Волхв скрипнул зубами, но промолчал.
А Мечник не унимался:
– Вот мне и подумалось: а что бы я такого сделал, на его месте будучи? Подумалось, значит, и надумалось вот что… Для начала я бы всех напугал. Сунул бы, к примеру, в Общинное Огнище под видом требы горностаеву тушку, начиненную гремучим зельем… Ты не сомневайся, такие зелья бывают (я в персидской земле и позабористей чудес навидался). А потом… Потом бы я все те черные дела измыслил, что Яромир натворил, и ему, Яромиру то есть, нашептал бы. Да так ловко – он бы и не догадался, что не собою замысленное вершит. Ты слушаешь ли?
Да, Белоконь слушал. Он стоял, опершись обеими руками на посох, хмуро разглядывал свои лапти и слушал Мечника. Внимательно. Стараясь не упустить ни слова.
Мечник заговорил вновь.
– Но и то еще не все. Выискал бы я среди своих дружков-приятелей самого наилучшего, и, чтоб уж совсем накрепко его к себе привязать…
– Хватит, – сказал Хранильник.
Кудеслав кивнул:
– Ладно. Только вот еще что: после всего-всего я бы этого дружка тоже в старейшины. Он ведь, дружок-то, молод еще как для родового главенства; опять же, в роду его многие вовсе чужим почитают – без крепкой поводырской руки дня не продержится. А так будет ладно: для виду голова он, а на деле – я. Вроде как ты с Беляном: взял да погнал через крепь-чащебушку одного. Дойдет – хорошо; не дойдет – сам виноват: науку растерял.
Волхв молчал. Мечник тоже умолк. Довольно долго стояли они беззвучно и бездвижно. Так беззвучно и так бездвижно, что глупая черноголовая синица попыталась присесть на голову Белоконю – тот отмахнулся, будто от мухи. Как бы разбуженный этим его движением, Кудеслав сказал, глядя в сторону:
– Я знаешь, когда понимать начал? Когда ты мне о мокшанском предупрежденьи открылся. Плохо это у тебя вышло. "Не поверил", "забыл"… Это всё лишь дурню к лицу, а ты-то не дурень…
– И на том бла… – начал было хранильник, но Мечник не дал ему говорить, перебил:
– Это как когда грибы ищешь. Идешь по-обычному – ни одного не видать, а нагнись только… Вот и я тогда вроде нагнулся…
Они вновь помолчали.
И снова первым молчанье нарушил Кудеслав:
– И ведь до чего же все оказалось просто! Используй только любой случай; а ежели чуешь, что вот-вот на чистое выведут, повинись первым – но в вине меньшей, чем настоящая. Как вот с Векшей… Наплел, будто не хотел отдавать, а на деле выяснилось – припугнул даже, чтоб она ко мне… А когда обман раскрылся, ты в два счета вывернул дело себе на пользу… Наплел, что ребенек наш тебе надобен; а как раскрылась ее бесплодность – снова-таки вышло, что вроде бы это ты старался для нашей пользы себе в ущерб… С плаванием на торг – опять то же: сберечь хотел меня для собственных каких-то надобностей, отравой опоил, чтобы не пустить. А как понял, что без меня Яромиров замысел не слепится, тут же на попятный (причем сам остался радетелем-охранителем, а свела твое охраненье на нет будто бы дурочка Векша)… И всё, вроде, по-твоему и лишь для тебя, и ты же еще у всех в благодеятелях! А с кикиморой-то! Ведь до чего же безмозглую глупость сморозил: прежде, чем этакую трудную затею затеять, не удосужился дознаться, как с мокшей порешили. Нет же, и тут вывернулся, да еще Ковадло в подозрении оказался, а ты – обличитель гневный…
Кудеслав будто бы подавился словом, знобко обхватил руками голые плечи.
– Озяб? – тихонько спросил волхв.
– Перетопчусь! – Мечник выпрямился, опустил руки. – Озяб – согреюсь, дело не смертное. Ты мне вот что растолкуй, ты, мудрый! Вот Яромир. И вот ты. Один одного хотел, другой – вовсе наборот. А чтоб своего добиться, творили одно и то же. Ну то-есть СОВЕРШЕННО одно и то же. Яромир-то, бедолага, поди так и помер не догадавшись, что он не сам все выдумал… Как же это? Получается, что вы с ним совсем-совсем одинаковые, а чего хотеть, чего добиваться – это в конце концов и неважно? Яромир бы свалил всё на извергов да слобожан, сказал бы: "Вот каким образом нас заманывали под руку Волкова родителя!" Ты бы… Нет, без "бы". Ты свалил всё на Яромира: "Вот каким образом нас не пускали под руку Волкова родителя!" А образ-то один. Одинаковый. Твой и его. "Вот как плохо поступали те, кто хотел не того, чего хотел я – значит, они хотели плохого", – да? Только кто поступал-то?! По чьему умышленью творилось то, что творилось?! – Кудеслав вдруг сник, усмехнулся криво да горько. – И ведь третий раз валится на меня такое нынешнею весной, – вздохнул он. – Помнишь ведмедя-людоеда? Зверина звериной, но из зверьих же побуждений вёл он себя во многом как человек. Вот и вы с Яромиром оба такие же, только навыворот. Оба вы из себя человеки, и побужденья ваши были вобщем-то человечьими… А вот дела…
– Думаешь, я всё это затеял ради себя?! – глаза хранильника полыхнули недобрым черным огнем. – Думаешь, мне легко было затевать такие затеи?! Но ради…
– Не нужно рассказывать, ради чего ты всё затевал! – в голосе Кудеслава, как несколько дней назад при споре со старейшиной, отчетливо лязгнуло железо. – Я знаю ЧТО ты делал, и мне этого вот так, – Кудеслав чиркнул кончиками пальцев по своему горлу. – А ради чего… Это, оказывается, не важно.
