Векша осторожно прокашлялась, тронула кончиками пальцев стремительно лиловеющие пятна на горле, поморщилась:
– Облом ты… Бешеный…
Как в ту ночь, когда Кудеслав на этом же самом подворье наказал мальчишку-дерзеца древком рогатины. Только тогда в Векшином голосе звенели слезы несправедливой горькой обиды, а теперь… Теперь в нем звенело другое, да так ясно, что даже Мечник сразу и безошибочно угадал причину этого звона.
Дурень ты все-таки, Кудеслав по прозванию Мечник. Давно бы уже подошел да спросил – напрямик, без недомолвок да обиняков. И кончились бы твои терзания да опасения. Люб – не люб; хочу – все равно… А не схвати ты ее сейчас за горло, так и мучился бы сомнениями до скончания века? Дурень…
Белоконь, конечно, тоже все видел, все понимал. Для него, как и для Кудеслава, в тот миг, наверное, разрешались последние сомнения – только иначе, совсем иначе. Волхв вдруг с каким-то лихорадочным, неискренним оживлением принялся рассказывать, как он отважился везти беспамятного хворого к себе на подворье, чтобы избавиться от притязаний Яромира – тот, мол, никак не может смириться с неспособностью Мечника охранять общинный товар; и место здесь здоровее тонущего в грязи града; да и самому волхву в этакое неспокойное время надобно быть ближе к святилищу; и подворью без хозяина долго оставаться негоже…
Хранильник вдруг замолк на полуслове – понял верно, что говорит сам для себя. Некоторое время он украдкой следил за Кудеславом и Векшей, а те гляделись друг другу в глаза и не желали больше ничего замечать.
– Я, пожалуй, пойду… – как-то неожиданно робко сказал волхв.
Он поднялся, отступил на пару-тройку шагов, и вдруг Мечник вновь, как уже было однажды, услышал тихое кваканье. Векша резко вскочила и уперлась в Белоконя нехорошим прищуренным взглядом:
– Нечего тебе, слышишь?! – тихо проговорила она. – Я сама, понимаешь?! Сама и для себя! Собственной волей, а не потому что… Даже если бы ты запретил – все равно!..
Она надолго закашлялась, обхватив ладонями горло. Волхв невесело глядел на нее, выгибал усы кривоватой полуулыбкой.
– Гляди, как бы лихоманка на тебя не перекинулась, – сказал он наконец.
– Не перекинется, – Векша утерла ладонью мокрые щеки. – А перекинется, так ты же и прогонишь!
Она смерила Белоконя коротким взглядом, отвернулась. И вдруг спросила:
– Ну, ты вроде уходить собирался? Или хочешь, чтоб все на твоих глазах – для уверенности?
Неуловимым движением (Кудеслав и ахнуть не успел) Векша вызмеилась из своей рубахи, задиристо вскинула голову, шагнула ближе к ошарашенно застывшему Мечнику… Да, шагнула-то она к Кудеславу, но глаза – нехорошие, злорадные – так и прикипели к лицу старого волхва.
Если бы Мечнику когда-нибудь раньше предрекли, что ему придется увидеть струсившего, убегающего Белоконя, он (Мечник то-есть) в глаза бы плюнул лживому прорицателю. А зря.
Потому что именно такого Белоконя ему и пришлось увидеть после шалой Векшиной выходки.
Вернее, не самого Белоконя, а быстро удаляющуюся Белоконеву спину.
– Что же ты так-то с ним? – неприязненно спросил Кудеслав, следя, как сутулая фигура волхва скрывается за углом сарая. – Нельзя, плохо…
Он обернулся к Векше и мгновенно подавился недоговоренным.
Потому что увидел, как смотрит на него эта ильменская чаровница.
Потому что снова увидел ее.
Короткие мальчишечьи вихры – смешные, рыжие-рыжие, носящие явные следы отчаянных недавних попыток хоть крохотную косичку собрать на затылке, хоть пучочек какой-нибудь. В хрупком бледном лице вроде бы нет ничего особенного, совсем ничего. Вздернутый нос, на котором уже начала обозначать себя густая россыпь веснушек; губы бледные, искусанные; брови вроде как густоваты для женского лица, а все равно их будто и нет: больно светлы… Ну, глаза – огромные, чистые, синие, словно теплое небо – что ж, Мечнику и краше приходилось видать. Вот только никакие из виданных прежде не смотрели на него ТАК. Никогда. Чьи бы они ни были, что бы ни получалось меж их обладательницами и Кудеславом. Прав, прав Белоконь: Мечнику досталось очень многое из того, чем славился его кудесник-отец. А иначе как бы Кудеслав сумел предугадать, что ни одна из тех, прежних – хоть наикрасивейших, хоть даже готовых собственной волей под ноги ему стелиться (и такие бывали) – что ни одна не станет его судьбой?
Верно, где-то в подспудных глубинах полуведовской души Мечника давно уже вызрела уверенность, что когда-нибудь станет у него на пути эта вот рыжая взбалмошная ильменка. Встанет так, как сейчас – будто окаменев, но и в окаменелости этой сохранив гибкую плавность дивного своего тела, умудряющегося сочетать расцветающую несказанную красоту с трогательной детской нескладностью, кажущуюся хрупкость с ладной спокойной силой и боги лишь ведают с чем еще, чего не втиснуть ни в какие слова… "Вроде бы ничего особенного"? Вот именно – вроде бы.
