А к чему прислушиваться? Чем себя занять, сидя в этой вздрагивающей от ора избе?
И нужно ли тут сидеть?
Давно бы уж следовало встать да ударить челом на три стороны: вы, мол, люди многоопытные, многоумные; мне ваши разговоры невдомек, и место мое не меж вами, а в ночной стороже – так отпустили бы! Да, именно что "давно бы". Теперь-то уж поздно. Хоть ты сейчас ногами на стол вскочи да волком завой – не услышат и не заметят.
Вот и сиди дурак дураком…
А за пологом, на бабьей половине избы – Векша. Неужто и впрямь сбылось, наконец? Неужто смилостивились боги, Навьи, души пращуров-прародителей – вняли мольбам и воздаяниям, позволили встретить такую, о какой мечталось? А ведь мечталось давно; так мечталось, что впору с тяжкой хворью сравнить. Потому-то и не глянул толком ни на одну настоящую, живую, что вылепленная в душе была и милее, и живей любой встреченной. Никому о ней, желанной, выдуманной, не рассказывал – лишь Белоконю однажды, и тот вроде понял. Хоть и глядел, слушая, как на увечных глядят или на скорбных разумом. Оттого, видать, и боялся волхв показывать свою негаданную последнюю любовь Кудеславу – понял, до чего похожа она…
Впрочем, похожа ли? Чем больше задумывался над этим Мечник, тем больше ему казалось, будто черты давным-давно придуманного им обличья стремительно вытесняются подлинными Векшиными чертами. Так стремительно, что уже трудно припомнить, чем похожа Векша на засевшую в сердце выдумку, а чем от нее отлична.
Ну и пускай.
Уж зато нравом-то она точь-в-точь такова, как давняя Кудеславова мечта. Строптивость (не вздорная – гордая), которую эта купленница дивом каким-то не позволила вытоптать своим пять раз сменившимся хозяевам… Умение превозмочь страх… Как она шла с непосильно тяжкой рогатиной по кровяному следу… "Эгей, ты живой?!." "…Я больше не буду звать тебя, как ты не любишь…" И глаза – бездонные чистые колодцы в небесную синеву… Обладательница подобных глаз, наверное, сумеет понять, почему ты согласился на уговоры невиданных прежде иноплеменников; зачем шесть лет носился по дальним краям, будто травяной стебель, сорванный с корня переменчивыми ветрами судьбы. Сможет и понять, и объяснить тебе самому… А коли приведется, так сумеет и решиться вместе с тобой – решиться на то, что другой показалось бы скудоумием. И можно будет реже оглядываться назад, потому что теперь найдется кому предупредить об ударе в спину.
Вот только…
Все вроде бы ладно: и Белоконь уступил (дай ему Род еще дважды по стольку же лет землю топтать), и Яромир не против, и Лисовин отпустит – может, поворчит для порядка, но поперек волхву да старейшине ни за что не сделает. Да, вроде все ладно.
Вот только…
А ты-то ей люб?
Когда засылают сватов, девку не спрашивают. "Стерпится – слюбится", – и весь сказ. Может, и Кудеслав бы тем же себя успокоил, будь это не ОНА. А так…
Бабы-то на него поглядывают. И девки тоже, хоть и живет он у Велимира, как в захребетниках. И ни одна из Белоконевых внучек вроде бы не собралась топиться, узнав, что волхв прочит ее Кудеславу-Мечнику. А чего топиться-то? Собой статен, силен да ловок, руки из правильного места растут… Лицом, правда, не шибко красен, но ведь и не урод! И охотник – старшие, хоть и ворчат на Мечника, но признают: есть и менее добычливые, чем он. Всякие дива видал, не скучно с ним будет… И вообще – не век же в девках сидеть, а лучшего, может, и не дождешься…
А Векша?
Да, он первый повел себя с нею не как с купленною скотиной. Правда, и другие бывали добры – Глуздырь вон шумел на нерасторопных сторожей, чтоб зря не морозили приезжего мальца; Яромир держался заботливо, обиходил, боялся разбудить… Но ведь то из уважения к Белоконю…
Вел себя не как со скотиной, оказался в чем-то лучше тех, кому Векша доставалась во владение – можно ли за это полюбить? Можно ли вообще полюбить "за что-то"?
После того, как Белоконевы сыны спугнули ее со склона, где был убит людоед, Векша и Кудеслав больше ни словом не перемолвились. Всю дорогу от волховского подворья до общинного града она молчала и прятала от Мечника глаза. Может, потому что знала уже о Белоконевом решении уступить? Кудеслав не посмел спросить об этом ни ее при хранильнике, ни хранильника при ней. Ехали рядом, а поговорить не удалось. И сейчас она рядом, и вновь не подойдешь, не спросишь о главном… Да что там – глянуть и то нельзя…
Почему-то, вроде как ни с того, ни с сего вспомнил Кудеслав преданье о чаровных папоротниковых цветьях. Мало, что расцветают они лишь единой ночью в году, так и цветут не всю ночь – лишь краткую ее долю. А какую долю, как её наперёд угадать – то лишь боги ведают, да ещё, небось, могучие кудесники вроде Звана. Обычным же людям ведомо лишь, что срок цветения папороти меняется от года к году: в иной год это начало Купаловой Ночи, в другой – предрассветье, в третий – полуночь… Не угадаешь, не успеешь найти да сорвать, и чаротворный цветок померкнет, рассыпется мёртвой невзрачной пылью…
Как тогда сказал Огнелюб? "Ищут не там, где ближе, а там, где есть"… Мог бы добавить ещё: "И тогда, когда есть". Не промедляя, значит. Не растрачивая дорогоценное время на пустопорожние сомненья, терзанья… Иначе заветное так и не дастся в руки, не дождётся, прахом пойдёт…
Мечнику подумалось вдруг, что надо было помочь Яромирихе унести за полог нелегонький горшок с брагой – хоть мельком бы удалось глянуть на Векшу, хоть узнал бы, какова она в женском наряде. И пускай бы себе Яромировы гости уверились, что "в урманских драках нашему-то Урману наверняка угадали обушком по лбу, вот у него в голове и перекосилось…" Да, гости бы пускай; но с самим Яромиром такая выходка рассорила бы Кудеслава до смерти… Ладно, глупости это.
