Вчера я не поехала в Каррефур, сославшись на зубную боль. Нуну суетилась вокруг меня. Она дала мне несколько капель лауданума, и это помогло мне уснуть. Проснувшись, я почувствовала себя отдохнувшей, но беспокойство вскоре вновь овладело мной. Ребенок, которого я так ждала... Каков он будет? А что станет с моей бедной Женевьевой? Она пришла ко мне этим утром, как всегда делала. Я слышала голоса за дверью. «Твоя мама не совсем здорова. У нее болит зуб, и ей надо отдохнуть». – «Но я всегда захожу утром», – ответила моя дочь. «Не сегодня, дорогая. Пусть мама отдыхает». Но Женевьеву обуял гнев. Она затопала ногами, а когда Нуну попыталась ее удержать, укусила бедную няню за руку. Я дрожала, лежа в своей постели. Папа прав: эти дикие вспышки – нечто большее, чем просто детские капризы. Нуну не может их пресечь, и я тоже. Я крикнула, чтобы Женевьева вошла, и она появилась – на глазах блестят слезы, губы сердито сжаты. Она бросилась ко мне, обняла меня слишком неистово и страстно. «Нуну не хотела меня пускать. Но я ей не позволила. Я убью ее!» – говорила она бурно, сбивчиво, зло. Она не имеет этого в виду, твердила я себе. Такова ее манера выражаться. Вот именно, манера! Точно, как Опарина. Мой отец заметил в ней эти тайные знаки болезни...
Папа звал меня, поэтому я отправилась в Каррефур. «Он все время ждал, когда вы придете, – сказали мне. – Он все время смотрит на дверь. И зовет вашу мать. Он, вероятно, думает, что вы – это ваша мать». Я села у его постели, и папа смотрел на меня дикими, остекленевшими глазами и произносил мое имя, а временами – имя моей матери. Он шептал о грехе и отмщении, но говорил отрывисто, так, что ничего нельзя было разобрать.
Я испугалась, что он умирает. Я видела, что он довел себя до крайнего возбуждения, и наклонилась над ним, чтобы услышать его слова. «Ребенок? – шептал он. – Будет еще ребенок?» Мне показалось, что он думает о том, что я ему сообщила, как вдруг сообразила, что он вернулся в далекое прошлое. «Ребенок... У Опарины будет ребенок? Как это возможно? О, вот оно – отмщение Господне! Я же знал и, хотя знал, все равно приходил к ней. Вот теперь это возмездие Господа в третьем и четвертом поколении... и семена... семена зла... будут жить всегда». «Папа, – сказала я, – все это было очень давно, Опарина умерла, а я здорова. Со мной все в порядке». Его непонимающий взгляд остановился на моем лице: «Мне сообщили, что у нее будет ребенок. Я хорошо помню этот день. «Вы скоро станете отцом», – сказали они, улыбаясь, ибо не знали о том ужасе, который родился в моем сердце. Оно пришло, отмщение пришло! Мой грех не умрет со мной. Он будет жить в третьем и четвертом поколении. Я пришел к ней той ночью и стоял над ней. Она спала. В руках я держал подушку. Я мог бы накрыть ее подушкой, это был бы конец, конец и ей, и ребенку. Но она была так прекрасна... ее черные волосы, детская округлость ее лица. И я, трус, упал на нее, обнимая и зная, что никогда не смогу убить ее». «Вы расстраиваете себя, папа, – сказала я. – Это все позади. Нельзя изменить то, что сделано. Я здесь, и я здорова, уверяю вас». Он не слушал меня, а я думала о Женевьеве и ребенке, который еще не родился...
Прошлую ночь я не могла спать. Я продолжала думать о горе папы. Из моей головы никак не выходила Женевьева. Я думала о ее неистовстве, которое так пугало Нуну, и знала почему. Нуну растила мою мать и терзалась теми же страхами, что и мой отец. Я видела, что Нуну наблюдает за моей дочерью.
Когда я задремала, мне приснился страшный сон. Я видела женщину в комнате с зарешеченным окном. Это была моя мать, но у нее было лицо Женевьевы, а в руках она держала моего ребенка, который еще не родился. Я стояла над ней с подушкой в руке и собиралась убить ее. Я заставила ее лечь... и тут проснулась с криком: «Нет! Нет!» Я вся дрожала. После этого я не могла успокоиться, опасаясь новых кошмаров, поэтому приняла немного лауданума Нуну и забылась долгим сном...
Утром, когда я проснулась, голова была совсем ясной. Если родится мальчик, подумала я, он продолжит род де ла Талей. И я стала размышлять о тех злых семенах сумасшествия, которые проникают в замок как привидения, которые будут передаваться из поколения в поколение. И принесу их туда я. Женевьева? У нее есть Нуну, которая позаботится о ней. Нуну будет наблюдать за ней, проследит, чтобы она никогда не вышла замуж. Возможно, даже убедит ее пойти в монастырь, как папа хотел заставить меня. Но ребенок, если это будет мальчик... Папе не хватило мужества. Если бы папа убил мою маму, я никогда бы не родилась. Я бы никогда не знала боли, ничего... Что, если...
