Они гордились своим папой-доктором. «Доктор лечит больных», – написала Каролина в школьном сочинении. Он, правда, не лечил в традиционном смысле этого слова, не лечил даже свою семью. Все они обращались к Люку, а он сам, по его собственным словам, за всю жизнь не выписал ни одного рецепта. Зато, объясняла детям Флоранс, он изобретает лекарства, которые помогут докторам лечить больных, а значит, он не просто доктор, а супердоктор. Взрослые знали о его работе ненамного больше. Те, кто был знаком с ним шапочно, если бы их спросили, сказали бы, что он занимает важную должность в ВОЗ и много разъезжает; кто знал его ближе, добавили бы, что он занимается исследованиями в области артериосклероза, читает лекции в Дижонском университете и общается с видными государственными деятелями вроде Лорана Фабьюса[6]. Однако сам он никогда об этом не упоминал, а если при нем заговаривали о его важных знакомствах, отчего-то смущался. Он вообще очень строго разделял, «разграничивал», как говорила Флоранс, личную и профессиональную сферы общения: никогда не приглашал домой коллег из ВОЗ, не терпел, чтобы его беспокоили дома по служебным делам, а домашним и друзьям не позволял звонить в офис. Собственно, никто и не знал его рабочего телефона, даже жена, которая связывалась с ним через операторскую службу: автоответчик, зафиксировав сообщение, тут же посылал сигнал на пейджер, который был всегда у него в кармане, и он сразу перезванивал. Ни Флоранс, ни друзья не видели в этом ничего странного. Такой уж характер у Жан-Клода, медведь – он и есть медведь. А жена частенько над ним подшучивала: «В один прекрасный день окажется, что мой муженек – шпион с Востока!»
Семья – включая родителей, его и жены, – была центром его жизни, ядром, в орбите которого вращался узкий круг друзей – Ладмирали, Коттены и еще несколько супружеских пар, с которыми дружила Флоранс. Их ровесники, лет по тридцать или около того, похожих профессий и с аналогичными доходами, с детьми того же возраста. Они бывали друг у друга в гостях без особых церемоний, вместе ходили в рестораны, в кино – чаще всего в Женеве, иногда ездили в Лион или Лозанну. Ладмирали вспоминают, что смотрели с Романами «Голубую бездну» и «Дед Мороз – отморозок» (этот фильм потом купили на кассете и выучили наизусть почти все реплики, подражая Тьерри Лермитту). Посещали балеты Бежара, на которые Жан-Клод доставал билеты через ВОЗ, шоу Валери Лемерсье и еще спектакль «В одиночестве хлопковых полей» по пьесе Бернара-Мари Кольтеса, которую Люк в своих показаниях определил как «нескончаемый диалог двух людей, собирающих хлопок, о своей тяжкой жизни» и добавил, что друзья, которые были с ними, ничего в ней не поняли. Жан-Клоду же понравилось, что никого не удивило: он числился в компании интеллектуалом. Он много читал, особо жаловал эссе философского плана, написанные светилами науки, как «Случайности и неизбежности» Жака Моно[7]. Он называл себя рационалистом и агностиком, однако веру жены уважал и даже был доволен, что дети ходят в религиозную школу: со временем сами сделают выбор. Диапазон его пристрастий был широк: аббат Пьер и Бернар Кушнер, мать Тереза и Брижит Бардо. Он был из значительного в процентном отношении числа французов, считающих, что, если Иисус Христос вернется к нам, то только для того, чтобы стать гуманитарным врачом. Кушнер был его другом, Бардо подписала ему свой бюст Марианны. Он был ее сторонником в борьбе за спасение животных, членом ее фонда, Общества защиты животных, Гринписа, Международного общества поддержки инвалидов войны, состоял также и в клубе «Перспективы и реальность» в Бельгарде, в гольф-клубе в Дивон-ле-Бен, в Автомобильном клубе медиков, благодаря чему получил эмблему кадуцей на ветровое стекло своей машины. Следствие установило, что он сделал ряд взносов и пожертвований в эти организации, а их листовки, значки и наклейки валялись по всему дому. Была у него личная печать, были визитные карточки с текстом «Доктор Жан-Клод Роман, интернатура парижских больниц», но его имя не фигурировало ни в одном справочнике. После пожара хватило нескольких телефонных звонков, чтобы фасад рухнул. На протяжении всего дознания следователь только диву давался, что этих звонков никто не сделал раньше – без умысла, без подозрений, а просто потому что как ни «разграничивай», но чтобы за десять лет ни жена, ни друзья не позвонили вам на работу – такого просто не может быть. Думая об этой истории, невольно ловишь себя на мысли, что есть в ней какая-то тайна, нужно только копнуть поглубже – и все прояснится. Но тайна в том, что никакой тайны нет, и каким бы неправдоподобным это ни казалось – все было именно так.