Галдеж за столом вдруг стремительно пошел на убыль; спорщики пихали друг друга локтями, показывая (кто глазами, а кто и пальцами) на Белоконя. А тот уже стоял во весь рост, неторопливо оглаживая пальцами кожаную плетеную опояску. Стало так тихо, что потрескивание фитилей и лучин казалось досадным надоедливым шумом.
Неторопливо вышагнув из-за стола, волхв сказал негромко, словно бы сам для себя:
– Пора. Теперь они здесь.
Кудеслав, как и все, не спускал с хранильника глаз. А тот, отрешенно глядя куда-то в стык кровли и стены, неторопливо запустил пальцы под бороду, развязал шнурки, скрепляющие ворот белоснежной рубахи, и вытащил из-за пазухи тушку крупного горностая. Держа ее на раскрытой ладони, волхв повернулся и шагнул к Очагу (торопливо заскрипела скамья – сидевшие спиной к Родовому Огнищу поворачивались, чтобы видеть).
Белоконь словно бы плыл по воздуху, не касаясь босыми ступнями земляного пола. Подойдя к еле тлеющему Очагу, он аккуратно опустил приношение на ползающие по углям алые огоньки (Кудеславу показалось, что волхв как-то очень уж тщательно выбирает, куда именно положить жертву); потом отступил на два шага и низко поклонился, коснувшись левой рукою земли, а правую прижав к сердцу.
В Очаге затрещало, по избе потянуло запахом паленой шерсти. Померещилось (на самом деле неверный трепетный свет не позволил бы увидеть такого), будто из Огнища потянулась в подкровельную черноту невесомая струйка дыма – прямая, ровная, будто прозрачный тонкий шнурок.
Волхв выпрямился, отступил еще на шаг и заговорил распевно, не отрывая глаз от своего подношения:
"Вы, мудрые, честные, Ныне безвестные, Забытые по именам – Простите нам. Вы, которые здесь, Которые были и есть, Породители, Охранители, Корень и сок – Пришел срок. Ваша живая новь, Ваша живая кровь Милости просит, Мудрости просит, Знания будущих дней, Знания доли своей, Судьбы зачатого вами, Взращенного вами, Хранимого вами…"
С оглушительным громом Огнище полыхнуло свирепой багряной вспышкой, хлестнуло по обращенным к нему лицам жгучей золой, сдуло с фитилей и лучин оказавшиеся бессильными огоньки. Миг спустя Кудеславу послышался негромкий тупой удар – будто бы на стол упало что-то мягкое, увесистое. И всё. В непроглядной тьме слышалось лишь трудное дыхание остолбеневших людей. Испуг оказался столь внезапным и сильным, что никто даже не вскрикнул, не шевельнулся. В горле Мечника першило, на глаза наворачивались слезы – виною тому был повисший в избе дух паленого меха, смешанный с каким-то незнакомым запахом – кисловатым, едким, пронзительным.
Да, от ужаснувшей воображение громовой вспышки люди словно закаменели. А вот негромкий спокойный голос в кромешной черноте (видно было только алые пятнышки тлеющих углей в Очаге и возле него) словно бы скинул с людей заклятие. Кто-то вскрикнул; кто-то спешно забормотал отворотное…
– Крикни баб, Яромир, – Белоконь говорил так, словно ничего особенного не произошло. – Крикни баб, пускай принесут огня.
Из-за полога, отделявшего женскую половину избы, доносились всхлипы и подвывание. Яромир окликнул раз, другой, потом, отчаявшись, заворочался – полез из-за стола, чтобы сходить за огнем самому.
Не успел.
Полог сдвинулся, открывая полоску трепетного желтого света, и сквозь эту полоску протиснулась невысокая гибкая фигурка с лучиной в руке. Лучинный огонек дробился бегучими бликами чищенной меди на до нелепости коротких волосах вошедшей. Кудеслав не сомневался, что если какая-нибудь из женщин все-таки решится откликнуться на Яромиров зов, то будет это именно Векша. Понимал, но лишь коротким рассеянным взглядом удостоил ее, появившуюся, и тут же резко обернулся к столу. Не он один. Яромир и Белоконь, пользуясь первыми отсветами принесенной лучины, одновременно склонились над столом, высматривая упавшую на него вещь.
Рассмотрели.
На столе валялась драная да опаленная тушка горностая.
Кудеслав мельком глянул в лицо старейшины и торопливо отвернулся, принялся следить за Векшей – как она идет вдоль стола, зажигая плошки. Чересчур большая бабья рубаха тонкого полотна нет-нет да и прилегала к ее телу, выдавая посторонним глазам то, что должна была бы прятать; когда Векша наклонялась к каганцам, незавязанный ворот распахивался и Мечник успевал заметить крепкую грудь… Только Кудеслав тогда загляделся бы на кого угодно, хоть на криворотую Белокониху – лишь бы вновь не запнуться взглядом о Яромирово лицо. Очень уж страшны