– Иди прочь! Оставь меня в покое! Ты знаешь мой крест, Онорина.
– Позовите Мориса, – сказала я, и Женевьева выбежала из комнаты.
Старик схватил меня за руку; я почувствовала, как его ногти впились в мое запястье.
– И не ты виновата, – лихорадочно зашептал он. – Это мой грех. Мой крест. И я буду нести его до самой смерти... Почему ты не?.. Почему я?.. Какая трагедия... Франсуаза... маленькая Франсуаза. Пойди прочь! Не трогай меня! Онорина, зачем ты вводишь меня в искушение?
Морис поспешно вошел в комнату. Он взял плед, укутал старика и бросил нам через плечо:
– Вам лучше уйти.
Затем Морис снял крест, висевший на шее старика, и вложил в его руку.
Мы с Женевьевой вышли из комнаты.
– Это было так страшно, – прошептала я.
– Вы испугались, мадемуазель? – спросила Женевьева почти с радостью.
– Его мозг запутался в каких-то давних воспоминаниях.
– Он часто бывает в таком состоянии. В конце концов, он ведь очень стар!
– Нам не следовало приходить сюда.
– Именно это и говорит папа.
– Вы имеете в виду, что он запрещает вам приезжать к дедушке?
– Не совсем так, потому что он не знает, когда я здесь бываю. Но если бы узнал, то наверняка запретил бы.
– Тогда, значит...
– Дедушка – отец моей мамы. И именно поэтому папа не любит его. Да он и маму тоже не любил, разве не так?
Пока мы ехали обратно в замок, я сказала Женевьеве:
– Он принял меня за кого-то другого. Раз или два он назвал меня Онориной.
– Так звали мать моей мамы.
– Кажется... он боялся ее.
Женевьева на мгновение задумалась.
– Очень странно, что мой дедушка мог бы кого-нибудь бояться.
Я не могла удержаться, чтобы не рассказать Нуну о нашей поездке в Каррефур. Она покачала головой:
– Женевьева не должна туда ездить. Так было бы лучше.
– Но она хотела навестить дедушку в первый день Нового года, потому что у вас существует такая традиция.
– Что хорошо для одних семей, плохо – для других. К тому же традиции – это удел бедняков. Они придают какой-то смысл их жизни.
– Но мне кажется, что им радуются и богатые, и бедные. Однако вы правы: нам не следовало ездить в Каррефур. Дедушка Женевьевы начал бредить, и это была малоприятная картина.
– Мадемуазель Женевьеве лучше ждать, пока он не пошлет за ней, а не наносить самой неожиданные визиты.
– Он, наверное, был совсем другим, когда вы жили там... когда Франсуаза была ребенком.
– Он всегда был очень суровым человеком. И по отношению к самому себе, и к другим. Ему следовало бы стать монахом.
– Думаю, что у него возникали такие намерения. Я видела странную, похожую на келью комнату, где, мне кажется, он спал какое-то время.
Нуну снова кивнула.
– Такой человек никогда не должен жениться, – заметила она. – Но Франсуаза не знала, что происходит. Я пыталась сделать так, чтобы девочка ничего не замечала, чтобы все казалось ей обычным и естественным.
– А что происходило? – спросила я.
Она бросила на меня быстрый взгляд.
– Он не был создан для отцовства. Ему хотелось превратить свой дом... в монастырь.
– И ее мать, Онорина...
Нуну отвернулась.
– Она была инвалидом.
– Нет, – сказала я, – детство Франсуазы совсем нельзя назвать счастливым... Отец – фанатик, мать – тяжело больной человек.
– Но я знаю, что девочка была счастлива.
– Да, если судить об этом по урокам игры на фортепьяно и любви к вышиванию, можно сказать, что она была счастливой. Франсуаза пишет обо всем этом так, будто получала от занятий большое удовольствие. Когда ее мать умерла... она очень переживала?
Нуну поднялась с места и вытащила из ящика одну из маленьких записных книжечек.
– Почитайте, – сказала она.
Я открыла книжечку. Она ходила на прогулку. У нее был урок музыки. Она вышивала покрывало для алтаря, занималась уроками с гувернанткой. Обычная жизнь обыкновенной маленькой девочки.
А потом шла такая запись:
«Сегодня утром, когда мы занимались историей, в классную комнату пришел папа. Он был очень грустным и сказал: «Франсуаза, у тебя больше нет мамы! « Я понимала, что должна была бы заплакать, но у меня ничего не получалось. А папа смотрел на меня так печально и так строго. «Твоя мама была больна в течение очень долгого времени и не могла уже поправиться. И Бог внял нашим молитвам». Но я не молила Бога, чтобы она умерла, сказала я. А папа ответил, что пути Господни неисповедимы. Мы просто молились за нашу маму, и Бог даровал ей облегчение. «Она теперь больше не страдает», – сказал он и потом ушел...
Папа просидел в комнате мамы два дня и две ночи. Он не выходил оттуда, и я тоже ходила в ту комнату, чтобы отдать долг умершей. Я долго стояла на коленях перед ее кроватью и горько плакала. Я думала, что плакала потому, что умерла мама, но скорее всего потому, что было очень больно коленкам и я не хотела больше оставаться в этой комнате. Папа все время молился и просил прощения за свои грехи. Мне стало очень страшно, ибо если он считал себя грешным, то что же тогда говорить тем, кто не проводит в молитвах даже и половины того времени, которое проводит он!..
