На десятом ударе дверные обломки провалились внутрь.
Спотыкаясь, руша что-то, невидимое в полумраке сеней, Кудеслав и хранильник ворвались в избу (дверцу, отгораживающую сени от избяной внутренности, Мечник сходу вышиб плечом).
Оба они, будто вкопанные, замерли на пороге, и вломившиеся следом родовичи каким-то чудом умудрились тоже остановиться, не сбив при этом Белоконя и Кудеслава с ног.
…за дыханье и плоть, за деянье и молвь
искупительной вирой горячая кровь
растворится в пресветлом огне.
Продолженья себе только зло не найдет —
станет горечью пепла и дымом уйдет,
а добро пусть добру на добро оживет
в очистительном светлом огне…
Яромир стоял на коленях перед Родовым Огнищем, держа обеими руками жертвенный нож – зазубренное лезвие из черного полупрозрачного камня, никогда не виданного в здешних краях; лезвие, древностью своей могущее потягаться с древностью самого Вяткова корня.
Глава роду-племени стоял на коленях лицом ко входу, но между входом и им лежало Огнище, и крохотные искры неугасимого пламени вздрагивали в Яромировых зрачках, а лежащее на широких заскорузлых ладонях древнее лезвие овевал легкий прозрачный дым.
Старейшина глядел на ворвавшихся и не видел их, словно не принадлежал уже к им принадлежащему миру.
А потом…
Конечно, они успели бы помешать.
Если бы смогли.
Если бы догадались, что не помешать нельзя.
Яромир вздернул бороду, и древнее иззубренное лезвие легко, словно играючи, скользнуло по запрокинутой шее.
Он еще оседал, еще валился вперед, когда из рассеченного горла хлынул в Огнище горячий алый поток. С шипеньем и треском взвился под самую избяную кровлю столб чадного сизого дыма, и…
Жертва была слишком обильна, а огонь слишком слаб – те, кому вменялось его кормить, чересчур увлеклись происходящим на площади.
Родовой Неугасимый Очаг погас еще до того, как рухнуло в него огромное тело старейшины.
– Лисовин велел тебе кланяться!
Кудеслав вздрогнул и едва не свалился с бревна. С ошкуренного, до блеска истертого бревна, лежащего у самой ограды волховского подворья. А сам хозяин подворья стоял в каком-нибудь шаге и усмешливо глядел на озирающегося, трущего кулаками глаза Мечника.
Возвратился, значит, хранильник-то. Вон и Белян по двору бродит уже расседланный…
А ты, значит, воин могучий, задремал, греючись на теплом предвечернем свету. Как старый дед. Сидя.
– Лисовин, говорю, поклон тебе шлет. Он уже три дня как из мордвы. Все ладно у него, и рана совсем затянулась.
– Ну, что там еще в граде? – спросил Мечник, подавляя зевок.
– Еще… – Белоконь подергал себя за бороду; как-то странно (прицениваясь, что ли?) оглядел Кудеслава. – Еще они надумали собрать завтра к вечеру общинный сход. И тебе, мил друг, на том сходе надобно быть непременно.
– Так уж и непременно? – Мечник снова зевнул, беспечно махнул рукой. – Обойдутся. Я им надобен бываю только для драки.
Волхв неодобрительно хмыкнул и вдруг предложил:
– Пойдем-ка погуляем маленько. А то, гляжу, ты уж скоро в это бревно корень пустишь. Уезжал – сидишь; воротился – сызнова сидишь. Что ли за два дня так ни разу и не приподнялся?
– С твоими бабами высидишь! Принеси, подними, передвинь… Ровно своих сынов нету – все я да я…
– Это им так велено было, – ухмыльнулся Белоконь. – Чтоб ты ушибы свои бездельем не тешил. Ну, как она, спина-то? Болит?
Нет, боль прошла, оставив по себе лишь вялость да страх перед резкими движениями. Но и страх этот обещал скоро минуться.
Уж что-что, а всякие-разные хвори изгонять хранильник умеет. Да и Векшина заслуга в этом деле вовсе не малая…
Тем же вечером, когда погасло Неугасимое Огнище, Белоконь, одолжив у кого-то телегу, увез Векшу и вконец обессилевшего Кудеслава к себе на подворье. И вот, еще пяти дней с той поры не прошло, а от увечья, мнившегося тяжким, осталась малая чуточка.
Выходили. Хоть одни лишь боги ведают, скольких сил это стоило Белоконю и Векше. Ильменку вон саму теперь впору выхаживать: отощала так, что на животе хребет проступает…
…Перебравшись через шаткую огорожу, Мечник и волхв неторопливо двинулись к лесу. Хранильник рассказывал, что в племени сильно напуганы открывшимися черными затеями Яромира, и еще сильней – утратой Родового Огня:
– Однажды ведь такая беда уж чуть не случилась: помнишь, когда Навьи жертву мою не приняли? Но в тот раз боги помиловали, удалось-таки раздуть уголья. А нынче… Наверное, в ближайшие дни родовичи твои снарядят посольство в Грозову общину – за новым огнем (хоть и чужое племя, а от того же корня ведется). И еще, верно, надумают-таки соглашаться на дань для "над старейшинами старейшины". Этакий гуд по общине пошел: Навьи нам теперь не охорона; сделались мы отныне почитай что безродными; а ежели новый старейшина тоже вздумает бедокурить, то где на него управу искать?
"А ежели Волков родитель вздумает бедокурить – на него где управа?" – хмыкнул Кудеслав.
Хранильник пропустил этот вопрос мимо ушей.
