Кэл купается в народной любви. Я слышу аплодисменты почти после каждой фразы.
Толпа ревет прямо у меня за спиной, но звук кажется отдаленным и приглушенным. Лицо Симоны заполняет собой все пространство.
Я словно вновь смотрю на рекламный щит. Но на этот раз она так близко, что я действительно могу прикоснуться…
Я отрываю взгляд и пытаюсь сосредоточиться на работе. Я должен убедиться, что никто не собирается нападать на Кэла. Там, за трибуной, он только начинает входить в раж и выглядит непобедимым.
Как и положено, я внимательно осматриваю толпу, хоть и понимаю, что мой мозг не обрабатывает информацию должным образом. Я должен искать людей, чье выражение лица не соответствует общей атмосфере. Чьи движения не согласуются с толпой. Людей, которые тянутся к карману, людей, которые выглядят нервными, словно пытаются собраться с духом.
Риона сказала, что Соломон получал угрозы об убийстве, но большинство угроз обычно ничего не значат. Даже психи, которые переходят от слов к делу, редко преуспевают. Последнее покушение на политика в Америке случилось в 2008 году – на мэра города Кирквуд, штат Миссури.
Так что я сомневаюсь, что что-то произойдет. Но я все равно должен быть настороже, потому что обещал Рионе. Я не могу отвлекаться только из-за того, что женщина, растерзавшая мое сердце, явилась прямо передо мной.
Речь Кэла подходит к концу. Следующим выступает Яфью Соломон.
Я еще раз окидываю взглядом толпу, затем смотрю на сцену, где за трибуной возвышается Кэл. Над сценой растянуты флаги, но развешены они не на одном уровне, что странно. Пара флагов висит по диагонали, указывая прямо на трибуну.
С эстетической точки зрения это выглядит странно. Неужели Джессика перевесила их после того, как я заставил ее поменять цветочное оформление?
Я вижу, как флаги слегка развеваются при перемене ветра. День почти безветренный, но флаги достаточно легкие, чтобы показывать направление даже самого слабого дуновения воздуха.
Вообще-то выглядит все так, словно они висят именно для этого…
Кэл представляет Яфью Соломона. Тот выходит и присоединяется к моему зятю за трибуной, пожимая ему руку.
– Добрый день, братья и сестры, – произносит он глубоким спокойным голосом. – Я так рад, что вы все пришли сегодня поддержать наше дело. Вряд ли есть на свете бо́льшая трагедия, чем эта, затрагивающая все нации и народы.
Торговля людьми – это преступление против человечества. Преступление против человечности. Все мы рождаемся свободными – это неотъемлемое качество человека. Никто из нас не должен быть рабом или орудием в руках другого. Мы все должны быть свободны, чтобы искать свое счастье в этой жизни.
Это чудовищное бедствие принимает различные формы – принудительный труд, сексуальное рабство, браки по договоренности и торговля детьми. Мы должны создать коалиции с такими организациями, как Организация Объединенных Наций и…
Я не слушаю Соломона, пытаясь проследить за линией флагов, чтобы понять, почему они развешены именно так. Какой обзор они обеспечили бы тому, кто оказался бы в нужном положении.
Высотные здания на противоположной стороне поля находятся далеко. В миле от нас. Я не рассматривал их как угрозу, потому что лишь незначительная часть снайперов способна на такой выстрел.
На таком расстоянии время полета пули составляет пять или шесть секунд. Придется учитывать температуру, влажность, высоту над уровнем моря, ветер и направление полета пули. Даже вращение Земли становится важным фактором. Математические расчеты сложны, и некоторые из них приходится выполнять на лету, при изменении ветра или угла наклона или при перемещении цели.
Снайперы стреляют в голову, если цель одета в бронежилет.
Они не стреляют в тот момент, когда начинается речь. Они ждут, когда оратор войдет в раж, займет свою позицию и не будет уже переминаться с ноги на ногу.
Яфью Соломон говорит уже полторы минуты. Если кто-то планирует в него стрелять, это случится очень скоро.
Я смотрю на многоэтажки через дорогу, высматривая движение в любом из окон. Колыхание занавески, выглядывающее лицо.
Вместо этого я вижу секундную вспышку. Она появляется и исчезает через мгновение. Свет, отраженный от стекла или металла.
У меня нет времени думать. Я бросаюсь к сцене так быстро, как только могу.
Сначала Соломон не замечает этого. Я уже почти под трибуной, когда он запинается на полуслове. Я не знаю, узнал ли Яфью меня. Он просто замер, не сводя с меня взгляда…
Хватая зеркальный щит, я поднимаю его и направляю против солнца с криком: «ЛОЖИСЬ!»
Я направляю зеркало на высотку.
Солнце отражается от широкой плоской поверхности и бьет прямо в здание. Если в окне кто-то есть, ослепительный свет будет направлен прямо на него. Такой яркий, что рассмотреть цель будет невозможно.
Я не слышу выстрела. Я просто вижу, как пуля вонзается в сцену.
Соломон едва успевает вздрогнуть, не говоря уже о том, чтобы пригнуться за подиумом. Он смотрит на пулевое отверстие, слишком потрясенный, чтобы пошевелиться.
