Герберт Кеене, принадлежащий, как и директор школы Штребелов, к тому поколению учителей, которое начинало свой трудовой путь сразу же после войны и на долю которого выпали неимоверные трудности строительства новой, социалистической школы, становится своего рода опекуном, а затем и другом Юста. Кеене все чаще с искренним интересом посещает уроки Юста, он видит безусловную талантливость своего коллеги, понимает, что именно таким людям принадлежит будущее, понимает, но не решается оказать Юсту действенную помощь в борьбе за «систему реальных оценок» и в конфликте с директором школы. Кеене все время как бы стоит в стороне, и лишь трагическая смерть Юста заставляет его переосмыслить свои позиции, по-новому взглянуть на обстановку в школе. Кеене остро чувствует, что его собственная инертность, инертность всего учительского коллектива, предвзятость директора привели к тому, что школа отторгла Юста — человека незаурядного, но, естественно, не лишенного недостатков — как чужеродное тело.
Но можно ли сказать, что речь в повести идет о конфликте поколений? Думается, дело не в этом. У Штребелова и Юста единая цель, различны же стиль работы и подход к проблемам воспитания. Штребелов накопил большой педагогический опыт, он превосходный организатор, бесконечно трудолюбивый и преданный школе. Но опыт, как говорится, приносит подлинную пользу лишь тогда, когда его применяют творчески, с учетом постоянно меняющихся условий. А приложимы ли методы 40—50-х годов в своей изначальной форме к школе современной? Не превратились ли они у Штребелова в догму, застывшую схему, исключающую всякий поиск, всякие проявления, по его словам, «бесплодных фантазий», иначе говоря, в то, что названо в повести «штребеловщиной»? Не подменил ли директор школы собой учительский коллектив, педсовет, единолично решая важнейшие вопросы и оставляя другим только подсобную работу? Не потому ли он столь предвзято и относится к Юсту, человеку талантливому, но во многом нетерпимому и слишком самоуверенному, не потому ли так старается доказать его педагогическую несостоятельность и даже безответственность? «Вздор, Штребелов, — мысленно спорит с ним Кеене, — твое упрямство, твоя ошибочная позиция порождены твоей беспомощностью. Ты где-то остановился, стал избегать сложных вопросов, воздвигать вокруг себя стену из странных традиций. Хочешь отгородиться от неудобных новых проблем… Ты смотришь все время назад. Да, если бы ты в прошлом хотя бы обретал силы, о чем постоянно возглашаешь».
Косность и узость, желание во что бы то ни стало спасти «честь мундира», «репутацию» школы становятся нравственно опасны, особенно потому, что это касается детей. Детям нельзя говорить полуправду, нельзя скрывать от них человеческое страдание и горе, обнаженность смерти, иначе нарушается нравственный закон ответственности за все живое на земле, утрачивается уважение к человеческой жизни, теряется доверие к учителю, а без этого нельзя воспитать самостоятельных и ответственных людей.
Если бы все в жизни было однозначно, если бы можно было на все отвечать кратким «да» или «нет», если бы люди делились на только хороших и только плохих. Но так не бывает. И в этой повести нельзя сваливать все на «штребеловщину». «Я попытался, — писал Г. Гёрлих в статье, опубликованной на страницах «Литературной газеты», — не разделять героев на «черных» и «белых», на заведомо хороших и безоговорочно плохих, а показать людей, придерживающихся одного и того же мировоззрения, преданных одной и той же профессии — и тем не менее глубоко несогласных друг с другом… Моя книга направлена против проявлений косности, предвзятости, нетерпимости, против невнимания, бессердечности, равнодушия к человеку».
Разные оценки вызвала смерть учителя Юста, разное отношение, разные последствия. Из писем Манфреда любимой девушке, тоже учительнице, Анне Маршалл, вырисовывается истинный, незамутненный образ молодого человека со всеми его слабостями и недостатками — образ учителя с чистым сердцем. В письмах объясняются и причины его «странного» перехода в обычную школу из-за несогласия со своей женой по многим жизненным проблемам. Из писем мы узнаем его взгляды на школу и воспитание нового поколения, узнаем, что ему предстоит тяжелая операция, в результате которой он не сможет больше преподавать, а без этого и жить-то ему невозможно. Трагические истории бывают разные, однако в гуманистической литературе «истинная трагедия, — замечает автор, — не проповедует отчаяние и безысходность, а противостоит им». Манфред Юст не мажорный герой, но он, пожалуй, во многом соответствует нашему времени чертами своего характера, своим интеллектуальным, нравственным, социальным обликом. Герой, который может служить д в и г а т е л е м эпохи. И не случайно, что Герберт Кеене, его старший товарищ, как бы принимает эту эстафету, стремится продолжить борьбу Юста, стать «беспокойным элементом» в школе, пусть это и будет нелегко.
Повесть Г. Гёрлиха подкупает своей искренностью, неодномерностью, масштабностью проблем, заставляет задуматься и поспорить. Ведь новое поколение растят не с помощью нравоучительных сентенций, а на примере творческой жизненной позиции.