Некоторое время шли молча. Потом волхв искоса глянул на лениво бредущего рядом Мечника, и вдруг спохватился:
– Ты не озябнешь ли? Босому да без рубахи в лес об этой поре неладно бы и при крепком здравии, а к тебе сейчас любая хворь прилипнет, как муха к медвяной ложке!
– Пустое, – отмахнулся Кудеслав. – Не до темна же!
Хранильник качнул головой:
– Как знать! Разговор у меня к тебе, очень может статься, долгохонек выйдет.
Мечник лишь плечами пожал. Пускай себе разговор получится хоть каким долгим – спешить-то вроде бы некуда…
Потом вдруг Кудеслав вспомнил:
– Слышь, я тебя давно уж хочу спросить: Белян-то почему здесь? К мокшанскому граду ты вроде верхами ехал; потом на мысу коня при тебе не стало (я тогда, помнится, даже заговорить о нем поопасался, думал, беда с ним приключилась, а он же тебе вроде как друг)… А сюда приехали, глядь – Белян. Как же он?..
В Белоконевом голосе прорезалось легкое раздражение:
– Как, как… Ногами – вот как! Я его еще возле мордовского града пустил – он сам и добрался.
– И не страшно было? – изумился Мечник.
– Кому? Беляну?
– Тебе!
– Мне-то чего бояться? – волхв заметно терял терпение. – Покуда он мою науку не растерял, ни зверь, ни человек ему не препона. А уж коль растеряет… – хранильник фыркнул, заговорил вовсе уже сердито:
– Мы что с тобой, так вот и будем балабонить о скотьей умелости?! Или все же о деле поговорим?!
– Ну, давай о деле, – Кудеслав вновь пожал плечами.
Необычным каким-то виделся ему Белоконь в тот безветренный теплый вечер. Раздражается старик, без особой причины злится… С чего бы?
А вечер-то был хорош.
За разговором они не заметили, как миновали опушку и углубились в мягкие сумерки редколесья, где чаща-матушка словно бы решила проверить уживчивость елей, дубов да берез. Видевшуюся почти черной траву густо пятнали рыжие лучи клонящегося к закату Хорсова лика – лучи, похожие на немыслимой длины копья, наискось пронзающие древесные кроны и уходящие далеко-далеко, к самому златому лику светородного бога.
Кудеслав ловил себя на том, что мимо воли старается обходить их, эти лучи, словно бы опасаясь не то ушиба, не то ожога – до того они были прочными, настоящими. А когда прерывистый верховой ветер шевелил ветви деревьев, от мелькания столбов золотого света кружилась голова и сладко щемило в груди…
И вдруг вся эта красота разом померкла для Мечника.
– Я что сказать-то хотел, – искоса заглядывая Кудеславу в лицо, выговорил Белоконь. – Ведь отчего тебе непременно на сходе надобно быть? Оттого, что община ваша хочет поставить тебя на родовое главенство. – Он чуть выждал и, видно, вообразив, будто друг Кудеслав то ли не понял, то ли не поверил, решил разъяснить:
– В старейшины тебя хотят. Вместо Яромира. И чтоб в Грозову общину ты поехал, как родовой голова.
– Хотят… – голос Мечника сделался невыразительным, тусклым. – Хотят, значит… Кто?
Волхв слегка опешил:
– Как это – кто? Говорю же: община.
– Так-таки прямо и вся община?
– Н-ну… вся. Почти.
– А ежели вся община уже хочет, для чего же сход? – прищурился Кудеслав.
Волхв тоже прищурился – видно было, что очень хочется ему понять, куда клонит Мечник. Хочется, да не получается.
А Мечник сказал со вздохом:
– Знаешь, а я ведь загадал, причем довольно давно уже – дня три-четыре тому. Загадал: скажешь ты мне это, или не скажешь. Умный я, стало быть, али нет.
– Ну, и как вышло? – осведомился хранильник. – Мне отчего-то кажется, будто вышло именно "нет".
– Если бы, – вздохнул Кудеслав с неподдельной горечью.
Волхв, наконец, взъярился по-настоящему.
– Слушай, друг-брат, – почти выкрикнул он, раздувая ноздри, – ты из меня, старика, болвана твердоголового не лепи! Ежели что не так – говори прямо, а ежели…
– Прямо? – из Мечникова голоса вялость будто сквозняком выдуло. – Нет, прямо не выйдет. Лучше-ка я небывальщину тебе поведаю.
Они уже не шли, а стояли лицом к лицу, полосуя друг друга совершенно не дружескими взглядами.
– Вот слушай, – жестко сказал Кудеслав. – Яромир – он не хотел, чтобы наша община под Волкова родителя шла, так? Для того и лукавоумства свои затеял: вот, де, какою ценой волокут нас под руку "старейшины над старейшинами". Яромир, вишь, опасался, что эта самая рука – общине конец. Часто он про всякие такие страсти разным людям рассказывал. Мне, к примеру. Велимиру. Тебе.
И я вот подумал: а коль в общине, или же рядом (особенно если рядом) выискался бы человек, который счел бы руку Волкова родителя для нашего племени благостыней? Ну, хоть из-за того, что все равно роду-племени нашему вольным не быть, так уж лучше оказаться под своим языком… Это я, кстати, слыхал во время похода ко мокшанскому граду несколько дён назад. Вот только не припомню, от кого бы… Помню только, будто бы тот человек нечто забавное о слове "изверг" рассказывал – что через много-много поколений заимеет это словцо в себе не совсем нынешний смысл. А ты тогда, кажись, близ меня был; может, тоже слыхал? Или, может, человека того упомнил?