радуйтесь:
берега нет —
безбрежность!
Стихи об истории
История туманна.
Были какие-то гиксосы,
были какие-то филистимляне и арамейцы,
альбигойцы тоже были какие-то.
Были варяги
и были греки.
И отчего-то греки
пробирались в варяги
(чего им дома-то не сиделось?),
а варяги почему-то
пробивались в греки
(чего им, собственно, не хватало?).
Ужо и я погружусь
в непроницаемые туманы истории.
В розовом тумане древности
я непременно встречу гиксосов,
найду филистимлян
и разыщу арамейцев,
а в голубом тумане средневековья
я наткнусь на альбигойцев,
уж это точно.
И если вдруг
на минуту
все туманы рассеются,
вы увидите,
что я плыву с варягами в греки
на большой,
крутобокой,
красивой ладье
под широким,
разноцветным,
туго надутым парусом.
Варяги возьмут меня с собой,
я надеюсь.
Если не возьмут,
будет обидно.
Мое дело
Что мне делать?
Разумеется,
свое дело.
Засучу рукава,
поплюю на руки
и приступлю к делу.
Весь день,
не разгибаясь,
без отдыха
буду делать свое трудное дело,
буду делать его сам,
без чужой помощи,
буду делать его
на совесть.
Сделаю свое скромное дело,
спущу рукава,
отдохну
и подумаю, что делать дальше —
точить лясы?
бить баклуши?
считать ворон?
Начну считать ворон
и вдруг замечу,
что мое дело еще не закончено.
Погляжу на свое дело внимательно
и внезапно обнаружу,
что оно сделано лишь наполовину.
Рассмотрю свое дело как следует
и неожиданно пойму,
что оно только начато.
Почешу в затылке,
снова засучу рукава,
снова поплюю на руки,
снова возьмусь за дело.
Всю жизнь
в поте лица
буду делать свое большое дело.
Умру,
и мое дело
останется незаконченным.
Меня похоронят
с засученными рукавами.
Писатель
Все пишет и пишет —
говорит, что он писатель,
говорит, что не писать
нет у него никакой возможности.
Как ему помочь?
Отнять у него машинку?
Отобрать у него авторучку?
Украсть у него карандаш?
Все равно он будет писать
обгоревшей спичкой на коробке
или ногтем по штукатурке,
все равно он станет писать на земле
носком ботинка,
и никак уж ему не помочь,
коли он писатель.
«Был ли я крылатым?..»
Был ли я крылатым?
Или крылья мне только снились?
А что,
если я и впрямь
потерял их?
А что,
если они и вправду
были длинными и белыми?
А что,
если они снова вырастут?
В последнее время
у меня часто чешутся лопатки.
Но куда лететь?
Упрямые музы
Я с сеточкой по улице иду,
а в сеточке
батон и пачка чая
и полкило молочной колбасы.
За мною музы семенят,
все девять,
в сандалиях
и в тонких,
разноцветных,
струящихся по их телам
хитонах.
Вот дождичек пошел,
медлительный,
осенний, —
заморосил,
закапал,
зашуршал.
Я музам говорю:
– Оставьте вы меня!
Промокнете!
Ступайте восвояси!
Скорее возвращайтесь к Ипокрене! —
Они не слушаются
и упорно
под дождем
меня сопровождают.
Я сержусь,
я топаю ногами,
я кричу:
– Немедленно бегите к Геликону!
Простудитесь!
Ведь осень на дворе! —
Они и ухом не ведут —
ну что ты скажешь!
Но не сидеть же дома,
в самом деле,
из-за упрямства их?
Вот наказанье,
право!
Гости
Позавчера
посетил меня Тристан Корбьер.
Почитал стихи —
немножко о море,
немножко о Париже,
немножко о себе.
Чаю пить не стал,
тут же ушел.
Вчера
заходил ко мне Аполлон Григорьев.
