- Почему здесь?
- Тут идти недалеко. Я тебя на место звать не хотел, опасался, что ты его слишком легко и быстро найдешь, привычку выкажешь. А за квартирой смотрят. Мария Никитична наша... из окна выбросилась, когда к ней поговорить пришли.
Что насмерть, пояснять не стал. С такой высоты не насмерть только чудом можно, а все чудеса в шестом году закончились.
- Просто восхитительно... - пробурчал в воротник Реформатский. До Почтамтского моста отсюда еще идти, да полквартала дворами. - А я там теперь зачем?
Ромашка ему никогда не нравилась, а уж группа ее - тем более. Истерики, романтики, приверженцы политики устрашения. Половина акций - провальная, а успешная половина бессмысленна. Хлопнули опытного сыскаря, получили на его место чиновника, да о том и не думали даже, а почему хлопнули? До губернатора и командира жандармского дивизиона не дотянулись.
- Мария Никитична по легенде, да и по факту, за пенсионеркой смотрела за нашей. Альцхаймер. И вся стрельба и прочее - у нее на глазах. Мне нужна оценка ее состояния.
По дороге спутник поддал ногой ком снега, спаянного ледяной коркой, мрачно буркнул:
- Белый... - и, не дожидаясь вопросов, пояснил: - Ты подумай, какой он был пять лет назад? Серый. Кстати, помнишь плакаты двадцатых-тридцатых, все эти "Крепи индустриальную мощь России!", эти коптящие трубы, черные сугробы? Не поверишь - это же был символ прогресса. А теперь опять...
В маленькой спальне сохранилось тепло. Окно в проходной комнате заткнули подушкой, снятой с кресла.
Судя по всему, в уходе за хроническими больными покойная Ромашка разбиралась много лучше, чем в политике. Пенсионерка мирно дремала в своем кресле, надежно укрытая и укутанная. Причина такого спокойствия проявилась быстро - полупустой флакон транквилизатора лежал здесь же. Вполне ухоженная старушка, на зависть просто. Не без труда проснулась, невнятно заблажила при виде чужих: испугалась. Потом заулыбалась.
- Как часто бывают периоды просветления? - спросил Реформатский, снимая фонендоскоп.
- Раз-два в месяц, на пару дней. С начала зимы еще реже.
Совершенно безнадежная больная. Руины разумного существа. Бороться с болезнью Альцхаймера так и не научились, хотя были в Швейцарии интересные исследования, но теперь, если до них дойдут руки, так через поколение, а то и два.
- Тут только уход. Легкие у нее пока чистые, а все остальное лучше, чем можно бы ожидать, но сам понимаешь...
- Транспортировка?
- Разовая, может быть, - прикинул Реформатский. - Если переезжать. И то по этой погоде нужна осторожность.
- Грузовик, - пожал плечами опекун. - Утепленный. Хорошо утепленный. Мы же лабораторию вывозим. Может быть, на время, может быть, совсем.
- Тогда нет. Это просто убийство. Ну, сам посуди, в этом состоянии - не уследишь, так застудится, и тут уже никакой препарат не вытащит, если его еще добудешь. А за два-три часа в дороге не уследить никак.
- Понятно, - спутник кивнул. - Андрей, сделай одолжение, поищи в буфете документы Марии Никитичны. Там где-то должны быть...
В буфете - пыль, сладко припахивающая деревом, пудрой, сандалом резных безделушек, довоенная пыль. Шкатулки, коробочки, папки с благодарственными грамотами, перевязанные ленточками письма, плотно исписанные тетради.
За спиной - тихий стеклянный треск ампул, резиновое скольжение поршня по цилиндру шприца. Привычный такой, успокаивающий звук. Вопрос "зачем?!" догоняет не сразу.
- Ты ей что вколол?
За спиной пустота, шприц лежит на столе на блюдечке, дверь качается, в кухоньке льется вода, гремит чайник.
- Морфий, - отзывается, - поверх успокаивающего должно хватить. Подождем и пойдем. Тут сахар есть, тебе сколько в чай?
Его, гадину этакую, нельзя было убивать - слишком многое пошло бы прахом, и Андрей Ефремович об этом помнил, но уж больно подперло. Свернуть голову, как куренку, или об выложенную кафелем стену разбить. Реформатский наполовину удержал себя в руках. Взял сукина сына за горло, прижал к стене.
- Ты что же, сволочь, делаешь?!
Ответа, конечно, не получил, слишком крепко прижал. Но отпускать не хотелось, и, рассудив, Реформатский нашел это желание правильным и здоровым. Так что разжимать руки он не стал, подержал, подождал, пока признаки цианоза проявятся. Потом все же отпустил. Урод съехал по стене, сел на пол и начал дышать и кашлять.
- Тебе же предлагали - в госпиталь, - сказал Андрей Ефремович.
- Гос... госпиталя, - кашель как-то очень похож на лай, весело будет, если он тоже себе что-нибудь застудил, - через неделю завалит ранеными. По нашей милости, между прочим. В госпиталях... там в палатах - не то +7, не то +10, кто как надышал. И на санобработку сил ни у кого. И на пролежни. И в лучшем случае, в идеале, так сказать, она там умрет от воспаления легких не через эту самую неделю, как, скорее всего, и будет, а через две. Раньше, чем до нее доберется тиф.
Только тут до доктора Реформатского дошло, что непотребным рукоприкладством он занялся, даже не посмотрев, что там с пациенткой. Прошел в спальню, проверил. Ничего неожиданного не нашел: пульса уже, считай, нет, одно трепетание сосудов под пальцами; дыхания - тоже. Спокойное, даже счастливое лицо. Морфий.
