– На площади он. С Путятой-Кривым беседует.
"Так, к Путяте новое прозвание уже накрепко приторочилось", – мельком подумал Кудеслав.
А хранильник опять дал волю своему зычному голосу:
– Речи теперь будут вестись о делах наиважнейших для всего здешнего рода. Слыхано ли, чтобы подобные вести летели мимо ушей старейшины?
– Так не пришел же он! – прорезался сквозь сдержанное гуденье толпы нетерпеливый голос.
– Ну, так мы все к нему пойдем! – выкрикнул Белоконь. – Велика ль разница, где слушать – здесь иль на площади?
– А ты чего нами помыкать вздумал?! – заелся вдруг все тот же крикун (небось воображал, что меж прочими его не видать, вот и храбрился). – Ты на подворье своем да в святилище указуй. А тут место родовое, тут общество само решает, как ему быть!
Хранильник набрал было в грудь воздуху для ответа, но сказать ничего не успел – его опередил Кудеслав.
– Это кто там отважный такой? – Мечник говорил вовсе негромко, но слышалось в его голосе что-то, заставившее умолкнуть всех. – А ну, храбрец, где ты? Выдь, покажись!
Кудеслав был без шлема да панциря, в обычных своих кожаных рубахе, штанах и сапогах; оружия при нем не имелось, кроме ножа за голенищем, и даже совсем посторонним сразу бросалось в глаза, что с лица Мечник бледен и, похоже, еле стоит. Тем не менее "отважный храбрец" счел за благо из толпы не показываться и голоса больше не подавать.
– Дурень ты, дурень, – тихо, но неестественно слышимо проговорил Кудеслав. – Думай, с кем задираешься!
Он обвел толпу медленным хмурым взглядом, повысил голос:
– А о делах нынешних впрямь надобно при старейшине говорить. Пошли!
Отвернувшись, Мечник направился к речным воротам. Шел он не оглядываясь (будто все равно ему было, идут за ним или нет) и нарочито вразвалочку – это чтоб не бросалась в глаза нетвердость походки.
Людское месиво заворочалось, загудело и потянулось следом.
Белоконь тем временем высмотрел меж прочих общинников углежога Шалая. Высмотрел и подозвал к челну.
Когда толпа, отхлынув, утратила свою стеноподобную плотность, Векша, наконец, сумела протолкаться сквозь людское скопище, догнать Кудеслава и пристроиться рядом с ним. Еще и попыталась плечо ему вместо опоры подставить, но он отстранился да пальцем погрозил: нельзя. Теперь не то время, когда можно слабость выказывать.
Он вдруг осознал, что ильменка как сняла сапоги и меховую одежку вчерашним утром в челне, так по сию пору и проходила в холщовых тонких штанах да рубахе. И босиком. Поди иззяблась ночью (ему-то недосуг было приглянуть); а уж ноги исколола да изрезала болотной травой – страх глядеть. Услать бы ее, да ведь некуда! В Велимировой избе до свадебного обряда не примут, если самому не отвести (а отводить нет времени); в общинную же, к Яромировым, лучше ей пока не соваться. Дело-то любым боком извернуться может!
Ладно, придется оставить ильменку при себе, хоть именно теперь показывать ее рядом с собою опасно. Для затеянного дела опасно. А может, и не только для дела.
Будет спор; в споре непременно будут колоть глаза: обурманился-де; бабу себе иноплеменную выбрал; друг у тебя один, уважаемый, конечно, почитаемый даже, а все-таки не сородич… И, значит, со всех сторон ты, Мечник-Урман, общине чужой, и словам твоим веры нет.
Ну и пускай. Не захотят верить – не надо. Как там Волк говорил? Наше дело соловьиное…
Мечник тронул пригорюнившуюся Векшу за локоть и сказал тихонько:
– На площади встань позади меня и не высовывайся. И молчи, слышишь?! Чтоб ни звука!
Их обгоняло все больше и больше людей.
Какой-то мальчонка, вспугнутым зайцем проносясь мимо, довольно чувствительно задел Кудеслава. Мальчонка-то был махонький, но Кудеслав едва не упал. "Едва не" – это благодаря Векше, которая вцепилась и удержала.
Плохо. Надобно вершить дело как можно скорей – на долгие споры просто не хватит сил.
Боги, да где же это Белоконь подевался?!
Самые прыткие из родовичей уже начали скопом вдавливаться в ворота. Мечник чувствовал себя слишком хворым для этакой сутолоки. Не дойдя шагов тридцать до частокола он остановился – то ли с силами хотел подсобраться, то ли надеялся переждать самую давку. А через мгновенье в невидимых снаружи градских недрах затеялась шумная перебранка, и успевшие войти нажали на задних, выпихивая их обратно и выбираясь следом.
Так, понятно: навстречу попалась телега. А на градской улице, особенно близ ворот, мимо телеги даже одиночный человек не протиснется без вреда для себя. Ясно, что пятиться пришлось толпе (запряженная лошадь пятиться не способна).
В телеге Кудеслав увидел давешнего мальчонку-толкателя и двоих Шалаевых сыновей – статью оба точь-в-точь сам Шалай, только по младости обросли скуднее отца. А оглянувшись, увидел Мечник самого углежога и Белоконя, нетерпеливо переминающихся возле челна. Что ж, правильно. Волхв, поди, уже рассказал, чем нынешняя весна может обернуться углежогову другу Звану и чем ценны (в том числе и для того же Звана) лежащие в челне полоняники. Теперь их, полоняников то есть, Шалай да Шалаевы станут охоронять, как собственные глаза. Или еще бережней.