По утрам Жан-Клод сам отвозил детей в школу Сен-Венсан. Провожал их до школьного двора, перебрасывался парой слов с учителями, с мамашами учеников, которые ставили чадолюбивого отца в пример своим мужьям, и уезжал в сторону Женевы. Оттуда всего два километра до границы, которую дважды в день пересекают тысячи жителей долины Жекс, работающие в Швейцарии. У них, как у пассажиров пригородных поездов, неизменное расписание, они здороваются друг с другом и с таможенниками, которые машут им, пропуская без досмотра. Многие из них служат в международных организациях и, въехав в город, поворачивают не направо, к центру и вокзалу Корнавен, а налево, к ботаническому саду и фешенебельным кварталам, где находятся их резиденции. Он вливался в этот поток, ехал не спеша по широким проспектам, зеленым и тихим, и, как правило, парковал машину на стоянке ВОЗ. С портфелем под мышкой входил в здание по карточке посетителя, с видом завсегдатая расхаживал на первом этаже, наведывался в библиотеку, в конференц-залы и в отдел печати, откуда постоянно прихватывал всю, какую только мог, бесплатную продукцию: в машине и в доме валялось множество бумаг с шапкой или штампом ВОЗ. Он пользовался всеми предоставляемыми организацией услугами: с почты отправлял корреспонденцию, в банке снимал деньги со своих счетов, через бюро путешествий устраивал семейные отпуска. Однако благоразумно не совался на верхние этажи, где охрана могла поинтересоваться, что ему нужно. Интересно, хоть один раз, например в обеденный перерыв, побывал он в кабинете, окно которого отметил крестиком на подаренной родителям фотографии? Постоял ли, прижавшись лбом к стеклу, посмотрел на то, что из этого окна видно? Присел ли на свое место, столкнулся ли с тем, кто возвращался его занять? Звонил ли по его телефону? Он говорит, что нет, ни разу даже не попытался. Его теща рассказала, как однажды в воскресенье, когда они поехали в Швейцарию всей семьей, дети захотели посмотреть на папин офис, и папа согласился сделать крюк. Он припарковался на стоянке, показал окно. На этом дело и кончилось.
Первое время он ходил в ВОЗ каждый день, потом – реже. Ехал не в Женеву, а по другому шоссе, в сторону Жекс и Дивон-ле-Бен или к Бельгарду, к выезду на автостраду, в Лион. Останавливался у киоска и покупал целую кипу прессы: газеты, иллюстрированные журналы, научные бюллетени. Потом читал их, иногда в кафе – из осторожности он выбирал место подальше от дома и редко заходил в одно и то же дважды. Иногда оставался в машине. Припарковавшись на какой-нибудь стоянке у автострады, он часами сидел, читая, выписывая что-то, подремывая. В обед перехватывал сэндвич, после чего продолжал читать в другом кафе или на другой стоянке. Когда чтение надоедало, гулял в близлежащих городах – в Бурк-ан-Бресе, Бельгарде, Жекс, а чаще всего в Лионе, где находились его любимые книжные магазины, «ФНАК» и «Фламмарион» на площади Белькур. Бывали дни, когда его тянуло на природу, на простор, и он ехал в горы. По извилистой дороге добирался до перевала Коль-де-ла-Фосиль – там есть ресторанчик под названием «У большого глухаря». Флоранс и дети любили съездить туда в воскресенье, покататься на лыжах и полакомиться жареной картошкой. В будни там не было ни души. Он выпивал рюмку-другую в баре и уходил в лес. С перевала была видна долина Жекс, озеро, а в ясную погоду – и Альпы. Перед ним лежала цивилизованная земля, где проживал доктор Роман и ему подобные, позади смыкались сумрачные леса в низинах, где прошло его одинокое детство. В четверг – день его лекций в Дижонском университете – он заезжал к родителям, и те, не помня себя от счастья, хвастались соседям: вот какой сын вырос, важный, занятой, а всегда выберет время навестить стариков. У отца сдавало зрение, под конец он почти ослеп и не мог ходить один в лес. Сын вел его за руку, слушая рассказы о деревьях и о жизни в немецком плену. Вернувшись, они вместе просматривали тетради, в которых в течение сорока лет, Эме, сотрудничавший с метеорологической станцией, каждый день записывал минимальную и максимальную температуру – как другие ведут дневник.
