к что подумай, прежде чем новую глупость над собой вытворить.
С острого конца мыса тянуло дымком, долетал оттуда негромкий многоголосый говор, какой-то перестук, всплески – обычные шумы прибрежного мужского становища. Потом вдруг послышался голос волхва, испуганно зовущего Векшу.
Кудеслав ухмыльнулся. Эх ты, хранильник! Небось, лишь на единый миг отвлекся от своей подопечной – вот и ищи теперь. Уж тебе ли не знать, с кем дело имеешь?! Хорошо, что ближе нигде оружия не присмотрела, а то имели бы уже упокойницу…
Он наконец открыл глаза, спросил:
– Как рука-то?
– Мозжит, проклятая… – дернула плечом ильменка. – Рука-то пустое, вытерпеть можно. Ты другое скажи… Скажи… – Голос ее прервался. – Зачем я тебе? Неужто же лучших нет?
Мечник, щурясь, глядел на плывущий по небу невесомый пух облаков.
– Скажи да скажи… Смола прилипучая, вот ты кто. Лучше сама ответь: я тебе люб ли?
– Люб, – ответ прозвучал не громче выдоха, но Кудеславу хватило и этого.
– Вот и ты мне тоже. Нешто это провинность? Нешто не счастье, когда оба сразу? Чего же ты вымучиваешь душу и мне, и себе? Неймется, так пойди окунись, охолонь малость. Только топиться не смей – все равно вытащу, а потом заголю и поясом настегаю. Родитель-то тебя недопорол – видать, недосуг было…
– Ладно, – Векша уселась рядышком, тронула его за плечо. – Тогда поклянись на моей ране… погоди, я сейчас расковыряю, а то засохла уже… клянись, что сразу же возьмешь себе вторую жену – для детей. Ну?!
Мечник, приподнявшись, все-таки успел схватить ее за здоровую руку и помешать нарушить повязку.
– Вот ведь шалапутная! Не береди рану-то, клянусь я! Клянусь, говорю! Сама мне и выберешь. Только не из Белоконевых, – добавил он, выпуская обмякшую ильменку и снова ложась. – А то мне давеча урманы привиделись и Кнуд-побратим меж них. Не ко встрече бы…
Послышались торопливые грузные шаги и запыхавшийся голос волхва произнес:
– Вот ты где! Все-таки не дала поспать мужику! Так бы посох о твою спину и изломал, да жалко…
Он перевел дух и разъяснил:
– Посох жалко, не спину.
Хранильник не сел, а почти упал рядом с Мечником. Векша мгновенно переметнулась так, чтоб между ней и волхвом оказались Кудеславовы ноги. А Белоконь продолжал ворчать:
– Веришь ли, на единственный только миг отвлекся, с Ковадлом ругаючись – а этой уж и след простыл. Что твоя змейка усклизистая: шасть – и поминай как звали… А я еще, дурень старый, бодрящего зелья ей дал, чтоб не млела от кровопотери да прочего. Истинно дурень – тут бы не бодрящее кстати, а вовсе наоборот!
– А что Ковадло? – Кудеслав снова прикрыл глаза.
– Что-что… Сызнова в слободу навострился. "Неча мне, – говорит, – время на здешнее бездельное безделье растрачивать".
– Ну? – лениво шевельнул губами Мечник.
– Вот те и ну – кукиш гну! – сердито буркнул волхв. – Пущай здесь будет, на глазах.
– А мокшане что?
– А что мокшане? Молодой спит без просыпу, а старик костерок ото всех отдельный себе запалил, глядится в него и поет чего-то. Без слов, так только, будто комар звенит. Не поет – жилы изо всех мотает. Ну и пес с ним.
Белоконь примолк на миг, окинул Мечника стремительным цепким взглядом, потом обернулся к Векше:
– Ты, чем егозить без толку, хоть бы сапоги с него сволокла! Ну, чего смотришь? – прикрикнул он на изумленно вскинувшуюся ильменку. – Давай, разувай мужика, привыкай к жениной доле!
Векша невинно поморгала:
– Я бы с радостью это. Вот только рука – болит она, и не слушается.
Ильменка тронула Кудеслава за колено, проговорила тем же невинным голосом:
– Ты велел ополоснуться? Ну так пошла я…
Купаться она, конечно, не стала, а просто села на крохотном обрывчике, позволив частым речным волнам облизывать ей ноги. Волхв некоторое время мрачно рассматривал Векшину спину. Потом, оборотившись к Кудеславу, вздохнул:
– Ты уж прости меня, старика, за этакий-то подарочек.
– Дурень я, наверное, – Мечник тоже вздохнул. – Потому что за подарочек этот я на тебя зла не держу. Наоборот, в землю тебе поклонюсь. Вот только сперва маленько отдохну, хорошо?
– Да уж боги с тобою – я и без твоих поклонов как-нибудь перебуду.
Помолчали.
Потом Кудеслав принялся рассказывать хранильнику о происшествиях минувшей ночи да первой дневной половины. Не спеша, со всевозможными в общем-то ненужными подробностями – главным образом, чтобы загнать в подспудные глубины души вновь разгулявшуюся было черную тоску о сегодняшней безвозвратной потере.
Хранильник слушал в оба уха, не перебивая и не торопя. Лишь трижды он принимался злобно цедить сквозь зубы еле слышную брань: когда услыхал о подмене упокойника, и когда Мечник поведал о причинах ильменкиного увечья, а потом – о ее же откровении про детей, которых не будет. Да, и еще одна новость допекла старика – Векшина просьба убить ее, ежели волхв исполнит угрозу оборотить свою невоздержанную на язык купленницу квакухой.