Кое-что почитал —
конечно, о гитаре,
конечно, о цыганах,
конечно, о любви.
Попил чаю
и вскоре удалился.
Сегодня забрели
два знакомых японских поэта
двенадцатого века.
Тоже пили чай
и просидели до полуночи.
Кто же завтра
ко мне пожалует?
Схожу в магазин,
куплю пачку чаю,
куплю сахару
и буду ждать.
«Жить бы да жить…»
Жить бы да жить,
жить бы не торопясь и не хмурясь
и не вызывая нездорового любопытства,
жить и не быть рыбой —
не попадаться на удочку
хитрого рыболова,
и не быть птицей —
не порхать с дерева на дерево
без особой необходимости,
и не быть четвероногим —
не бегать, помахивая хвостом,
безо всякого толку,
жить и быть человеком,
хотя, разумеется,
это не так-то просто,
жить и не признаваться жизни в любви —
ей и без того
это известно,
жить молчаливо,
без излишней болтовни,
и умереть спокойно,
без истерики.
Чудной
Был он чудной какой-то —
на голове его
росло дерево,
корни торчали из ушей.
На ветвях сидели птицы
и громко пели.
Когда он ходил —
дерево раскачивалось,
когда он нагибался —
птицы взлетали
и кружились над ним,
когда он выпрямлялся —
птицы снова садились
и принимались петь.
Спал он стоя,
чтобы не тревожить птиц.
Корни не подрезал,
чтобы не беспокоить дерево.
Подарок
Я подарил возлюбленной
год своей жизни.
Она сказала «спасибо»,
но в меня не влюбилась.
Я загрустил.
Она хотела вернуть мне
год моей жизни,
но я его не взял
из гордости.
Она сказала:
– Забирай свой год,
он тебе пригодится! —
Но я так и не взял,
заупрямился.
А чего стесняться?
Приснилось мне,
что я куст сирени.
Проснулся,
сладко благоухая,
будто только что из парикмахерской.
Приснилось мне,
что я крепостная башня.
Проснулся,
готовый к штурму:
не сдамся, думаю, ни за что!
Приснилось мне,
что я грудной младенец.
Проснулся
безумно счастливым:
не стану, думаю, расти, и так хорошо!
Приснилось мне,
что я адмирал Нельсон.
Проснулся
с подзорной трубой в руках
и стал разглядывать в нее узор на обоях.
Приснилось бы мне,
что я гора Казбек.
Проснулся бы —
вся голова в снегу.
Так и ходил бы
с заснеженной головой.
А чего стесняться?
Старушки, посылающие телеграммы
Городские старушки
любят посылать телеграммы
своим полузабытым родственникам,
живущим в далеких деревнях.
Сочиняя телеграммы,
старушки вспоминают своих родственников,
плачут от умиления
и перевирают названия деревень.
Старушкам объясняют,
что таких деревень нет на свете,
а они плачут все пуще и пуще,
но теперь уже от недоумения.
Старушек просят не плакать,
отправляют их телеграммы неведомо куда,
и эти несчастные телеграммы
теряются в беспредельности мироздания.
Но старушки все плачут и плачут,
прижимая к глазам кружевные платочки,
плачут уже неведомо отчего,
и платочки у них мокрые, хоть выжми.
«Он пришел, и я сказал ему…»
Он пришел, и я сказал ему:
– Здравствуй!
Он улыбнулся мне
доброй,
открытой,
хорошей улыбкой
и удалился,
не сказав ни словечка.
И я крикнул ему:
– До свиданья!
Как это славно
с его стороны —
он приходил,
чтобы мне улыбнуться!
Труженики
Вчера был сильный ветер.
Все, что я построил,
он сдул.
Я не ленюсь,
я строю.
И ветер не ленится —
сдувает.
Мы с ним труженики.
«Как грустно…»
Как грустно
уезжать и провожать!
Как горько
покидать и оставаться!