Наконец, были поездки: конгрессы, конференции, симпозиумы по всему миру. Заранее покупался путеводитель по стране, Флоранс собирала чемодан. Он уезжал на своей машине, которую якобы оставлял на стоянке аэропорта Куантрен в Женеве. В номере отеля, чаще всего рядом с аэропортом, он разувался, ложился на кровать и лежал так три-четыре дня, уставившись то в телевизор, то в окно, за которым взлетали и приземлялись самолеты. Изучал путеводитель, чтобы не запутаться, когда будет рассказывать о поездке. Каждый день он звонил домой, говорил, который час и какая погода в Сан-Паулу или Токио. Спрашивал, как дела, все ли без него в порядке. Говорил жене, детям, родителям, что скучает, думает о них, крепко целует. Больше он никому не звонил: кому было звонить? Через несколько дней он возвращался с подарками, купленными в аэропорту. Ему устраивали радостную встречу. Он выглядел усталым – из-за разницы во времени.
Дивон-ле-Бен – маленький горный курорт с водолечебницей недалеко от швейцарской границы – известен в основном своим казино. Я когда-то поместил там часть действия одного романа – о женщине, которая вела двойную жизнь, пытаясь спрятаться от действительности в мире игры. Роман этот претендовал на реалистичность и даже документальность, однако во всех казино, о которых шла речь, я не побывал и написал, что Дивон-ле-Бен находится на берегу Женевского озера, тогда как на самом деле до него километров десять. Озеро там, правда, есть, но это просто небольшой водоем, а над ним – автостоянка, где Жан-Клод часто парковал свою машину. Я тоже запарковался там. Это самое отчетливое воспоминание, сохранившееся у меня от первой поездки по местам, связанным с его жизнью. На стоянке было всего две машины, обе пустые. День выдался ветреный. Я перечитал его письмо, чтобы сориентироваться, посмотрел на озерцо, на круживших в сером небе птиц – понятия не имею, как они называются, я вообще не различаю ни птиц, ни деревьев, печально, сам знаю. Было холодно. Я включил зажигание, чтобы прогреть машину. От горячего воздуха стало клонить в дремоту. Мне подумалось о студии, куда я ухожу каждое утро, проводив детей в школу. Эта студия существует, ко мне туда можно зайти, можно позвонить. Я там кропаю и перекраиваю сценарии, по которым, как правило, снимают фильмы. Но я знаю, что такое проводить дни – целые дни – без свидетелей, когда лежишь, часами глядишь в потолок, и становится страшно: а есть ли я вообще? Интересно, что испытывал он в своей машине? Радость? Насмешливое ликование от того, что так ловко водит всех за нос? Я уверен, что нет. Страхи? Представлял ли он себе, чем все это кончится? Каким образом тайное станет явным и что будет потом? Может быть, он плакал, уткнувшись в руль? Или вообще ничего не чувствовал? Оставаясь один, он становился роботом, который водит машину, ходит, читает, без всяких мыслей и чувств, тенью, манекеном доктора Романа? За ложью обычно скрывается правда, что-то пусть неприглядное, постыд