Мама лежала в гробу в вечернем платье. Папа сказал, что теперь она умиротворена. Все слуги пришли сказать ей последнее «прости» и засвидетельствовать свое почтение. А папа все стоял и просил прощения за свои грехи...
Сегодня состоялись похороны. Торжественная и великолепная церемония. Лошади были украшены султанами и красивыми попонами. Я шла вместе с папой во главе процессии под черной вуалью и в новом черном платье, которое Нуну старательно шила всю ночь. Когда мы вышли из церкви и остановились около катафалка, я расплакалась. Какой-то человек говорил всем, что мама была святая. Это просто ужасно, когда умирает такой хороший человек...
В доме тихо и спокойно. Папа в своей келье. Я знаю, что он молится. Если остановиться около его двери, то слышны слова. Он просит о прощении, о том, чтобы его великий грех умер бы вместе с ним, чтобы страдания пали только на его голову. Мне кажется, что он просит Бога не быть слишком суровым с мамой, когда она вознесется на небеса, и что, каким бы ни был великий грех, совершил его он, папа, а не она...»
Я кончила читать и посмотрела на Нуну.
– Что это за великий грех? Вам что-нибудь об этом известно?
– Это был человек, который усматривал грех даже в простом смехе.
– Так почему же он женился? Почему не пошел в монастырь, а продолжал жить в своем доме?
Нуну только пожала плечами.
В Новый год граф уехал в Париж, и Филипп отправился вместе с ним. Моя работа продвигалась вперед, и я уже закончила несколько картин. Как восхитительны они были в своей первозданной красоте! Мне доставляло огромное удовольствие просто смотреть на них и вспоминать, как потихоньку, сантиметр за сантиметром возвращались из многолетнего небытия изумительные краски. Но это было не просто возвращение красоты, а мое собственное самоутверждение. Мне еще никогда не приносила такого удовлетворения сделанная мною работа, и я еще никогда не встречала такого дома, который интриговал бы меня больше, чем замок Гайяр...
Январь выдался особенно холодным, и на виноградниках кипела работа: люди боялись, как бы морозы не погубили растения. Женевьева и я во время прогулок верхом часто останавливались или даже шли на поля, чтобы посмотреть, как работают люди. Иногда мы наведывались к Бастидам, и однажды Жан-Пьер взял нас с собой в погреба, чтобы показать бочки с бродящим вином и рассказать о длительном и сложном процессе приготовления вина.
Женевьева сказала, что глубокие погреба напоминают ей камеру забвения в замке, на что Жан-Пьер ответил ей, что у них здесь никогда и ничего не забывали. Он показал нам небольшие отверстия, через которые проникало немного света и воздух, что давало возможность регулировать температуру в подвале. Еще он предупредил, что сюда нельзя приносить никаких растений или цветов, ибо их запах может повлиять на вино и испортить его вкус.
– Давно построили эти подвалы? – поинтересовалась Женевьева.
– Тогда, когда здесь появились первые виноградники, то есть сотни лет назад.
– В одно и то же время наши предки заботились о вине и регулировали температуру воздуха в подвале, – прокомментировала Женевьева, – и бросали людей в подземную тюрьму умирать от холода и голода.
– Вино, безусловно, было более важным для ваших славных предков, чем их враги.
– И все эти долгие годы виноделием занимались Бастиды, – заключила Женевьева.
– Да, и один из них удостоился чести стать врагом де ла Талей. Его кости лежат в замке.
– О, Жан-Пьер! Где?
– В камере забвения. Он позволил себе быть дерзким с графом де ла Талем. Однажды тот вызвал его в замок... Представьте себе эту картину. «Входи, Бастид. Чем ты там недоволен? В чем дело?» – спрашивает граф. Отважный Бастид пытается что-то объяснить, наивно полагая, что он такой же человек, как и его хозяин. Но вот господин граф чуть шевелит ногой, и люк открывается... Храбрый, непокорный Бастид летит вниз, туда, куда до него ушли многие другие, чтобы умереть от холода и голода, ран и увечий, полученных при падении. Но какое это имеет значение? Зато он больше не будет досаждать господину графу.
– Вы так и кипите от возмущения, – заметила я. – О нет. Ведь потом пришла Революция. И тогда наступила очередь Бастидов торжествовать.
Не думаю, что он сказал это серьезно, ибо почти сразу же начал громко смеяться...
Погода неожиданно изменилась, виноградникам уже не грозила опасность, хотя, как сказал нам Жан-Пьер, весенние заморозки являются для виноградной лозы еще более страшным врагом, ибо всегда ударяют совершенно неожиданно.
Дни текли мирные и спокойные. Случались какие-то милые происшествия, которые сохранились в моей памяти. Мы с Женевьевой проводили много времени вместе; наша дружба крепла медленно, но верно. Я не делала никаких попыток форсировать наши отношения, ибо, хотя становилась ей все ближе и ближе, бывали моменты, когда она проявляла ко мне откровенную враждебность. Женевьева была права, когда говорила, что в ней живут два совершенно разных человека. Иногда я замечала на себе ее коварный взгляд, а иногда она держалась с наивной нежностью и любовью.