Как радостно,
никуда не уезжая,
встречать,
встречать
и встречать
и без устали
улыбаться всем приезжающим!
Я и Город1991
Тебе и себе(Нечто похожее на поэму)
Тебе
я искал тебя на утренних улицах
ты могла идти
в магазин за покупками
но не шла
ты ходила за покупками после работы
я искал тебя на вечерних набережных
ты могла гулять там
со своим возлюбленным
но не гуляла
вы предпочитаете другой маршрут
я искал тебя на летних пляжах
ты могла лежать на спине
с листочком на носу
но не лежала
тебе было вредно загорать
я искал тебя в своих снах
ты могла бы присниться мне
хоть разок
но не снилась
ты не имеешь привычки
сниться чужим мужчинам
я искал тебя изо всех сил
и нашел
ты сидела в кафе за столиком
молчала
и загадочно улыбалась
чем не Джиоконда! —
подумал я —
только волосы какого-то странного цвета
то ли
цвета свежего снега
пасмурным мартовским утром
то ли
цвета перистых облаков
в безветренный июльский день
то ли
цвета молодого жемчуга
добываемого у берегов южной Японии
то ли
цвета сентябрьских сумерек
отраженных в озерах Карельского перешейка
трудно понять
я говорил тебе:
не мешайте мне
я занят важным делом
я влюбляюсь
я говорил тебе:
подождите немного
мне некогда
я же влюбляюсь в вас!
я должен влюбляться в вас
внимательно
мне надо здорово
в вас влюбиться
– ну и как? – спрашивала ты —
получается?
– ничего – говорил я —
все идет как по маслу
– ну что? – спрашивала ты —
уже скоро?
– да да – отвечал я —
только не торопите меня
– ну скорее же скорее! —
просила ты —
мне надоело ждать! —
– потерпите еще немножко —
говорил я —
куда вам спешить?
– но почему же так долго? —
возмущалась ты —
так ужасно долго!
– потому что это навсегда —
говорил я —
потому что это навеки
– ну теперь-то уже готово? —
спрашивала ты —
сколько можно тянуть?
– да уже готово! —
сказал я
и поглядел на тебя
влюбленными глазами
– не глядите на меня так! —
сказала ты —
вы что
с ума сошли?
среди тысяч медлительных
знавших любовь
многоопытных женщин
и девушек резвых
с пушком на округлых щеках
я выбрал тебя
и я поставил тебя
на высокий пьедестал
ты стоишь там
и поправляешь кофточку
слегка смущенная
но ничего
скоро привыкнешь
ты стоишь там
и смотришь на меня сверху
слегка испуганно
но не беда
скоро осмелеешь
а я гляжу на тебя снизу
и удивляюсь
вот оно
это существо
с глазами цвета крепкого кофе
вот оно
это существо
с подмышками пахнущими
корицей
вот оно
это существо
которому нет подобных!
вот она стоит
и улыбается довольная
ей уже нравится
на пьедестале
ты отдалась мне
в сумерках
на берегу реки
сумерки были
серые
декадентские
твое тело было
смуглым от загара
и пахло осенью
я был так счастлив
что едва не рехнулся
а река была
Волгой
в верхнем течении
ты отдалась мне
на берегу Волги
в сухом высоком бурьяне
в начале октября
часов в девять вечера
ты сказала:
я хочу отдаться тебе
на берегу Волги!
и отдалась
я долго глядел
как угасал закат
когда все было кончено
я позвонил тебе и сказал:
милая
закат уже угас!