– Вот дуреха-то! – простонал Белоконь и отвернулся.
– Это ты ей сказал, будто она рожать неспособна? – спросил Кудеслав, по-прежнему глядя на купающиеся в ласковом полуденном небе облака.
Волхв замялся.
– Нет. Ну, то есть… В общем, она сама поняла – ведунья же, хоть и неумеха… И, опять же таки, баба, хоть и соплива… Ну, пристала хуже пиявки – скажи да скажи: правда ли?..
– И ты сказал.
– Сказал… Леший, верно, попутал. Только не ей, а бабам своим – ведь поедом ели меня, проклятые, из-за того, что молодую решил взять. Всё плакали-причитали: как она, мол, тебе сына родит, так ты ее враз над нами, старухами, вознесешь, хозяйкой сделаешь…
Мечник горько вздохнул.
– А про Хорсов камень, что на реке, от кого бы ей знать? – спросил он погрустневшего волхва.
– Не от меня, – старик, сопя, поправлял заткнутые за пояс усы. – Верно, знак увидала. Он же на реку смотрит, знак-то.
Кудеслав хмыкнул.
– Нет, – возразил он. – Знак она уж потом выискала. Верно, заметила, что копьеносная лощина светлеет быстрей, чем все небо…
– Или кто из градских поведал… – волхв все еще возился с непомерными своими усищами.
Хорсов лик вынырнул из-за облачной кромки. В глаза Кудеславу плеснуло проколовшими листву веселыми лучиками, и он вновь смежил веки.
– Может, и градские ей рассказали. А возможно по ведовскому наитию поняла…
Разговор тянулся, будто мед за ложкой; слова переливались одно в другое, почти как ведовские наузы – с той лишь разницей, что словесное это плетение уже полностью утратило смысл.
Ну, догадалась ильменка, что валун над рекой – не просто себе валун, а жертвенник-алтарь солнцеликого бога Хорса. Как догадалась? Чем гадать, позови ее, рыжую-то, да спроси. Это, конечно, если надобно тебе непременно доковыряться до правды. Только зачем?
Затем, что Мечник изо всех сил тянул да растягивал беседу. Страшно ему было. Вот-вот хранильник поймет, что важное да нужное досказано, встанет и уйдет по каким-нибудь своим хранильниковым делам. А тебя оставит на истерзание воспоминаниям да тоске…
Стремясь оттянуть неизбежное, Мечник собрался уже спросить, не найдено ли чего путного здесь, на мысу (хоть и не верилось ему в возможность путных находок). Собрался, но не успел. Волхв, подуправившись с холеными усами, заговорил прежде Кудеславова спроса:
– Мертвых мы здесь очень немногих выискали, – внезапно сказал он, словно бы распознав помыслы собеседника. – Да и от тех птицы да зверье мало что оставили – даже иной раз трудно понять, чужой или свой…
Мечник было раскрыл рот напомнить, что вороги в реку прыгали нагишом, и потому своих, даже объеденных, можно распознать по одеже… Но рот его как сам собой распахнулся, так сам собою же и захлопнулся без единого звука. Волхв, поди, не дурней тебя. Так бы это победители и оставили упокойников одетыми! Небось, все до последнего клаптика поснимали…
Представив себе, как неведомые вороги добивали пораненых и раздевали мертвых родовичей (тех самых пораненых да мертвых, которых он, Кудеслав, вынужден был бросить здесь на глум и поталу), Мечник заледенел нутром от тихого бешенства. Ничего, дайте лишь срок. Отольется вам, за все отольется – сполна, со щедрой лихвой…
А волхв продолжал:
– Своих-то те, незнаные, верно, всех унесли. И, мнится мне, кой-кого из наших прихватили, будто бы они им ближней родней оказались. Смекаешь ли?
Да, Кудеслав смекнул. "Будто бы" наверняка вовсе зря затесалось меж хранильниковыми словами.
– То, что оставили нам вороги да зверье, в твоем челноке уместится, ежели гребец будет один, – вздохнул хранильник. – Надобно было бы прямо теперь же отвезть прах родовичей в град для погребения, однако я покуда решил погодить…
Он сильно тряхнул Мечника за плечо, вынудив его открыть глаза и привстать.
– Мы тут без тебя покумекали – Злоба, Кощей, Ковадло… Мокшане тоже… Ну и я, старый… Покумекали, говорю, и, кажись, придумали, где нужно искать челны.
Похоже, волхв скромничал, назвав себя последним среди "кумекавших". Кажется, следовало ему себя называть прежде других: догадка была главным образом его заслугой.
Именно Белоконь первым упомянул этот широкий заболоченный овраг, густо поросший вербой, камышом и осокой. То есть овраг оврагом виделся лишь с реки. На деле же казавшаяся непролазной заросль береговая была лишь узким подобием нерукотворной изгороди, отделившей от основного Истринского русла длинную гниловодную старицу.
О старице знали многие, однако же чтобы счесть людей, бывавших на ее берегах, хватило бы пальцев одной руки. Больно уж нехорошей была слава этого места.
Вонючая вода старицы (по слухам, в иную зиму она вовсе не замерзала) вечно бурлила огромными смрадными пузырями; топкие берега заросли неприятным сорным подлеском; прямо из воды вздымались огромные, умершие в незапамятные времена деревья…
Говорили, будто бы здесь сходятся для разрешения своих споров Речной, Болотный и Чащобный деды; еще говорили, что ночами на гнилой воде затевают пляски да игрища водяницы-русалки – белотелые, пригожие, ласковые, вот только для случайно доставшегося им человека ласки эти страшней и гибельней изощренных мучений…