красную одежду, чтобы хозяев почествовать, но переодеться не поздно и наземь сойдя!
Однако же как ни привлекало глаз одеяние гребцов, еще страннее и непривычней смотрелась троица, кучно да бездельно сидящая меж перед носовым настилом челна. Два белобородых старца в собольих шапках и лисьих шубах, а с ними высокий молодец лет тридцати или даже младше – с непокрытой русой головой, бритый (лишь короткие светлые усы оставлены на лице), серые глаза пронзительностью и кажущейся (только кажущейся!) отрешенностью взгляда напоминают ястреба или слободского главу Огнелюба…
Молодец вдруг встал на ноги, придерживаясь за плечо одного из старцев (многих на берегу при виде этого передернуло – куда уместнее было бы дряхлому старику опереться на молодого верзилу). Встал, утвердился, вскинул руку над головой, не то приветствуя, не то прося тишины – от этого движения с его плеч упал небрежно накинутый овчинный полушубок, а под ним… Куда там гребцам! Ярко-красная, шитая серебром рубаха из неведомой ткани; оксамитовый пояс; широкие, как бабий подол, зеленые штаны заправлены в узорчатые сафьяноые сапожки… Одет, как хазарин из каганского причта. Но не хазарин – вятича выдают в нем и лицо, и акающая речь.
– Во здравии да благополучии пребывать вам и потомкам вашим до скончанья веков! Да благоволят к вам пресветлейший Род со стрыем своим, всемогущим Сварогом-Небом! Да не устанут радеть о вашем достатке Макошь плододарящая, Велес и Даждь-Дающий! Да пребудут с вами мир и всякие радости! – Он перевел дух, отер ладонью раскрасневшееся от крика лицо. – Дозволите ли нам очалиться, на ваш берег сойти?
Толпа гудела. Общинникам не понравилось, что старые молчат, а молодой говорит – будто он над всеми приезжими голова.
Мало-помалу толпа раздалась в стороны; перед мостками и удерживающимся близ них челном остались лишь Яромир и Белоконь. Кудеслав не углядел, когда те успели прийти на берег и затереться среди общинников; общинники, поди, тоже не вдруг углядели – иначе не позволили бы затереться. Но теперь, когда понадобилось что-то решать, сразу и сами приметили старейшину да премудрого волхва, и гостям их показали: вот, дескать, ответчики на все ваши здравствования да просьбы.
Через миг-другой тишины волхв, переглянувшись с Яромиром, сказал – не слишком громко и без особой приветливости:
– Мы также желаем всяческих благ вам и всем вашим. Что до позволенья сойти на берег – не нас бы вам об этом просить. Над водой и землей властны не люди – боги.
Снова молчание, даже толпа почти затихла ("почти", потому что толпы не умеют быть вовсе безмолвными).
Кудеслав поймал себя на том, что мысленно примеривает к себе необычного предводителя необычных людей. Даже если бы не висел на боку у обряженного по-хазарски молодца богато изукрашенный меч, наметаный глаз с первого взгляда распознал бы в этом человеке воина. Высок – на полголовы выше Кудеслава; шире в плечах, хоть и не намного; длиннорук… Вроде тяжеловат малость, и не слишком ловок, но о таком трудно судить, ежели человеку приходится стоять в раскачивающемся челне, да еще в тесноте. Нет, не слаб приезжий, вовсе не слаб. С таким, пожалуй, долгонько провозишься, ежели придется…
Тем временем приезжий обдумал Белоконевы слова и решил, что на отказ они похожи все-таки меньше, чем на приглашение.
Короткий отмах мозолистой широкой ладони (холодной алостью полыхнуло в закатном свете серебряное шитье рукава); хриплый, похожий на испуганное карканье выкрик встрепенувшегося кормщика, и челн, будто пришпоренный, рванулся вверх по течению. Он проскользнул мимо мостков; круто разворотившись, сунулся носом к берегу, и тут гребцы подняли весла. Вышло так, что по-весеннему норовистая, перепившаяся мутными талыми водами Истра сама поднесла челн к мосткам и накрепко притиснула бортом к осклизлым позеленевшим сваям.
Толпа на берегу ахнула. Нет, общинники не восхитились ловкостью кормщика да гребцов. Свои-то могли бы сделать не хуже, только никогда не делали: никто не позволил бы полноводной реке нанести этакий тяжелый челн на причал, да еще и бортом.
От вроде бы плавного, смягченного руками гребцов прикосновения мостки шатнулись с натужным визгливым скрипом. Вдоль обращенного навстречу течению борта вздулся желтоватый пенный бурун; скрип не прекращался – наоборот, будто бы даже крепчал, перерастал в пугающее потрескивание… Конечно, мостки давно следовало подновить; уже года два старики говорили, что пора менять расшатанные ледоходами сваи. Хоть причал и устроен в мелководной широкой заводи, хоть и стараются родовичи загодя обкалывать лед возле бревенчатых опор – все равно после каждого ледохода представляется дивом каким-то или же особой милостью к общине речного Ящера, что мостки выстояли, не рухнули.
И вот – на тебе! Конечно, пришлым, поди, ни на миг не закралась в голову мысль: как бы это осторожней подойти, бережней?.. Не свое же, так и пускай себе трещит да шатается! Неужели трудно было задуматься, отчего все здешние большие челны на берегу, а у причала лишь несколько лодочек (да и те все с проточной стороны, на вольных привязях)? Или трудно понять, что если мостки рухнут, то и навалившемуся челну не поздоровится?
