Он познакомился с ней в обитаемом мире, но, однажды набравшись смелости пригласить ее и введя в обычай эти свидания, встречался с нею теперь в другом, параллельном мире, где впервые оказался не один, а с кем-то, впервые существовал под взором чьих-то глаз. Но знал это по-прежнему он один. Он сам себе напоминал страдальца-зверя из «Красавицы и чудовища» с единственным нюансом: красавица и не догадывалась, что ужинает с чудовищем в замке, куда никто до нее не входил. Она-то думала, что перед ней нормальный человек, живущий в нормальном мире и с виду прекрасно в нем себя чувствующий. Она даже вообразить не могла при всех ее дипломах психолога, что можно быть этому миру так тайно и так радикально чуждым.
Порывался ли он сказать ей правду? Вдали от нее он лелеял надежду, что слова признания в одну из следующих встреч все же будут наконец произнесены. И что все пройдет хорошо, то есть некая цепь откровений таинственным образом установит между ними взаимопонимание, благодаря которому эти слова не покажутся чудовищными. Часами он повторял про себя возможные преамбулы. Может быть, ему удастся рассказать ей эту историю, как если бы она случилась с кем-то другим: о сложном, неуравновешенном человеке, об интересном случае для психолога, о герое романа. По ходу повествования его голос будет звучать все глуше (он боялся, что в действительности, скорее всего, все тоньше), этот голос будет ласкать, обволакивать Коринну, и ей передастся его волнение. До сих пор мастерски владевший собой, виртуозно справлявшийся с любой ситуацией, великий сочинитель впервые станет простым, уязвимым человеком. В его броне обнаружится брешь. Он встретил женщину. Полюбил ее. Он не смел открыть ей правду. Лучше умереть, чем разочаровать ее и продолжать ей лгать. Коринна устремит на него пристальный взгляд. Возьмет его за руку. По их щекам потекут слезы. И вот уже они молча поднимаются в номер, они обнажены, они любят друг друга и плачут оба, и у этих смешавшихся слез вкус освобождения. Теперь он может умереть, это не важно, все теперь не важно. Он прощен. Он спасен.
Эти грезы наяву заполняли его одиночество. Днем, в машине, и ночью, рядом с уснувшей Флоранс, он выдумывал свою Коринну, понимающую его, прощающую, утешающую. Но он знал, что в реальности откровенный разговор не примет такого оборота. Чтобы тронуть, взволновать Коринну, его история должна была быть иной, похожей на то, что предполагали следователи три года спустя. Будь он липовым врачом, но настоящим шпионом, настоящим торговцем оружием, настоящим террористом, она бы наверняка не устояла. Просто липовый врач, погрязший в страхе и рутине, обирающий больных раком пенсионеров, не имел никаких шансов, и в этом не было вины Коринны. Да, возможно, она поверхностна и полна предрассудков, но и не будь она такой, это вряд ли бы что-то изменило. Ни одна женщина не согласилась бы поцеловать это чудовище, которому не суждено было обернуться прекрасным принцем. Ни одна не смогла бы полюбить того, кем он был на самом деле. Наверное, нет на свете более позорной тайны и нет другого человека, который бы до такой степени сам себя стыдился. Разве что, может быть, какой-нибудь сексуальный извращенец, из тех, кого в тюрьмах называют «чушками» и даже сокамерники-уголовники презирают и третируют.
Он много работал, часто уезжал, и Флоранс одна занималась переездом в Превессен. Она обставила дом в своем вкусе, уютно и без претензий: этажерки из светлого дерева, плетеные кресла, веселенькие подушки, повесила качели для детей в саду. Муж, раньше следивший за расходами, подписывал чеки, даже не слушая ее объяснений. Он купил себе джип. Ей было невдомек, что все это – на деньги, вырученные за дом ее матери, и что в Париже он тратил их с еще большей широтой. На суде этому очень удивлялись, но, судя по всему, хоть у них и был общий банковский счет, жена ни разу не заглянула в выписки.