"Да, госпиталя у нас - Шарите восемнадцатого века. Кто ее там кормить с ложечки стал бы? Не говоря уже обо всем остальном. Но вот это вот хладнокровное убийство... - Реформатский никак не мог продолжить мысль. - Не по-человечески? Да полно, и людоедство - по-человечески... Отчего же так тошно?"
Нужно было вернуться в кухню и надавать поганцу по морде, но тот уже встал и грозно взъерошил перья.
- Хватит махать руками, а то я кастет достану, и будет у нас дуэт-гиньоль.
И вопреки собственным словам оперся руками на кухонный стол, головой помотал - бей его в этом положении, не хочу.
- Знал бы ты, Андрей, как я вас всех ненавижу. Вас вот всех, с вашим культом естественной смерти. Что угодно, лишь бы не отвечать. Ты пробовал когда-нибудь... естественной смертью?! - заорал, туда, вниз, в стол. - Ты знаешь, что это такое? Нет? Так какого ж черта?
Диспут об этичности эвтаназии на фоне только что совершенного убийства казался Реформатскому предельно неуместным. Оставлять последнее слово за доброхотом с морфием тоже не хотелось.
- Ты меня зачем позвал? Ты же все загодя решил!
- Как зачем... проверить состояние и засвидетельствовать естественную смерть, если понадобится, - устало ответил тот.
- Ты еще хоть помнишь, что люди - это не собаки на Большой Охте?
- Стараюсь не помнить. Мне, понимаешь ли, трудно убить собаку. Даже бешеную. Идиосинкразия. Ладно, это все глупости. Составь документ, пожалуйста. Я им завтра в жандармов ткну. Сегодня не успею уже. У Парфенова там кто-то новый и относительно разумный завелся, ну, пусть нервы полечит хоть с недельку, нам больше и не нужно.
- Делай свой чай, - рявкнул Реформатский. - Сахару три куска.
Сел за стол, вздохнул. Толкнул в плечо доброхота-убийцу - садись, мол, не торчи над головой. Не человек, конечно, а сплошной вывих, но бросать его не хотелось. Убить хотелось, а оставлять одного - нет.
И стоит теперь этот бедняга-туркмен, как баба-яга из сказки - нос в потолок врос, задница жилена... а дальше не надо; свидетельство о смерти обеими руками держит. Евгений Илларионович на него набежали, бумажку вынули, на стол положили. Позвонили, приказали чаю принести.
Конечно, господин Нурназаров на вроде бы секретаря смотрит - отчего бы тому не заняться? Это от незнания наших порядков смотрит. Не положено регистратору кабинет покидать. А положено в нем сидеть и все происходящее фиксировать. Раньше - на пленку, а по нынешним временам - от руки. Во, так сказать, избежание.
Тут такой спектакль, что без прямого приказа и уходить неохота - театры-то закрыты, а радио только днем, и на службе его не очень-то и послушаешь. А тут - красота. Сначала доктор Рыжий Евгению Илларионовичу хамил, а туркмен-новичок из-за стенки слушал. Теперь его самого позвали к начальству.
- Так вот, Рустам Умурбекович, все, что вам нужно было выслушать в связи с вопиющей вашей неосторожностью, вы уже услышали, и выводы, полагаю, сделали. И меры воспоследуют, как же иначе? Но не те, что вы думаете, потому что я тоже - хорош гусь. Знал же я, что у вас опыт другой, и вы с нашим контингентом сказочным дела не имели... У ваших мазуриков такие вещи разве что от великой любви происходят, и то в песнях, а не в жизни.
Тут и чай принесли и поставили. В высоких подстаканниках, серебряных: Евгений Илларионович небрежности не понимают.
- Я, признаться, подумал, что так оно и...
- Я, признаться, тоже, но я ставлю свой выговор против вашего, что ничего между ними не было, даже... рукавами не соприкасались. Но тут я вам все сказал уже, а вы меня поняли. А эта бумажка, - опять взял со стола и трясет, как фокстерьер крысу, - это нас Владимир Антонович обидеть хотел за сегодняшнее утро.
Туркмен пожелтел хуже слабенького здешнего чая.
- Простите, Ваше Высо... Евгений Илларионович, - поправился, молодец, - вы хотите сказать, что он Шаталину... убил?
- Да вы, Рустам Умурбекович, совсем расклеились. Чтобы наш директор лабораторную пенсионерку убивать стал... это дело немыслимое. А вот жить бедной оставалось с гулькин хвост, и по медицинским рапортам той же Берлянской дыхание у нее уже разок останавливалось, едва откачала. В вами же собранном деле документ имеется. Ну и много ли в этом состоянии нужно? А вот Владимир Антонович сильно огорчились, что вы ему квартиру спалили конспиративную, нужных людей погубили. Вот он, полагаю, медику подробности происшествия в больших красках описал, примерно как мне только что, слышали же. А тому и легче - причину смерти искать не надо. Так что про заключение вы забудьте. Берлянская - ваша, а это - не ваше. И решим мы с вами так. За проявленную беспечность помещаетесь вы на три дня под арест. И за это время извольте составить мне справку на нашего директора. Не полицейскую, а человеческую. Если в том, что у вас было и у нас есть, дыры обнаружатся, потом заполните. А через пять дней, второго числа, жду вас с докладом. Понимаю, что тороплю, но у меня чувство нехорошее. А домушником этим есть кому заняться. Найдем и установим.