Белоконь вздохнул и обмяк.
Мечник тоже вздохнул, отвернулся.
– И всё-то ты, старче, наперёд умыслить сумел, – выговорил он, скользя рассеянным взглядом по древесным стволам. – Всё. Даже загодя озаботился приторочить к Яромировой голове покорные руки. Загодя. Ещё аж в запрошлом году. Ведь это ж ты рассказал Яромиру про то, как я Кудлайке нехотя шею сломал и как Зван меня выручил? Ты, ты! – повысил он голос, заподозрив Белоконя в попытке отнекнуться. – Больше некому. Ежели один чаровник – Огнелюб – об той поре забрёл на то место в поисках папоротниковых цветьев, так и другой чаровник – ты – в тех же поисках мог забрести туда же и в то же время. Мог. И забрёл. Ведь ищут там, где есть, и тогда, когда есть… Забрёл, стало быть, подсмотрел и рассказал потом Яромиру. Подарил ему руки. Скажешь, не так?
– Не скажу, – хранильник явно успокаивался; вот уже и ехидца осмелилась прорезаться в его голосе. – Только я тогда вовсе не про чьи-то там руки радел. Это уж Яромир сам так попользовался, а я хотел лишь одного: чтоб он прознал о твоей вине.
– Зачем?! – оторопело вытаращился на старого волхва Кудеслав.
– А чтоб наказали тебя, – ответствовал Белоконь невиннейшим тоном. – Только надежда моя пропала втуне – Яромир вами с Кудлаем решил распорядиться по собственному разуменью.
Мечник чувствовал себя так, словно бы вновь по его темени вскользь проехалось тяжеленнейшее бревно-давило.
– Погоди-погоди… – бормотал он, – так ты что ж, хотел, чтоб меня…
Волхв ухмыльнулся не без самодовольства:
– А ну-ка, ты, разумник, напомни старому дурню: какова положена обычаем кара за убийство сородича?
– Убивца сжигают на погребальном костре убиенного…
– Во-во, – хихикнул Белоконь. – А отколь же взять погребальный костёр, когда убиенный живёхонек? Тебя бы, мил-друг, попросту изгнали. И куда б ты делся? Не к извергам же в работники-захребетники!
Кудеслав медленно приходил в себя:
– Да уж… К тебе бы, конечно. А и хитрован же ты, старче! Через внучек не вышло – попробовал так; так не вышло – стал заманывать через Векшу… Ай, хитрованище! – Как-то получилось, что в этих вроде бы восхищённых Мечниковых словах именно восхищенье и не проглядывало.
– Ну, ладно, – волхв пригасил усмешку, напрягся. – Минувшее миновало, и леший с ним. А что же ты (волхв приударил на это "ты", словно бы гвоздь вколотил) собираешься делать теперь?
Мечник дёрнул плечом.
– Векша скучает по родителю… – равнодушно проговорил он, отворотясь.
– Уйдете на Ильмень-озеро?
– Да! – Кудеслав снова глянул в хранильниковы глаза. – Здесь будет много крови. Крови между своими. Воспрепятствовать этому я не могу. А видеть – не хочу. И проливать кровь сородичей я больше не стану, уразумел?
– Думаешь, на Ильмене будет иначе?
– Не думаю. Но мой род здесь. Что бы ни болтали старики, я не Урман. Я своему роду не чужой. Это на Ильмене я стану чужим. И слава богам.
– Это трусость, – сказал Белоконь.
– Да, – подумав, согласился Мечник. – Наверное, это трусость.
– Стал-быть, в доброхотные изверги подаёшься? – хранильник сморщился, будто кислятину разжевал. – Не получится у тебя. Верь моему слову: ты сюда не воротишься, только если тамошние края станут тебе родными.
Кудеслав снова задумался.
– Может, ты и прав, – сказал он наконец.
А потом добавил:
– Зато уж из тебя – всем извергам изверг. Какой смысл ни вкладывай: хоть тот, который ты на невесть когда будущие времена напророчил, хоть наш, нынешний.
– Изверг рода человеческого, – пробормотал Белоконь.
Но, может, он и что-то другое выговорил – слышно было плохо. Во всяком случае Мечнику волхвово бормотание показалось совершеннейшей бессмыслицей.
А на бессмыслицу и внимание обращать нечего.
Смеркалось. Блекли, пропадали дивные столбы ярого Хорсова злата. Лес медленно впускал в себя сумерки.
– …е-е-сла-а-в!
Возле самой опушки, там, где было еще светло, появилась тонкая белая фигурка, за голову которой словно бы зацепился последний луч умирающего дня.
– Знаешь, а ведь ты меня все же уел, старче! – Кудеслав скользнул нежданно веселым взглядом по смутно видневшемуся в полумгле хранильникову лицу (белоснежные заросли волос, бороды и усов, а посреди – темное пятно с влажными отблесками удивленных глаз). – Уел! Что бы там ни было, а я теперь тебе по край жизни буду обязан.
– Дурень ты! – вздохнул хранильник.
Мечник, кажется, не расслышал.
Он торопливо уходил туда, к еще нетронутой сумерками опушке, откуда неслось звонкое, зовущее:
– …у-де-е-сла-а-ав!
И горизонт шел ему навстречу.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