преобладало
густо-алое
ослепительно-золотое
и пронзительно-лимонное
а победило
темно-зеленое
мрачно-синее
и безнадежно-фиолетовое
ноты не горюй милая —
завтра загорится новый закат
обязательно позвони мне завтра! —
сказала ты
с тех пор
я звоню тебе каждый вечер
но все закаты гаснут
все до одного
я вижу тебя
в полумраке
я вижу твой затылок
я вижу твою шею
я вижу твои лопатки сжатые вместе
и белые незагоревшие твои ягодицы я вижу
я вижу линию твоего бедра
круто взбегающую вниз
и полого уходящую вниз
к колену
я вижу эту священную линию женского бедра
пред которой склоняется мир
я вижу твою голень
похожую на крупную рыбу
и твою пятку
ни на что не похожую
на этом все и кончается
по моим предположениям
существуют еще горы
реки
города
и расписания движения поездов
по железным дорогам
но мои предположения
могут и не подтвердиться
пока что я вижу только тебя
ты лежишь на боку
ко мне спиной
я поснулся
а ты еще спишь
не утерпеть
и поцеловать тебя
сладко спящую
в теплое круглое плечо
ты повернешься
на другой бок
и забормочешь что-то невнятное
спросонья
не удержаться
и поцеловать тебя
сонную
в мягкие вкусные губы
не отнимая губ
ты ляжешь поудобнее
и прижмешься ко мне
животом и грудью
сдерживая нетерпение
долго ласкать
твое сонное
послушное тело
в полусне
ты будешь слегка постанывать
едва отвечая
ласками на ласки
овладеть тобою
сонной
в предрассветный час
когда вдали запоют петухи
засыпая в твоих объятиях
поцеловать тебя
уже спящую
в нежное теплое веко
я решил тебя разлюбить
зачем
думаю
мне любить-то тебя
далекую
ты где-то там
а я тут
зачем
думаю
мне сохнуть по тебе
ты там с кем-то
а я тут без тебя
к чему
думаю
мне мучиться
разлюблю-ка я тебя
и дело с концом
и я тебя разлюбил
целый день
я не любил тебя ни капельки
целый день
я ходил мрачный и свободный
свободный и несчастный
несчастный и опустошенный
опустошенный и озлобленный
на кого
неизвестно
целый день
я ходил страшно гордый
тем что разлюбил тебя
разлюбил так храбро
так храбро и решительно
так решительно и бесповоротно
целый день
я ходил и чуть не плакал
все-таки жалко было
что я тебя разлюбил
что ни говори
а жалко
но вечером
я снова влюбился в тебя
влюбился до беспамятства
и теперь я люблю тебя
свежей
острой
совершенно новой любовью
попытаюсь
опять тебя разлюбить
стоит мне захотеть —
говорю —
и я увековечу ее красоту
в тысячах гранитных
бронзовых
и мраморных статуй
и навсегда останутся во вселенной
ее ноздри
и узенькая ложбинка
снизу между ноздрей
стоит мне только захотеть!
экий бахвал! —
говорят —
противно слушать!
стоит мне захотеть —
говорю —
и тысячелетия
будут каплями стекать
в ямки ее ключиц
и высыхать там
не оставляя никакого следа
стоит мне лишь захотеть!
ну и хвастун! —
говорят —
таких мало!
тогда я подхожу к тебе
целую тебя в висок
и твои седые волосы
начинают светиться
мягким голубоватым светом
они глядят
и глазам своим не верят
в Индокитае горят джунгли
строительство Ассуанской плотины
подходит к концу
История упорно куда-то движется
а ты
голая
лежишь на спине и смеешься —
я пью из твоего пупка
я пью водку
коньяк
виски
вермут
и сухие вина разных марок
твой глубокий пупок
всегда наполнен
бедняжка История
вся в заботах
куда-то отчаянно спешит
а ты
совершенно голая
лежишь на спине
и тихо смеешься
стараясь не расплескать
содержимое пупка
я пьян беспробудно
оказавшись
в этом сложно устроенном мире
я с удивлением глядел
на безногого и однорукого инвалида
который очень ловко передвигался
с помощью единственной руки
по ночам
не переставая удивляться
я слушал сводный хор ангелов
который пел очень торжественно
к своему величайшему удивлению
я обнаружил здесь
твой рот
твои локти
и твой голос
это озадачило меня
вконец
Себе
накручиваю на палец
ее длинный белый волос
и гляжу во мрак
ее карих зрачков
что ты там видишь? —
спрашивает она
многое – говорю —
и себя тоже
свое отражение
не моргай пожалуйста
не мешай смотреть
собою значит любуешься? —
говорит она —
ну и любуйся!