К чести пришлых следует все-таки сказать: если чалясь они и не понимали, чем может вывернуться их затея, то, причалившись, поняли это мгновенно. Молодой предводитель длинным прыжком вымахнул на кренящиеся мостки и сбежал на берег. Ни голосом, ни жестом он не отдал никаких приказаний, но именно тогда, когда было нужно, в руки ему полетела привязанная к носу челна веревка; гребцы и кормщик невесть когда успели попрыгать в воду – над бортами виднелись только их головы… Казалось, мига не прошло, как челн был вытащен на сухое, лишь о корму его разбивались частые и мелкие речные волны.
Кудеславу уже случалось видеть если не такое, то очень похожее. А хоть бы и не случалось… Даже непривычному, но внимательному глазу лихость и слаженность сделанного гостями с головою бы выдала, что они не просто так себе гребцы, да кормщик, да еще невесть кто с ними, а пусть малая, но тертая и бывалая во всяческих былях дружинка. Такая дружинка, что каждый без намека и слова узнаёт помыслы верховоды едва ли не прежде его самого. Крепкий восьмипалый кулак. Нет, хуже – чудище. Одноглавое чудище о шестнадцати руках и стольки же ногах. Опасное даже для десятикратно превосходящего числом врага, у которого нет вот этакой слитности поступков да помыслов.
Ай да гости нынче в общину пожаловали!
Тем временем мокрые, перемаранные илом да тиной гребцы помогли выбраться из челна старикам (те, похоже, так и не успели разобраться в произошедшем). Одетый по-хазарски молодец подошел к седобородым и между ними вроде затеялся короткий, неслышный для окружающих спор.
А Белоконь озирался по сторонам, будто бы высматривал кого-то в толпе. Кудеслав понял – кого.
Стараясь меньше привлекать к себе внимание и не поднимать шум (насколько это возможно, проталкиваясь меж любопытными), Мечник полез в толпу. Дело оказалось отнюдь не простым. Родовичи не глядя отпихивали его локтями, огрызались вполголоса: дескать, ежели такая охота поглядеть да послушать, то раньше надо было спешить; а теперь вот расторопные, которым и без того тесно, еще и должны обеспокаивать себя, вовсе в листики распластываться ради заспавшегося копуши…
Так что и нашуметь пришлось изрядно, и даже пару раз двинуть кулаком под ребра особо вздорных упрямцев, а главное – пришлось потерять чересчур много времени.
Когда Кудеслав добрался до первых рядов толпы, молодец в хазарской одежде и его седобородые спутники уже подходили к Яромиру и Белоконю.
Вот так, вблизи, лицо одного из стариков показалось Мечнику вроде бы когда-то уже виданым. Именно этот старец дернул за подол рубахи своего молодого спутника, вознамерившегося отдать первый поклон хранильнику – дернул и указал глазами на подлинного старейшину.
Наверное, Яромир все это заметил; да и поклон главы приезжих был недостаточно почтительным (едва ли не кивок у него получился вместо поклона). Градской же старейшина в ответ лишь бороду вздернул, да так и остался стоять, глядя куда-то гораздо выше макушки дерзкого молодца – как ни статен был ряженный в хазарское парень, а все же близ Яромира он гляделся щупловатым да недорослым.
Встреча получилась не шибко хорошей. На месте приезжих после этаких вот поклонов оставалось либо молча поворачивать восвояси, либо, уж коль начали дерзить, продолжать в том же духе и затевать серьезную свару.
Возможно, этим последним дело бы и закончилось.
Кудеслав разглядел, как темнеет лицо челнового верховоды (будто бы это не он миг назад обидел здешнего главу!), как пальцы его, явно покуда еще неосознанно, перемещаются ближе к рукояти меча. Гребцы, напряженно следя за происходящим, сгрудились возле борта; можно было клясться, что они готовы в единый миг повыхватывать нечто, спрятанное в челне, причем это "нечто" – отнюдь не весла и не дарственные приношения.
Нет, в этот вечер боги не допустили наихудшего.
Старик, казавшийся Мечнику знакомым, выступил вперед и низко поклонился сперва Яромиру, потом Белоконю, а потом – на три стороны – толпе. Второй приезжий старец сделал то же; через мгновение и ряженный по-хазарски молодец, отвердев скулами и едва ль не зажмурясь, последовал примеру своих седобородых сопутников.
Яромир хмыкнул и отдал поклон. Белоконь тоже (правда, без хмыканья).
Взбурлившая было толпа притихла. Гребцы обмякли, хоть настороженность из их глаз не исчезла.
– Будь здрав и благополучен, старейшина, – громко заговорил виденный уже когда-то Кудеславом (и не только им) старец. – Будь здрав и благополучен, хранильник священного погоста! Здравья и благополучия всем вам, поросль Вяткова корня!
– Того же и тебе, Гроза, – прогудел Яромир. – Сказывай: с чем пожаловал, кого с собою привез?
Значит, Гроза. Вот, значит, откуда знакомо лицо: ближней к своему граду общины никак не минуешь, плавая на торг да с торга. Многим родовичам случалось и в лицо тамошнего старейшину повидать, и имя его услышать. Да ему и самому, поди, многие из местных знакомы.