Кроме того, я чувствую сухой, дымный запах раздавленных листьев у нас под ногами. В воздухе витает свежий аромат сосновой живицы, а также запах выхлопных газов от автомобилей, проезжающих мимо парка, и даже легкий привкус озерной воды.
Я ощущаю прохладный ветерок на своем лице, распущенные локоны развеваются вокруг моего лица, а кожаная куртка тяжело давит на плечи.
Я слышу шум уличного движения, отдаленное бормотание людей, гуляющих в парке, хотя их и нет рядом с нами, хруст листьев под ногами и тяжелую поступь Данте.
Все эти ощущения смешиваются в моем мозгу, мешая думать. Мне нужно отвлечься от них, чтобы сосредоточиться. Мне кажется, будто я смотрю на себя со стороны, идущую по тропинке. Я слышу свой голос, не контролируя слова, которые он произносит.
– Когда я ушла девять лет назад… это случилось из-за того, что я забеременела, – говорю я.
Слова вылетают так быстро, что сливаются воедино.
Данте молчит. То ли потому, что он не расслышал, что я сказала, то ли потому, что он в шоке.
Я не могу на него посмотреть. Я не могу оторвать взгляд от дорожки, иначе не смогу договорить начатое.
– В Лондоне я родила ребенка. Твоего ребенка. Это Генри. Он не сын моей сестры и никогда им не был. Серва помогала мне его растить. Но это твой сын.
Теперь я позволяю себе посмотреть на Данте.
Выражение его лица ужасает меня. При взгляде на него оставшиеся слова застревают у меня в горле, словно его сжала невидимая рука.
Глаза Данте – две черные точки на бледном лице. Его скулы, губы, челюсть – все напряжено от шока и ярости.
Я должна продолжать идти. Я должна договорить, пока у меня есть возможность.
– Я скрыла его от тебя. И мне так ж…
– НЕ СМЕЙ! – рычит Данте.
Я отшатываюсь от него, спотыкаясь на своих каблуках. Это всего лишь два коротких слова, но они пропитаны ненавистью. Данте не хочет, чтобы я извинялась. Он говорит так, будто убьет меня, если я попытаюсь.
Данте стоит, ссутулив плечи и сжав кулаки по бокам. Он дышит медленно и глубоко. У мужчины такой вид, будто ему хочется швырять валуны и вырывать с корнем целые деревья и ломать их о колено.
Глубоко в душе я размышляла, догадывается ли Данте, что Генри может быть его сыном…
Теперь я вижу, что он даже не подозревал об этом.
Данте и представить себе не мог, что я могу утаить от него подобное.
Я боюсь произнести хоть слово. Эта тишина невыносима. Чем дольше она длится, тем хуже все становится.
– Данте… – робко произношу я.
Мужчина бросает на меня взгляд. Теперь на его лице застыл оскал, ноздри раздуваются.
– КАК ТЫ МОГЛА? – рычит он.
Это слишком. Я не могу это вынести. Я разворачиваюсь на каблуках и бегу от него прочь так быстро, как только могу. Бегу прочь из парка и через весь квартал обратно к отелю.
Я на каблуках, и Данте быстрее меня – он легко мог бы догнать меня, если бы захотел. Но мужчина не бежит следом. Возможно, потому что и сам понимает, что тогда разорвет меня на части голыми руками.
Я проталкиваюсь сквозь двери и бегу в туалет. Закрывшись в кабинке, я сползаю на пол, всхлипывая и закрыв лицо руками.
Я сделала нечто, что невозможно исправить.
Я разбила Данте сердце девять лет назад, и сейчас я сделала это снова.
Он готов был простить меня за то, что я ушла. Но такое… такое он не сможет простить никогда. Я должна была понимать это с самого начала. Мне не стоило допускать, чтобы мы снова сблизились.
Я плачу до боли в теле. Мои глаза распухли, я едва могу дышать из-за слизи в горле.
Я бы хотела вечно сидеть в этой кабинке. Я не готова встретиться с последствиями своих действий. Это невыносимо. Это чудовищно.
К сожалению, это не выход.
Так что, ослабевшая, я, пошатываясь, встаю с пола. Подойдя к раковине, я умываюсь холодной водой до тех пор, пока припухлость не становится меньше. Затем промокаю глаза одним из аккуратно сложенных в корзинке полотенец и пытаюсь сделать глубокий вдох, который не перешел бы при этом во всхлип.
Наконец я готова вернуться в номер.
Я поднимаюсь в лифте, с ужасом представляя светскую беседу со своими родителями. Мне нужно пожелать им спокойной ночи. И уложить Генри в постель, если он еще не спит.
Я захожу в родительский номер, предполагая, что они могут до сих пор играть в настольные игры.
Поле от «Билета на поезд» сложено и лежит в коробке вместе со всеми пластиковыми детальками. Mama пьет чай, а папа сидит на диване и читает биографию.
– Как прошел ужин? – спрашивает mama. – Что-то ты быстро.
– Да, – в оцепенении отвечаю я. – Генри уже спит?
– Спит, – кивает головой она, отпивая чай. – Он не захотел больше играть после твоего ухода. Сказал, что устал, и сразу пошел в кровать.
– Надеюсь, он не заболел, – добавляет tata, перелистывая страницу.
Обычно Генри не ложится спать до последнего. Похоже, он рассердился, что я не взяла его с собой. Надеюсь, сын не ушел плакать в наш номер, пока мои родители были слишком далеко, чтобы услышать.
