Но если бы мимо проходил какой-нибудь незнакомец и спросил бы меня, сколько времени, я бы определенно убил его.
Я бы никогда не навредил Симоне.
Даже сейчас, переполненный горечью и яростью, я понимаю, что это так.
Да, мне горько. Во мне столько же горечи, как в целой бочке хинина. Я вбираю ее в себя, пропитываясь горечью насквозь.
Она украла нашего ребенка. Вырастила его на другом конце света. Мне не довелось смотреть, как он растет у нее в животе. Мне не довелось увидеть, как он учится ползать или ходить. Мне не довелось услышать его первых слов. А главное, мне не довелось растить его. Учить его, помогать ему, заботиться о нем. Познакомить его с нашей культурой, семьей и наследием.
Вместо этого его растили Симона и Яфью-гребаный-Соломон, которого я до сих пор ненавижу. Соломон все-таки отомстил мне, а я даже не знал об этом. Я пытался отнять у него дочь, а он отнял моего сына.
Я брожу по парку назад и вперед, излучая столько ярости, что люди стараются убраться подальше с моих глаз.
Этого мало. Мне нужно как-то выпустить пар.
Так что я с топотом возвращаюсь к машине, которая все еще припаркована у отеля, и запрыгиваю в открытый кабриолет. На заднем сиденье лежит стопка пледов – после я планировал свозить Симону на дюны. Я представлял, как мы будем сидеть на песке и любоваться звездами.
Каким же я был гребаным идиотом.
Я с ревом отъезжаю от обочины, на скорости выезжая на дорогу. Обычно я вожу аккуратно, но не сегодня. Ничто, кроме холодного ветра в лицо, не способно унять пожар, бушующий в моей голове.
Она предала меня. Поэтому я так зол. Я готов был принять то, что Симона оставила меня. Я мог простить ее за это. Всю ту боль, что принес мне ее побег, затмило счастье от ее возвращения.
Но это… ничто не вернет мне девять лет жизни сына.
Черт возьми, я едва взглянул на него!
Он был прямо там, рядом со мной в номере отеля, а я едва обратил на него внимание.
Теперь я пытаюсь вспомнить.
Он был худым и высоким. У него были кудрявые волосы и большие глаза. На самом деле он чем-то напоминал Себастиана, когда тот был маленьким.
Представляя его лицо, я чувствую первый укол чего-то, отличного от злости. Легкий трепет предвкушения.
Мой сын был красивым. У него было умное лицо. Он выглядел сильным и смышленым.
Я мог бы познакомиться с ним, познакомиться как следует.
Должно быть, поэтому Симона и рассказала мне.
Она могла этого не делать, ведь я ничего не знал. Она могла продолжать выдавать Генри за своего племянника.
Я вспомнил, как спросил ее об этом тем вечером в «Хэритейдж-Хаусе». Девушка покраснела и замялась, прежде чем ответить. ЧЕРТ ВОЗЬМИ! Как я мог быть так глуп? Что девять лет назад, что сейчас, были сотни намеков на то, что происходит на самом деле.
Если бы я полетел в Лондон, я бы знал. Я бы увидел, что Симона беременна. Но я остался лелеять свою боль в Чикаго.
Я думал о том, чтобы последовать за ней. Сотню раз. Однажды я даже купил билет.
Но так и не полетел. Из-за гордости.
Я говорил себе, что не нужен ей и не смогу заставить ее изменить мнение.
Я никогда не думал, что может быть другая причина ее исчезновения. Что-то, помимо нас двоих.
Теперь я чувствую кое-что еще – вспышку сочувствия.
Потому что понимаю, как страшно ей должно было быть. Симоне было всего восемнадцать. Она едва справила совершеннолетие.
Я думаю о том, как сильно изменился с тех пор. Я был импульсивным и беспечным, принимал неправильные решения. Могу ли я винить ее за то, что она тоже приняла неверное решение?
Если оно вообще было неверным.
Я вспоминаю обо всех глупостях, что натворил за эти девять лет, – все конфликты, кровопролития, ошибки, которые я совершал…
Симона вырастила нашего сына в Европе, вдали от всего этого. Он был здоров, счастлив и в безопасности.
Я не могу радоваться тому, что она сделала это.
Но… я понимаю, почему.
Я вспоминаю, как она стояла в парке, дрожа от страха при мысли о том, чтó должна мне рассказать. Чего она так боялась? Думала, что я обижу ее? Опасалась, что я похищу ее сына?
Нет. Если бы она боялась этого, то не рассказала бы мне вовсе.
Но она рассказала… потому что любит меня. Потому что хотела, чтобы я познакомился с Генри спустя все эти годы, чтобы он узнал меня. И потому что… я думаю… надеюсь… потому что хотела быть со мной. Она хотела, чтобы мы стали семьей, как и должны были.
Я несусь по трассе на скорости сотню миль в час, и мне даже не нужно лавировать среди машин, потому что уже поздно и на дороге не так много других автомобилей.
Не отдавая себе в этом отчета, я еду в Саут-Шор и теперь понимаю, почему – не для того, чтобы посмотреть на высотку и на оставленное на ночь строительное оборудование.
Я хочу увидеть ее лицо.
Я подъезжаю к рекламному щиту в тот самый момент, когда реклама колы сменяется рекламой духов.
Лицо Симоны бьет меня как пощечина.