Прошлой ночью случилась странная вещь. Я проснулась от ночного кошмара и вспомнила тот мирный сон, который дарит мне настой из маленького зеленого пузырька с шершавыми стенками. Шершавыми, объяснила мне Нуну, для того, что если ты возьмешь его в темноте, то узнаешь, что это пузырек с опием. Яд! Но он дает такой сладкий сон, такое облегчение! Как легко было бы принять дозу в два-три раза большую, чем та, которую мне обычно давала Нуну от зубной боли. И тогда больше не будет никаких страхов, никаких волнений. Ребенок ничего не почувствует. Он будет избавлен от появления на свет, и никто не станет пристально следить за ним: не прорастут ли в нем злые семена. Я взяла пузырек и представила себя в старости, лежащей на смертном одре и упрекающей себя за все те несчастья, которые принесла своим детям. Мне стало страшно, я приняла несколько капель и заснула, и наутро сказала себе: «Это не выход»...
Сейчас ночь, и страхи опять со мной. Я не могу спать. Продолжаю думать о папа и своей маме, жившей в комнате с зарешеченным окном. И о ребенке, которого ношу под сердцем. «Нуну, пожалуйста, позаботься о Женевьеве. Я оставляю ее на твое попечение», – мысленно обратилась я к старой преданной няне. Теперь все зависит от того, есть ли у меня мужество, которого так не хватало папа. Я верю, что, если бы он сделал это, всем нам было бы гораздо лучше. Моя маленькая Женевьева никогда бы не родилась... Нуну избавилась бы от своих страхов, и я тоже никогда бы не родилась. Все-таки мой отец был прав. Вот этот пузырек. Зеленый, с шершавыми стенками. Я положу эту книжечку вместе с теми другими в буфет, и Нуну их найдет. Она любит читать про то, как я была маленькой, и утверждает, что мои записи возвращает ее в те годы. Она объяснит им, почему... Интересно, смогу ли я, и хотела бы знать, имею ли я право... Теперь я постараюсь уснуть, но, если не смогу... Утром я напишу о том, как чувствует себя человек ночью. Днем это выглядит совсем иначе. Папе не хватило мужества... Достаточно ли его у меня? Хотелось бы знать...»
На этом записи обрывались. Но я знала, что случилось. У нее хватило того, что она называла мужеством, и оно помогло ей и ее неродившемуся сыну умереть той ночью.
У меня перед глазами стояли картины, вызванные записками Франсуазы. Дом с его мрачными тайнами, комнату с зарешеченным окном, огороженный очаг, лампу высоко на стене, необузданную и страстную женщину, аскетического мужа, который все еще не может отказаться от нее, его борьбу со своими чувствами, его уступки страстям и результат, который его фанатичному разуму кажется отмщением. Рождение Франсуазы, внимательно и неотступно следящие глаза, уединенное воспитание, затем свадьба с графом. Я видела теперь, почему этот брак был обречен с самого начала. Невинная и неискушенная девушка, воспитанная относиться к замужеству с ужасом, разочарование обоих супругов: она находит зрелого мужа, он – фригидную жену.
Все в замке видели, что брак был неудачен. И, когда графиня умерла от выпитой ею большой дозы лауданума, все спрашивали себя, а не приложил ли к этой смерти свою руку ее муж?
Как чудовищно и несправедливо! А виновата в этом Нуну. Она прочитала все эти книжечки, которые теперь прочла и я, и давно знала то, что мне удалось обнаружить только теперь. И все же позволила подозревать графа и убийстве жены. Почему Нуну не показала эту книжечку?
Но теперь все должны узнать правду.
Я посмотрела на часы, приколотые к блузке. Граф должен был быть в саду. Он, наверное, удивлен, что я до сих пор не присоединилась к нему, как делала это всегда, когда он выходил на прогулку. Мы обычно сидели, глядя на пруд, и говорили о нашей свадьбе, которая должна была состояться, как только он окончательно поправится. Я спустилась в сад, где он уже с нетерпением ждал меня. Лотэр сразу понял: что-то случилось.
– Даллас, – произнес он с ноткой нежности, которая всегда так меня умиляла, но сейчас вызвала во мне непонятное чувство. Ведь он, совершенно невинный человек, был так несправедливо оклеветан молвой!
– Я знаю теперь правду о смерти Франсуазы! – выпалила я. – И все должны знать. Она сама убила себя! – Я увидела, как потрясли Лотэра мои слова, и торжествующе продолжала: – Она вела дневник, маленькие книжечки, как их называла. Они хранились у Нуну. Нуну знала правду, но молчала, позволяя обвинить вас. Это чудовищно!
– Даллас, моя дорогая, вы слишком возбуждены.
– Возбуждена?! Я открыла тайну и могу теперь доказать, что вы не убивали Франсуазу.
– Расскажите, что вы обнаружили, – попросил он.
– Я знала о дневниках и решила все выяснить. Нуну показывала их мне, когда я к ней приходила, поэтому я и пошла к ней в комнату. Она спала, но буфет был открыт, и я взяла последнюю книжечку. Я догадывалась, что в ней-то и содержится разгадка тайны, но не подозревала, что найду такой точный и такой бесспорный ответ.
– Что вы нашли?
– Она убила себя, потому что боялась сумасшествия. Ее мать была сумасшедшей, и она узнала об этом из бессвязного бормотания отца после того, последнего, удара. Он проговорился, как пытался убить ее мать, но не смог. Хотя считал, так было бы гораздо лучше, если бы он решился. Понимаете? Франсуаза была немного не от мира сего. Это видно из ее дневников. Она воспринимала буквально все то, что ей внушали. И все это так ясно свидетельствует из записей. Теперь никто и никогда не сможет обвинять вас в убийстве.