Может статься, я даю несколько одностороннюю оценку Карлу Штребелову, определенный его образ сложился в моем сознании за долгие годы совместной работы, теперь, может статься, я все видел острее благодаря Манфреду Юсту.
Нужно еще сказать, что Карл Штребелов во многом соответствовал моей оценке. Основания для нее были те же самые, что и для присуждения ему правительственных наград, которых он удостоился в последние годы.
Оттого-то я прекрасно понимал, как он был озадачен, не получив от Юста ответа на вопрос, почему тот перевелся из знаменитой школы имени Эйнштейна в П. к нам в Л., в нашу чертовски нормальную школу.
— Не терплю заносчивости, — сказал Штребелов.
Я разделял его мнение. Как иначе можно было назвать поступок нового коллеги?
Разумеется, все наши учителя и учительницы встретили новенького с любопытством и надеждой, не так уж часто наши ряды пополняются столь необычно.
Прошло немного времени, и я заметил, что учительницы стали уделять больше внимания своей одежде; тут-то и обнаружилось, что у нас в школе работают красивые, умеющие хорошо одеваться женщины.
Был конец лета, случаев менять платья, юбки, костюмы оказалось достаточно много. Удивительно, сколько красоты представилось взглядам наших мужчин.
Всем этим мы обязаны были новенькому, который беспечно разгуливал в своих лимонно-желтых, красных, черных, зеленых рубашках, повязывал шею разными платками, ярким пятном выделяясь на фоне наших скромно одетых учителей.
Первый обмен любезностями произошел у нас с Юстом еще в последние дни каникул. В мои обязанности входил инструктаж классных руководителей и закрепление их по классам, я должен был объявить Юсту, что ему предстоит классное руководство в одном из восьмых классов. Прежняя классная руководительница, сказал я ему, ждет ребенка и вскоре уйдет в отпуск, лучше будет, если он сразу же, с начала года, возьмет эту работу на себя. Как он относится к моему предложению, спросил я.
— Мрачновато, не правда ли? — заметил он.
— Что вы имеете в виду? — не понял я, отнеся его высказывание к своему вопросу.
— Здесь, в комнате, — ответил он.
Кабинет директора выходил на северную сторону — узкая комната, обставленная просто, разумно: письменный стол, за ним шкаф для бумаг. Ведь главным в работе Штребелова были осмысленность, скромность.
— Я не мог бы здесь работать, — добавил Юст.
— Вам это и не потребуется, — сказал я.
— Но заходить-то сюда мне придется. А это повлияет на мое настроение. И ученики, которых будет вызывать директор, воспримут эту комнату так же.
— Здесь не клуб, коллега Юст.
Юст посмотрел на меня открытым взглядом, покачал головой. А у него голубые глаза, подумал я, именно такие представляешь себе, когда говорят — «голубые глаза». Сидит непринужденно на стуле и уже высказал свое мнение о кабинете директора, более того, раскритиковал его. Ну, с этим господином не соскучишься, подумал я, разглядывая его шелковый платок, и не мог не признать, что выглядит Юст очень неплохо.
Э, черт побери, сейчас ведь речь не о директорской келье, сейчас речь о классном руководстве. Времени у нас перед началом учебного года в обрез. Это надо бы знать коллеге старшему учителю.
Но он не спасовал.
— Однако вы согласны, коллега Кеене, что помещение воспитывает?
— Разумеется, — буркнул я не очень-то дружелюбно, — вот это, в котором мы столь оживленно беседуем, воспитывает скромность, умение сосредоточенно работать.
Юст внимательно посмотрел на меня. В его глазах забегали смешинки, и вот уже улыбалось все лицо. Улыбкой сияющей, обезоруживающей, с которой нам еще не раз придется иметь дело.
— Ах, вот как вы отбиваетесь? Ну что ж, это мне по вкусу. Но я не сдаюсь. Вы еще не раз кое-что от меня услышите.
— Я бы хотел услышать от вас что-нибудь о классном руководстве, коллега Юст, — сказал я весьма сухо.
Улыбка исчезла с его лица.
— Восьмой класс. До сих пор я преподавал только в девятых и десятых.
— Знаю. Но тогда оставались бы там, откуда пришли.
— Вы же спросили мое мнение, — холодно ответил он.
— Я полагал, вы поинтересуетесь классом, который принимаете, — сказал я и приподнял классный журнал, приготовленный заранее.
— Можно мне заглянуть в него? — спросил он.
— И даже должно.
Он открыл журнал. Теперь я как следует разглядел его лицо. Выразительное. Вокруг глаз и рта легкие морщинки. От смеха ли только? Я уже пожалел, что разговаривал так резко, это, вообще говоря, не в моих правилах.
Читая, Юст слегка прищуривался.
Выпиши себе очки, парень, подумал я, нечего форсить. Ты и в очках будешь хорош собой.
Я удовлетворенно хмыкнул, подумав так, и настроение у меня опять поднялось.
Тут Юст вскинул глаза и сказал:
— Довольно высокий средний балл. Не слишком ли высокий для восьмого класса?
Настроение мое тотчас упало.
— Как можете вы так говорить, не зная класса?
— Из опыта. Слишком часто я замечал, что ученики с хорошими и даже очень хорошими оценками, переходя в девятый класс, не отвечали нашим требованиям.