Симона хватает его сзади и утаскивает прочь. Кэл уже схватил Аиду и стащил ее со сцены. Толпа кричит, устремляясь к дальнему краю поля.
Я продолжаю направлять зеркало на высотку, понимая, что вторая пуля может в любой момент размозжить мне череп.
Но второго выстрела так и не произошло. Снайпер знает, что облажался. Он промахнулся, и теперь ему надо убраться подальше прежде, чем копы начнут штурмовать здание.
Я бросаю зеркало и бегу вокруг сцены в поисках Симоны.
Я нахожу ее сидящей на корточках рядом со своим отцом, они оба дико озираются по сторонам, в то время как служба безопасности и полиция Чикаго окружают нас плотным кольцом.
– Кто это был? – кричит Симона с широкими от страха глазами.
– Кто знает, – отвечает Соломон, качая головой.
Глядя на лицо мужчины, я не уверен, что он говорит правду.
Симона
Увидеть Данте Галло, стоящего перед толпой внизу и смотрящего на меня, было худшим сюрпризом в моей жизни.
Я с трудом его узнала – в свои двадцать один он уже был самым крупным мужчиной, которого я когда-либо видела. Теперь он вообще мало похож на человека. Мужчина вырос еще дюйма на два или три и раздался еще больше. Это просто гора мышц, выпирающая из-под натянутой футболки размера XXXL.
Его челюсть стала шире, а на лбу и в уголках глаз поселились морщинки. И это не морщинки от частой улыбки. Кажется, будто он слишком много щурился на солнце.
Но больше всего изменилось выражение его лица. Данте смотрит на меня с чистой неприкрытой ненавистью. Так, словно хочет вскочить на сцену и оторвать мне голову.
Честно говоря, я не могу его за это винить.
Уехав из Чикаго, я не раз хотела ему позвонить.
Если бы мне не было так дурно…
Если бы мне не было так страшно…
Если бы мне не было так плохо…
Я с трудом могу вспомнить, как существовала те девять месяцев беременности.
Все краски мира потухли. Все стало серым, тусклым, пепельным. Я пыталась смотреть фильмы, которые когда-то любила, слушать песни, которые мне нравились, но… ничего не чувствовала.
Я с трудом передвигалась по маленькой квартирке, которую мы с Сервой снимали на двоих в Мейфэре. С таким трудом добиралась до туалета или стакана воды. Мысль о том, чтобы поднять трубку и позвонить, попытаться объяснить Данте, почему я уехала… это было слишком. Я не была на это способна.
А с рождением ребенка все стало только хуже. Мне казалось, что моего сына вырвали у меня, но при этом я думала, что, возможно, с Сервой ему будет лучше. Я была так зла на родителей за то, в какую ситуацию они меня поставили, но чувствовала, что должна дать сестре шанс на счастье – единственный, который у нее когда-либо будет.
Я была так растерянна. И так одинока.
Я жаждала связаться с Данте. Я страстно желала его. Но я знала, что он будет в ярости. Я скрыла от него свою беременность. Я заставила его пропустить рождение сына.
И еще я боялась того, что может случиться, если Данте узнает. Я хотела безопасности для Генри. Я не хотела вводить его в мир криминала и жестокости. Я помнила, как с рук Данте стекала кровь, каким пугающим, каким жутким выглядел он в ту ночь в парке.
И я думала о том, как он разозлится, если узнает о том, что я сделала.
Даже теперь в Грант-парке он выглядит так, словно хочет меня убить. Насколько сильнее мужчина рассвирепеет, если правда когда-нибудь всплывет?
Я не могу этого допустить.
Было ошибкой приехать в Чикаго. Я закончила съемку для «Баленсиаги», и мне стоит уехать в ту же секунду, как этот митинг подойдет к концу.
Именно об этом думаю я, когда Данте вдруг ни с того ни с сего срывается и несется к сцене.
Я подпрыгиваю с места, думая, что он бежит на меня.
Но Данте хватает какое-то большое круглое выпуклое зеркало и направляет его в сторону поля. Делая это, он ревет: «ЛОЖИСЬ!»
Я не понимаю, что происходит, но инстинктивно сажусь на корточки, и так же делают все остальные. Все, кроме моего отца. Кажется, он замер на месте, столь же шокированный, как и я.
Я вижу, как солнце отражается от зеркала Данте, и слышу резкий свистящий звук.
На полу сцены появляется вмятина, как будто с неба только что упал крошечный метеорит.
Мой мозг говорит: «Пуля. Это была пуля».
Все начинают кричать и разбегаться.
Кэллам Гриффин хватает свою беременную жену. Мужчина бледный как мел. Они сидели прямо за тем местом, куда попала пуля. Буквально на пару футов выше, и пуля могла бы попасть его жене прямо в живот.
Я не бегу – во всяком случае со сцены. Я несусь к tata, потому что понимаю, что пуля предназначалась ему, и она может быть не единственной. Я хватаю его под руку и тяну изо всех сил, оттаскивая его от подиума.
На этот раз, похоже, отец совершенно не контролирует ситуацию. Он кажется растерянным и напуганным. Я испытываю те же эмоции, но видимо, чуть в меньшей степени, чем он. Я стаскиваю отца со сцены, чтобы мы могли спрятаться за ней.