Ладмирали в это же время строили дом несколькими километрами дальше, на пустыре. Работы шли полным ходом, и они жили на два дома, то в своем старом, то в недостроенном. Вдобавок Сесиль, опять беременная, должна была соблюдать постельный режим. Люку запомнилось, как Жан-Клод вдруг нагрянул к ним в начале лета. Только что ушли рабочие, залив бетоном террасу. Они вдвоем выпили пива в саду, заваленном строительным мусором. У Люка голова была полна забот, знакомых каждому, кто хоть раз имел дело с подрядчиком. Он обозревал фронт работ и говорил о сроках, о превышении сметы, о месте для барбекю. Жан-Клоду эти темы были явно неинтересны. Его собственный переезд, которым Люк счел себя обязанным поинтересоваться, чтобы не говорить только о своем, занимал его не больше, как и неделя отпуска с Флоранс и детьми в Греции. Он отвечал невпопад, уклончиво, улыбался своим мыслям, будто замечтавшись о чем-то бесконечно более приятном. Люк вдруг обратил внимание, что он похудел, помолодел и вместо неизменного твидового пиджака и вельветовых брюк одет в костюм отличного покроя, очевидно, очень дорогой. Он смутно заподозрил то, что Сесиль, будь она там, угадала бы с первого взгляда. Словно подтверждая его подозрение, Жан-Клод обмолвился, что, вполне возможно, скоро поселится в Париже. В связи с работой, разумеется. Люк удивился: он ведь только что обосновался в Превессене. Конечно, это не мешает снять постоянное жилье, а домой приезжать на уик-энды. Люк пожал плечами: «Надеюсь, тебя никуда не заносит».
На следующей неделе Жан-Клод позвонил поздно вечером из Женевского аэропорта. Он еле говорил. Ему плохо, боится, что инфаркт, но в больницу он ехать не хочет. Он может вести машину, сейчас приедет. Полчаса спустя, бледный как смерть, в сильном возбуждении, тяжело, со свистом дыша, Жан-Клод вошел в дом – дверь была приоткрыта, чтобы он не перебудил всех. Люк осмотрел его и обнаружил только учащенное сердцебиение. Врач и пациент, два старых друга, уселись лицом к лицу в слабо освещенной гостиной. Ночь была тихая, Сесиль и дети спали наверху. «Ну, – сказал Люк, – что все-таки происходит?»
Возможно, Жан-Клод, как он говорит, в ту ночь и был готов выложить всю правду, но первая реакция друга заставила его пойти на попятный. Любовница – от одного этого Люк схватился за голову. Коринна – это его тем более возмутило. Он никогда не был о ней высокого мнения, и то, что он услышал, подтверждало его правоту. Но чтобы Жан-Клод! Жан-Клод! Жан-Клод изменил Флоранс! Все равно что рухнул бы храм. Нелестным для друга образом он счел единственно возможным следующее распределение ролей: славный малый, неискушенный в любовных делах, и коварная обольстительница, из чистой подлости, с целью продемонстрировать свою власть и разрушить счастливую семью, которой она завидовала, заманившая его в свои сети. Вот что бывает, если мужчина не перебесится в двадцать лет: под сорок случаются приступы мальчишества. Жан-Клод пытался возражать, выглядеть не виноватым, а гордым своим приключением, сыграть перед Люком роль неотразимого доктора Романа, чей образ витал в зеркалах отеля «Руаяль Монсо». Без толку. Под конец Люк взял с него обещание порвать с Коринной как можно скорее, а когда это будет сделано, все рассказать Флоранс, ибо умолчание – злейший враг семейного союза. Напротив, преодолев кризис вместе, они укрепят свой брак. Если он не сделает этого или будет тянуть, то Люк сам откроет глаза Флоранс для блага их обоих.