М. Федоров
I
В начале августа, в четверг, по всей вероятности в первой половине дня, учитель Манфред Юст покончил жизнь самоубийством.
В это же время мы с Эвой, моей женой, летели на самолете Аэрофлота из Москвы в Адлер. Все мои мысли сосредоточились на предстоящих нам трех неделях отпуска, их мы проведем в Гагре, на берегу Черного моря, в доме отдыха московских учителей, и, если бы до меня даже дошел тогда какой-нибудь слух о том, что в этот час совершилось в городе П., я никогда бы этому не поверил. Манфред Юст, тридцати пяти лет от роду, жизнерадостный, активный человек, сам покончил со своей жизнью? Я же его довольно хорошо знал, знал, какие проблемы и затруднения его мучают, знал его успехи, его надежды. И главное, знал, как страстно он любил жизнь.
Посмотрев в иллюминатор, я пытался разглядеть под нами землю. Облачная пелена скрывала от меня панораму. Наш самолет летел, как было объявлено по радио, на высоте девять тысяч метров. Эва уступила мне место у окна, она не очень охотно летала.
Заходя на посадку, самолет еще над морем протянул за собой длиннющий шлейф, казалось, он собирается сесть на волны. В прозрачной воде мне ясно видна была затонувшая шлюпка.
Посадка прошла именно так, как живо и наглядно описал мне ее Манфред Юст. Это был наш последний разговор в последний день перед каникулами. Юст остро завидовал мне: ведь я отправился в один из прекраснейших уголков нашей земли, туда, где он, само собой разумеется, уже бывал. Он еще заметил, смеясь:
— Рад за тебя, старик. Честное слово, от всего сердца рад за тебя.
Уверен, Юст был честен со мной. На мой вопрос, как собирается он провести отпуск, Юст ответил, что никаких определенных планов у него нет, попробует пожить, не думая о завтрашнем дне, пусть жизнь сама преподнесет ему сюрприз.
— Ты же меня знаешь, — добавил он, — я человек неуравновешенный и своенравный, как время от времени говорят обо мне в высших инстанциях. — И он насмешливо улыбнулся.
Я знал, что его замечание относится к столкновению с Карлом Штребеловом в мае, когда Юст, затеяв со своим классом поездку в Польшу, на побережье Балтийского моря, не поставил о том в известность директора. Юст оправдывался тем, что их недолгая экскурсия состоялась во время каникул и договариваться о ней он обязан был только с родителями, что он, мол, и сделал.
Карл Штребелов резко возразил, что подобное разделение времени в работе учителя на учебное и свободное он не признает.
Я считал, что Карл слишком уж раздувает всю эту историю, но в принципе соглашался с ним.
И упрекнул Юста.
— Ну знаешь, — ответил он, — все получилось так быстро, мне уже перед самыми каникулами неожиданно предложили жилье. Не оставалось и минуты, чтобы зайти к Штребелову. Я попросту забыл об этом. Разумеется, письмо я мог ему написать.
— Почему же ты не рассказал все это на педсовете?
Он взглянул на меня, видимо в какой-то мере сознавая свою вину.
— А почему нужно все возводить в принцип? Тотчас из всего делать проблему. И ни единого вопросика не задать, как прошла наша поездка в Польшу. А ведь я мог бы рассказать кое-что интересное.
Без принципов в нашей работе не обойтись, возразил я, но тут же понял всю бездарность моего ответа. Оттого-то, быть может, и добавил, что, имея дело с Карлом Штребеловом, всегда нужно помнить о поколении, к которому он принадлежит. Ведь он из той малочисленной когорты, что тотчас после войны, не имея достаточных знаний и навыков, взялась за работу. В ту пору было совершенно необходимо со всей принципиальностью выделить все то, что предстояло нам сделать в педагогике. Иначе у нас, мягко говоря, ничего бы не выгорело.
— Если не ошибаюсь, дорогой коллега Кеене, ты тоже принадлежишь к этой легендарной когорте, — заметил Юст.
Надо сказать, поездка в Польшу, на Балтийское побережье, была для ребят Юста незабываемым событием. Об этом мне сразу же рассказали ребята, когда, замещая его — он попросил на один день отпуск по личным делам, — я провел в его классе урок истории.
Девчонки и мальчишки девятого «Б» положительно бредили этой экскурсией.
Но августовским утром в аэропорту Адлера я начисто позабыл о школьных буднях со всеми их проблемами. Я был рад-радешенек, что Эва хорошо перенесла посадку и на ее лицо постепенно возвращаются краски.
Вдалеке высились горы Кавказа, а по дороге мы увидели первые пальмы, листья которых шуршали на теплом ветру. Так начался наш отпуск в южном краю, отпуск, который я никогда не забуду, быть может, и оттого, что вслед за ним наступило время, резко отличное от этих дней.
Мы пересекли в такси границу с Азией. Тут мы и впрямь исполнились каким-то необыкновенным чувством, и Эва предложила:
— Теперь надо бы повернуть назад и пешком еще раз пересечь границу, она же делит две части света. Как ты считаешь? В конце концов, для нас это историческая минута.