Она прекрасна. Мечтательна. И печальна. Да, она печальна, и я знаю это. Потому что все эти годы она стремилась ко мне, так же как я стремился к ней. Мы были две половинки одного целого, оторванные друг от друга, корчащиеся от боли и истекающие кровью, жаждущие воссоединения.
Она любит меня. А я люблю ее. Я не могу перестать ее любить.
Неважно, что она сделала, не важно, что может сделать в будущем. Я никогда не смогу ее разлюбить. Я готов отрубить себе руки ради этой женщины и освежевать себя заживо. Я не могу жить без нее, не хочу даже пытаться.
Простить ее – это не выбор. Я должен это сделать. Я не смогу жить иначе.
Потому что я не могу жить без нее. Я пытался много раз, и это не сработало. Ради нее я опущусь на колени и проползу по битому стеклу.
Стоит мне осознать это, как гнев покидает меня. Моя грудь пылает, но не от ярости.
Это просто любовь. Я чертовски люблю ее. Всегда любил и всегда буду любить.
Я паркуюсь перед рекламным щитом. Меня окружает ночная тишина.
Пока кто-то не садится на заднее сиденье.
Я вскрикиваю и оборачиваюсь, автоматически потянувшись к пистолету под сиденьем.
Затем я вижу, что это мальчик.
Мой сын.
Генри.
Он с беспокойством смотрит на меня, пытаясь пригладить кудри ладонью. Мальчик закусывает нижнюю губу с видом ребенка, который понимает, что у него неприятности.
На нем фланелевая пижама, темно-синяя с красной окантовкой. Я не могу отвести от него глаз.
Я был чертовски слеп. У него гладкая бронзовая сияющая кожа, как у Симоны. Но его кудряшки легче и светлее, а лицо более вытянутое, не такое квадратное, как у нее.
Более того, такая же форма лица была у Себа в его возрасте. У Генри такие же длинные ресницы, как у Неро и Аиды. Но цвет его глаз… они темно-темно карие. Почти черные.
Прямо как у меня.
Я замираю, глядя на него. Я молчу, неспособный произнести ни слова.
– Я… я спрятался на заднем сиденье, – объясняет Генри, что, в общем-то, и так понятно. – Простите, – сморщившись, добавляет он.
– Все в порядке, – успокаиваю его я.
Это первые слова, которые я говорю своему сыну.
Он отводит взгляд, но не может удержаться и снова смотрит на меня. Видно, что ему так же любопытно рассматривать меня, как и мне его, но мальчишка боится.
– Все нормально, – повторяю я, пытаясь его подбодрить. Я не очень-то умею разговаривать с детьми. У меня есть младшие братья и сестра, но это не то же самое, и они уже давно не дети.
– Я хотел познакомиться с тобой, – говорит он.
– Я тоже, – уверяю я сына. Затем я спрашиваю как можно мягче: – Твоя мама знает, где ты?
Генри мотает головой и выглядит еще более виноватым.
– Я улизнул, – признается он.
Меня радует его честность.
– Нам стоит ей позвонить, – говорю я.
Я набираю ее номер. Идет гудок, но затем включается голосовая почта. Симона не отвечает.
Она все еще расстроена из-за моей реакции. Должно быть, девушка еще не заметила, что Генри пропал. Возможно, она сейчас где-то плачет.
Я собираюсь ей написать, но Генри прерывает меня.
– Как так вышло, что ты никогда меня не навещал? – спрашивает он.
Я колеблюсь, не зная, что именно рассказывала ему Симона. Я мог бы обсудить это с ней, если бы не вышел из себя.
– А что говорила твоя мама?
– Она говорила, что ты далеко.
– Это правда. Какое-то время я служил в армии – она рассказывала тебе об этом?
Генри качает головой.
– Я был в Ираке. Знаешь, где это?
– Да, – отвечает он. – Я люблю географию. Я выучил песню о ста девяноста пяти странах.
– В Ираке едят кебаб. Это такое мясо на палочке. Баранина или говядина, иногда курица или рыба. Это довольно вкусно, лучше, чем еда в бараках. А еще у них есть гуляш, который называется «кима».
– Я не люблю суп, – морщит нос Генри.
– Я тоже не люблю суп, – говорю я. – Но густой и хороший гуляш может быть полноценным блюдом. Готов поспорить, такой большой пацан, как ты, частенько хочет есть.
– Да, постоянно.
– Со мной тоже так было, я все время рос. Ты голоден сейчас?
Генри кивает, его глаза блестят.
– Какая твоя любимая еда?
– Мороженое.
Я снова завожу мотор.
– Думаю, мы сможем найти открытый магазин, где продают мороженое.
В этот момент рядом со мной начинает звонить телефон. Я вижу на экране имя Симоны и снимаю трубку, думая, что она увидела мой звонок или заметила пропажу Генри. Я собираюсь сказать ей, что он со мной и в безопасности.
– Симона… – начинаю я.
Но слышу в трубке мужской голос.
– Данте Галло.
Голос плавный. Почти приятный. И все же при его звуках по моей коже пробегает электрический разряд.
Я знаю, кто это, хоть никогда раньше и не слышал этот голос.
– Кристиан Дюпон, – говорю я.
Он издает легкий звук, что-то между раздражением и смешком.
– Очень хорошо.
Кристиан уже знает, что я выяснил его имя, потому что видел меня в том доме.