— У нас есть собственный опыт, — запальчиво ответил я, — и вы теперь здесь, а не там.
Он посмотрел в журнал.
— Прекрасно. Ларс, Биргит, Рамона и как вас еще назвали ваши родители, скоро мы с вами познакомимся. Тогда и поглядим, чего вы стоите.
Он аккуратно положил журнал на стол. Нет, его нелегко поддеть, он тут же расквитается, умеет ловко отразить удар.
Впоследствии мы как-то вспоминали эту нашу первую встречу, и Юст сказал:
— Ты восседал в штребеловском кресле, точно Марс собственной персоной. Господа, до чего же мрачно-напряженное лицо было у тебя. Такие ухищрения меня, уж извини, только смешат. В этом и было наше спасение, старик, не то мы бы еще подрались в святая святых Штребелова.
Нет, мы не подрались, мы поговорили подчеркнуто деловито, и ясно было, что каждый ищет приемлемое отступление. А что Юст в душе подсмеивался надо мной, я не заметил. Возможно, все протекало не совсем так, как он изобразил позднее. Юст был человек с фантазией, и она кое-кому из нас, а прежде всего ему самому, частенько доставляла массу хлопот.
Как ни странно, но я не рассказал Карлу Штребелову о нашей стычке, я только сообщил, что Юст согласился взять восьмой и теперь знакомится с ситуацией в классе.
— Значит, будешь им впредь заниматься, — сказал Карл Штребелов.
— Тебе он, видимо, не по сердцу? — спросил я.
Этого Карл не признал. Но и я мог бы воздержаться от реплики, я же помнил о разговоре Штребелова с Юстом, когда вопрос Карла остался без ответа.
Чтобы успокоить Карла, я сказал:
— Все будет в порядке.
Вполне, таким образом, закономерно, что следующий обмен любезностями между мной и Юстом не заставил себя ждать.
Случилось это в первый день нового учебного года.
В тот день погода внезапно и резко изменилась. Осень рано, словно бы желая облегчить и нам и ученикам прощание с теплым летом, дала о себе знать.
Карл Штребелов, невзирая на порывистый ветер, держал на школьном дворе речь и ничуть не сократил свое выступление; нет, это было бы нарушением всех его принципов. Что нужно сказать, должно быть сказано. Ветерок, дождичек. Ну и что? Мы привыкли и худшее терпеть.
Он представил всем и нового учителя, нового коллегу, господина Юста.
Мысленно, я восстанавливаю всю картину — огромный школьный двор, четырехугольником построенные классы, в двух шагах от флагштока директор. Для нас, правда, картина привычная, но — дождь, но — ветер гонит с севера тучи. А наша школа находится как раз за автострадой, проложенной по высоченной дамбе. Тучи так и валят через нее без передышки.
Рядом со Штребеловом, на котором надета штормовка с капюшоном, стоит Юст в коричневой замшевой куртке. В открытом вороте светится лимонно-желтая рубашка, на шее развевается шелковый платок. Юст все пытается справиться с ним, но ему это никак не удается.
На мрачном фоне дамбы и черного неба Юст выглядел пестрой пичугой, ненароком залетевшей в наши холодные широты из дальних теплых стран.
Штребелов невозмутимо продолжал свою речь. А беззащитный Юст был отдан на растерзание ветру, и я только диву давался, что он не съежился, даже рук в карманы не сунул. Немало хлопот доставляли и волосы, ветер то и дело швырял их ему в лицо.
Я не испытывал злорадства. Напротив, мне было жаль Юста. Такого и злейшему врагу не пожелаешь. Чего уж говорить о коллеге, пусть своенравном, но ведь ты намереваешься воспитать в нем скромность и сдержанность.
Битых полчаса стоял Юст рядом со Штребеловом. После двух-трех фраз, которыми Штребелов его представил, он сделал шаг вперед, постоял секунду и опять отступил к директору.
Заметно было, что Юст сей маневр совершил не без усилий, по всей видимости, ему в подобном действе участвовать не приходилось. А может, он просто замерз на холодном ветру, таким казался он одеревенелым, такими скованными были его движения.
Когда кончилась линейка, я подождал Юста, чтобы представить его новому классу.
— Вам бы надо потеплее одеться, — пожурил я его.
— Кто мог такое предвидеть. Вчера еще я валялся на лужайке в лесу, мечтал, глядя в голубое небо. А сегодня — полярный ветер.
Он снял свою замшевую куртку и стряхнул с нее брызги дождя, потом заново завязал платок на шее, концы которого опять лихо взметнулись вверх.
В школе стоял нормальный, неизбежный шум, порожденный не одной сотней ребятишек и подростков, которым после каникул нужно было много, очень много порассказать друг другу. Такой шум устранять не следует, если, конечно, не считать, что идеальна для школы — больничная тишина.
Мне хочется еще упомянуть сумку Юста. Сшитая из грубого холста, она была родом из Польши. И хоть на вид не очень большая, вмещала уйму всякой всячины, носить ее было удобно, перекинув ремень через плечо. Учитель с туристской сумкой в школе? Непривычно. Во всяком случае, нам непривычно. Строгий портфель, по молчаливому уговору, был нашим неизменным атрибутом, этого уговора придерживались и женщины, а их у нас большинство.