сказать ей:
люблю тебя!
но это так мало!
сказать ей:
безумно люблю тебя!
но это так банально!
сказать ей:
непозволительно нежно
неосмотрительно страстно
непростительно смело
люблю тебя!
но это так многословно!
что же сказать ей?
темный треугольник
(равнобедренный
почти равносторонний)
сверху волосы пореже
снизу погуще
в темный треугольник
погружаю свое лицо
и ухожу в предысторию
в первобытные леса
не заблудись милый! —
шепчет она —
будь осторожен!
шел неуместный зимний дождь
навстречу мне шел прохожий
изгиб канала
напоминал изгиб ее руки
когда она причесывается
глядя в зеркало
капли дождя
стекали по руке вниз
к плечу
ты же вся вымокнешь! —
сказал я громко
прохожий остановился
и поглядел на меня удивленно
да да! —
сказал я ему —
я сумасшедший!
ну и что?
трогать губами
ее гордо торчащие соски
и позабыть
что было вчера
и позабыть
что было неделю назад
и позабыть
что было тысячу лет назад
и не думать о том
что будет
трогать губами
ее розовые соски
и не слышать
как тикают под ухом часы
и не слышать
как злобно стучат часы
и не слышать
как грохочут взбесившиеся часы
и не видеть
как мчатся по кругу
их озверевшие стрелки
легонько покусывать
ее прохладные соски
и быть младенцем
счастливейшим в мире
так не любят! —
сказала она —
любят иначе
дура!
дура!
идиотка несчастная! —
заорал я
ну вот
изругал меня всю! —
сказала она
и надулась
тронул пальцем ее локоть —
не помогло
дулась минут десять
она не глупа
но тело ее – умнее
и она ревнует ко мне
свое тело
ты любишь только его! —
говорит она мне с обидой —
ты любишь его потому
что оно послушно тебе! —
и она оставляет мне на ночь
свое обнаженное тело
а сама уходит куда-то
и возвращается только утром
чтобы приготовить завтрак
как увлекательны
длинные ночные беседы
с мудрым
все понимающим телом ее!
о чем мы только не говорим!
камень на сердце
(гранитный валун
килограмм этак в триста
не меньше)
сердце разумеется раздавлено в лепешку
(толщиной миллиметра в три
не больше)
она нашла автокран
дала шоферу на пол-литра
он и положил камень
на мое сердце
так ему и надо! – сказала
а что я ей сделал?
по воле слепого случая
мы коснулись друг друга
на кратчайший миг
в самом начале осени
наш миг еще не истек
и я говорю:
поглядите!
поглядите скорее!
она трется носом
о мою бороду
а я глажу ладонью
ее затылок!
поглядите как мы прекрасны!
но никто не глядит
все чем-то заняты
у всех свои заботы
всем не до нас
наш миг уже истекает
ночью просыпаюсь в сомнении:
неужели и впрямь
существует белый столп ее шеи
с двумя тонкими складочками
у подбородка?
включаю свет
разглядываю фотографии
и убеждаюсь —
да
существует!
ночью просыпаюсь в страхе:
неужели и впрямь
исчезнут когда-нибудь
пятнышки оспы
на ее левом предплечье
и само предплечье
исчезнет навеки?
встаю
подхожу к окну
и гляжу на облака
освещенные лунным светом
да
исчезнет!
рано утром
разбудила меня свобода —
прекраснейшая из женщин
она поцеловала меня в щеку
у правой ноздри
я проглотил слюну
и долго-долго
слюна скользила по пищеводу
к желудку —
целую вечность