Ему не пришлось в доказательство своей преданности доносить на друга его жене. В середине августа Жан-Клод и Коринна провели три дня в Риме. Он уговорил ее на эту романтическую поездку, которая стала для нее кошмаром. Его и ее версии, одинаково лаконичные, сходятся в следующем: в последний день она сказала, что не любит его, потому что он для нее слишком унылый. «Слишком унылый» – именно эти слова употребили в показаниях они оба. Он плакал, умолял, точно так же как пятнадцать лет назад умолял Флоранс, и, как Флоранс, Коринна была с ним ласкова. Они расстались, пообещав друг другу, что останутся друзьями.
Он вернулся домой в Клерво-ле-Лак; были каникулы. Однажды рано утром он сел в машину и поехал в лес Сен-Морис. Отец еще в свою бытность лесничим как-то показал ему там одну глубокую расщелину, в которую если сорваться – верная смерть. Он говорит, что хотел броситься туда и бросился, но зацепился за ветви и только исцарапал лицо и разорвал одежду. Умереть он не сумел, но сам не знает, как ему удалось выбраться живым. Он доехал до Лиона, снял номер в гостинице, позвонил Флоранс и сказал, что попал в аварию на шоссе между Женевой и Лозанной. Его выбросило из машины, но служебный «Мерседес» ВОЗ разбился в лепешку. На вертолете его доставили в лозаннскую больницу, оттуда он и звонит. Перепуганная Флоранс хотела немедленно мчаться в Лозанну, и он, испугавшись, стал убеждать ее, что с ним сейчас все в порядке. В тот же вечер он вернулся в Превессен на своей машине. Царапины от колючек мало походили на результат дорожной аварии, но Флоранс слишком переволновалась, чтобы обратить на это внимание. Он бросился на кровать и расплакался. Жена обнимала его, утешая, ласково спрашивала, что у него болит. Она чувствовала что-то неладное в последнее время. Заливаясь слезами, он объяснил, что не просто так потерял управление машиной, а из-за пережитого удара, страшного удара. Его шеф в ВОЗ скончался от рака, вот уже несколько лет медленно убивавшего его. Этим летом метастазы распространились по всему организму, он давно знал, что надежды нет, но увидеть его мертвым… Он рыдал всю ночь напролет. Флоранс сочувствовала, но в то же время была немного удивлена такой привязанностью к шефу, о котором он никогда ей не рассказывал.
Он, видимо, тоже решил, что этого недостаточно. В начале осени его дремавшая пятнадцать лет лимфаденома проснулась, приняв форму болезни Ходжкина. Зная, что это будет воспринято лучше чем любовница, он поделился с Люком. Тот, слушая, как он, весь какой-то оплывший, хмурый, безвольно осевший в кресле, говорит, что дни его сочтены, вспоминал того помолодевшего Жан-Клода, явившегося летом к нему в недостроенный дом. На нем был тот же костюм, но утративший лоск, воротник засыпан перхотью. Вот что сделала с человеком страсть. А теперь она, эта самая страсть, разрушала его клетки. Вины за то, что он так настаивал на разрыве, Люк все же не почувствовал, но испытал глубокую жалость к другу, к его душе, которая – он это понял – была так же тяжело больна, как и его тело. Однако Люк не был бы Люком, если бы не подумал в первую очередь о том, что это испытание вернет Жан-Клода в лоно семьи. И теперь они с Флоранс станут ближе чем когда-либо: «Вы, конечно, много об этом говорите…» К его несказанному удивлению Жан-Клод ответил, что нет, они об этом почти не говорят. Флоранс в курсе. Рассказывая ей, он постарался по возможности не драматизировать, и они условились вести себя так, будто ничего не случилось, чтобы не омрачать обстановку дома. Она предложила сопровождать его в Париж, где он лечился у профессора Шварценберга (это тоже удивило Люка: он не думал, что этот знаменитый медик еще ведет пациентов, если вообще вел когда-нибудь), но он отказался. Это его недуг, с которым он будет бороться в одиночку, никого не обременяя своими проблемами. Он хотел справиться сам, и жена уважала его решение.