Она и впрямь будто закаменела, на полушаге перехваченная взглядом онемевшего от восторга Кудеслава – лишь легкий ветерок пошевеливал короткие волосы, да неровное порывистое дыхание вздымало упругие груди, увенчанные задиристо вздернутыми бугорками, похожими на тугие бутоны алого шиповника.
С огромным трудом Мечнику удалось возвратить самообладание (видеть-то он себя, конечно, не мог, но имел все основания полагать, что на его обращенном к Векше лице довольно долго успело продержаться выражение, приличествующее не могучему воину, а одуревшему от восторга щенку).
Оказывается, восхищение требует немалых усилий. Кудеслав вдруг почувствовал, что земля вроде бы качнулась под ним, и торопливо откинулся назад, упершись локтями в медвежий мех. Горло распирал, затрудняя дыхание, ледяной вязкий комок; взмокла спина; и без того замутненный облачной мглою свет сделался совсем уже тусклым… Не хватало именно теперь вновь обеспамятовать!
Векша, изменившись в лице, метнулась было к стремительно бледнеющему Мечнику, но вновь замерла, осаженная внезапной неприязненностью его голоса:
– Ты… – Кудеслав примолк, пытаясь сглотнуть наполнившую рот липкую горечь. – Ты почему Белоконя обидела?
– А чего он?! – ильменка насупилась, отвернулась.
Чего он…
Мечник и сам не мог взять в толк, почему волхв дразнит Векшу. То квакает, то вдруг не к месту и напоказ принимается играть лягушачьей лапкой… От Велимира, воображающего, будто ильменские бабы в тине живут да тину жуют, еще и не такого можно было бы ждать; но чтобы Белоконь… Может, он так мстил своей купленнице за холодность? Тогда почему продолжает до сих пор – ведь уступил же ее… Нужно будет спросить волхва… нет, не спросить – попросить, чтобы впредь не делал такого… Уж больно она… больно… именно что больно ей от Белоконева кваканья, иначе не ярилась бы так.
Кудеславу вроде бы стало чуть лучше: слабость-то осталась, но угроза обморока, похоже, миновала. Мечник даже вновь осмелился сесть, кутаясь в мех (только сейчас он обратил внимание, что чего-нибудь, могущего сойти за одежду, на нем нет ни клочка). И еще подумалось, что хоть вокруг никого не видать да не слыхать, можно поклясться: происходящим между ним и Векшей любуются многие из тех Белоконевых домочадцев, которые помоложе (а, следовательно, поглупее). Эта догадка разозлила Кудеслава, и он сумел, твердо глядя на Векшу, сказать (причем именно тем сухим и властным голосом, каким необходимо говорить такие слова):
– Я Белоконя, почитай, отродясь знаю; ничего, кроме большого добра, он мне не сделал. И тебе он много доброго сделал – поразмысли спокойно, так и сама поймешь. И старше он тебя невесть во сколько раз. Нельзя его обижать. Любить да жаловать его не прошу, но обижать – запомни! – не дам.
Векша молчала. Она даже не покосилась на Мечника, только вдруг съежилась и обхватила руками плечи. Кудеслав с запоздалым раскаянием сообразил, что сам-то он укрыт теплом мехом, а даренная ему судьбой и Белоконем ильменка-наузница зябнет голая на холодном влажном ветру. Он хотел было сказать ей, чтоб или оделась, как следует по погоде, или уж лезла к нему под покрывало, но не успел: Векша внезапно заговорила.
– Отродясь, – сказала она с неприятной усмешкой, по-прежнему глядя в сторону. – Много доброго сделал… Знать бы тебе!..
Кудеслав скрипнул зубами:
– Я сказал: обижать не позволю!
– Его обидишь! – тем же тоном и с той же улыбкой процедила Векша.
– Он мой друг и был другом моему отцу! – Мечника начало трясти, но причиной тому были не хворь и не холод. – Его чтут в таких дальних краях, о которых ты даже ни разу не слыхала на своем куцем веку! Он настолько старше тебя, что и счесть невозможно! И ежели ты впредь хоть раз осмелишься…
Он поперхнулся и замолчал, растерянно глядя на Векшу. А та медленно обернула к нему лицо с округлившимися, неправдоподобно поогромневшими глазами, и вдруг поклонилась – низко-низко, коснувшись земли кончиками пальцев.
– Не гневись, не огорчай себя по-пустому, – она выпрямилась, глянула на Мечника пусто и холодно. – Ты велел, я услышала. Я ведь знаю уже, что он меня тебе подарил. А вот ты… Ты, видать, не знаешь, чем двуногая скотина лучше четвероногой. А тем она лучше, что умнее, и потому реже выходит из хозяйской воли.
Вот тут-то Кудеслав горько пожалел, что беспамятство, грозившее несколькими мгновениями раньше, пощадило его и не сбылось. С лицом-то он справился, а вот голос… Голос его подвел.
– Как ты… За что… – только это и удалось Мечнику столкнуть с задрожавших губ.
Векшины глаза мгновенно помокрели.
– Прости мне, – хрипло сказала она, и вдруг закричала сердито – настолько сердито, что поверить в эту сердитость не было никакой возможности:
– И подвинься, слышишь?! Я, может, тоже под мех хочу! Думаешь, по нынешней поре приятно босиком да безо всякой одежи?
Мечник торопливо подвинулся, и Векша юркнула под медвежью шкуру. Ее тело – упругое, верткое – оказалось неожиданно теплым, даже горячим, и Кудеслав мельком подумал, что как-то не очень она похожа на озябшую.