Телега проехала; раззявленное воротное устье снова принялось заглатывать спешащих людей…
Донесшийся с неба пронзительный тонкий всхлип вынудил Мечника невольно запрокинуть голову, глянуть вверх. Там, в густеющей синеве, меж снежными комьями облаков выписывал плавные медленные круги одинокий коршун. Хищная птица, не брезгающая падалью.
Мечник вздохнул, и, старчески шаркая сапогами по вытоптанному пыльному малотравью, двинулся к градским воротам. Сунься Векша вновь корчить из себя ходячий костыль, наверное, теперь Кудеслав бы позволил.
Но Векша не сунулась.
Она, приотстав, следила за коршуном. Да как следила-то! Напряженно сощурясь; пробуя повторять движеньями пальцев птичьи круги да петли; беззвучно шевеля серыми искусанными губами – словно рассказывая что-то себе самой…
Говорят, в полете хищных птиц можно разглядеть будущее.
Можно.
Только не нужно.
Брось, Векша, пойдем.
Зачем тебе будущее, которое несут крылья стервятника?
Каким бы оно ни казалось – зачем?
Яромир в просторной белой рубахе распояской, в перепачканных землею штанах, босой сидел на крыльце общинной избы и разговаривал с пристроившимся ступенькою ниже одноглазым Путятой. По всему было видать, что оторвался старейшина от какой-то работы и через мгновенье-другое возьмется за нее вновь – вот только беседу закончит.
Увидав перед собой Кудеслава, Яромир смолк на полуслове, обвел медленным взглядом быстро наполняющуюся людьми площадь… и круто заломил бровь, изображая полное недоумение. Ну, это уж он чересчур. Ведь не мог же старейшина давеча не приметить торопящихся к реке сородичей, не расслышать их крики про объявившийся челн… С чего ж ему теперь вздумалось притворяться?
Несколько мгновений на площади было довольно тихо. Толпа копилась за спиной Мечника, однако вплотную к нему не приближалась, не принимала в себя ни самого Кудеслава, ни стоящую чуть позади него ильменку. Припоздавшие давились в тесноте, жали на передних, но те чудом каким-то удерживались от одного-двух шагов, которых хватило бы, чтоб Кудеслав оказался не перед всеми, а во главе всех.
Наконец Яромир разлепил губы.
– Ну, что скажешь? – спросил он, не вставая. – Вижу, какие-то важные новости у тебя. Только вот людей зря ты от дел оторвал да приволок за собою. Ладно уж, пусть – не гнать же теперь… Да будет тебе молчать, говори же!
Кудеслав скривился, проглотил застрявший в горле комок.
– Мы разыскали челны с общинным товаром. На гиблой старице. Побили чужих людей, что их угнали и до минувшей ночи хранили. – Он вновь судорожно глотнул. – Двое ворогов живьем схвачены. Вот, все – пока.
Яромир еще круче выгнул бровь, кожа на его лбу пошла частыми складками.
– Что отбил челны – хорошо. Ты потерял – ты и отбил; считай, загладил свою вину.
Кудеслав ошарашенно захлопал глазами. Какую вину, что он плетет?! А старейшина невозмутимо продолжал:
– Правда, из-за тебя сородичи погибли… Поди, и теперь кого-то не досчитаемся?
– Злоба на кол напоролся, – торопливо вякнули из толпы (верно, подал голос один из гребцов). – Там ловушки были понакопаны… а он впереди… а она хрусь под ногами-то! Ну, он и… это…
– Снова, значит, кровь родовича на тебе, – с грустной укоризной выговорил Яромир, не давая себе труда дослушать рассказ о Злобе. – Ну, боги с тобою, ступай уж. Будет сход – вместе подумаем, чем будешь эту вину заглаживать.
Он опять повернулся к Путяте, собираясь продолжить оборванный Мечниковым появлением разговор.
Толпа загомонила, заворочалась – вот-вот начнет расползаться. А Кудеслав все никак не мог опамятовать. Спина горела от недоброжелательных, а то и вовсе враждебных взглядов; из гуденья множества голосов ухо умудрялось выдергивать и "Урмана", и что похуже…
Ай да Яромир! А запрошлой-то ночью: "Великое счастье, что у общины есть ты!" Да истово, да со слезой! А теперь…
Нет, ну до чего же ловко он тебя, ты, Мечник без меча! Десяток не гневных даже, а всего лишь осуждающих слов – и как сразу переменились к тебе сородичи! Казалось бы, только что снизу вверх глядели; слушались почти как самого Яромира (ну, не все, конечно, однако же очень многие) – и вот, на тебе. Хотя перемена эта, в общем-то, понятна. Прямая угроза минула, нужды в оборонщике Мечнике не стало (тем более, что меча у него тоже не стало); а род лишился и многих родовичей, и вешнего торга, и очень бы не худо выискать кого-нибудь во всем этом виноватого, чтобы каждый мог на нем досаду сорвать. Вот и выискался виноватец – ты. И всем хорошо; особливо доподлинным виноватцам.
Ловок, ловок старейшина. Теперь железноголовому Урману осталось лишь утереть рожу, поджать хвост да забиться в щелку. Чтоб и не видать, и не слыхать было. А то ведь сход – он, не ровен час…
Ан погоди-ка еще, друг Яромир!