– Пойду проверю, как он, – говорю я. – Спасибо, что присмотрели за ним.
– Он такой славный мальчик, – с улыбкой говорит mama.
– Спокойной ночи, малышка, – отвечает tata.
– Спокойной ночи.
Я прохожу в наш номер через сквозную дверь. У нас с Генри раздельные спальни – мальчику в его возрасте нужно личное пространство.
И все же я на цыпочках подкрадываюсь к его комнате и слегка приоткрываю дверь, стараясь не разбудить сына, если тот действительно уснул, но чувствую потребность проверить, как он.
На его кровати куча мала из подушек и одеял. Трудно разглядеть маленького мальчика во всем этом бардаке. Я открываю дверь чуть шире.
Я не вижу ни его кудряшек, ни торчащих из-под одеяла ног.
Сердце уходит в пятки, я вхожу в комнату и бросаюсь к кровати, а затем стаскиваю одеяло.
Пусто. В кровати пусто.
Я пытаюсь не паниковать, но это невозможно. Я обегаю наш маленький номер, заглядываю в свою спальню и ванную и бросаю взгляд на диван в надежде, что Генри уснул на ходу.
Не способная больше контролировать себя, я несколько раз истошно зову сына: «ГЕНРИ!»
Отец заходит в номер, растерянно оглядываясь.
– Симона, что…
– Где он? Он возвращался в ваш номер?
До моих родителей доходит долго, слишком долго. Мама продолжает повторять, что нужно проверить все помещения, хотя я уже сказала, что все проверила. Отец говорит:
– Может, он проголодался? Он мог спуститься вниз за едой?
– Звоните администратору! – кричу я. – Звоните в полицию!
Я бегу по коридору к номеру Карли и молочу в дверь. Затем вспоминаю, что дала ей отгул, – должно быть, девушка вышла поужинать или отправилась в кино.
Я пробую набрать ее на всякий случай, но трубку она не снимает.
Я бегу к автомату со льдом, к лестнице, к лифтам. Я несусь вниз к главному вестибюлю, чтобы проверить в магазине, как советовал мой отец, и молюсь, что застану Генри за созерцанием шоколадных батончиков и чипсов. Он действительно любит сладости.
В магазине только усталый бизнесмен, делающий безрадостный выбор между бананом и яблоком.
– Вы не видели мальчика? – спрашиваю я его. – Девять лет, кудрявые волосы, пижама?
Бизнесмен качает головой, напуганный моим резким криком.
Я выбегаю из отеля и оглядываю многолюдную улицу, размышляя, мог ли Генри выйти. Он знает, что ему запрещено гулять одному, тем более ночью. Но если он рассердился, что я не взяла его на встречу с Данте…
Я в нерешительности стою на углу, рядом с белым фургоном маляра.
Так все было? Генри спустился вниз, чтобы еще раз взглянуть на своего отца? Он последовал за нами… возможно, до самого парка?
Задняя дверь фургона открывается.
Все еще ошеломленная, я делаю шаг в сторону, чтобы не мешать, и смотрю в сторону парка. Стоит ли мне бежать туда или лучше позвонить Данте?
В этот момент мне на голову опускается матерчатый мешок. Это так неожиданно, что я не понимаю, что происходит, – я хватаю ткань, пытаясь сорвать ее с лица. Тем временем чьи-то руки обхватывают меня и отрывают от земли. Я кричу и сопротивляюсь, но это бесполезно. Через две секунды меня швыряют в багажник фургона.
Данте
Я еще в жизни не испытывал такого шока.
Признание Симоны было подобно удару врезавшегося в меня из ниоткуда лайнбекера[58] весом 400 фунтов[59]. Я чувствую себя так, словно лежу на дерне, отчаянно пытаясь вдохнуть, пока моя голова разлетается на мелкие кусочки.
Никогда, ни на секунду мне не приходило в голову, что Симона может быть беременна моим ребенком. Мы занимались незащищенным сексом только однажды – тогда в музее. Учитывая, что она была девственницей, я даже не думал, что это возможно.
Но теперь, когда я знаю об этом, многое обретает смысл.
Ее тошнота последние недели перед расставанием. Ее переживания, связанные с моим занятием. Ее требование встретиться той ночью и ее ужас от того, каким я предстал перед ней – избитым, истекающим кровью и воняющим бензином.
Она собиралась сказать мне о том, что я стану отцом, а я явился к ней на встречу воплощением всего самого невозможного для отцовства. Человеком, которого ты меньше всего хочешь видеть рядом со своим ребенком.
Теперь я понимаю.
Я понимаю… но от этого мне не легче. Ни черта не легче.
Она перелетела через Атлантический океан. Она исчезла из моей жизни без единого слова. Она девять месяцев вынашивала моего ребенка, родила и затем ВОСПИТЫВАЛА МОЕГО ГРЕБАНОГО СЫНА, ДАЖЕ НЕ СООБЩИВ МНЕ О ЕГО СУЩЕСТВОВАНИИ!
Я так зол, что не могу даже спокойно думать об этом.
Когда Симона убежала от меня в парке, я не пытался ее догнать. Я знал, что будет лучше, если она уйдет до того, как я скажу или сделаю что-то, о чем буду жалеть.
Я бы ее и пальцем не тронул – никогда в жизни.