Кажется, именно там, в самолетном кресле, под бодрую патриотическую присядку, тупо глядя в иллюминатор на темные задворки аэропорта «Домодедово», я и отделился от государства.
Свидетельство очевидца
Три десятилетия спустя, указывая на степень нравственной деградации подсудимого (меня), депутат Государственной думы Абельцев цитировал в Пресненском суде кусок из моей автобиографии.
— «Служил в Советской Армии, — зачитывал он, — выжил и демобилизовался».
И обратившись к судье, сказал:
— Это кажется мне подозрительным, Ваша честь. Я служил в армии в те же годы, у нас никто не выживал!
Мемуары сержанта запаса
Ночное
Вы не пробовали чистить старую картошку черенком оловянной ложки? Я пробовал — с десяти вечера до четырех утра — и у меня получилось. Жить захочешь, все получится.
…Зимой 1981-го тихий курсант нашей образцовой мотострелковой «учебки», сойдя с ума от бессонницы и унижений, схватил здоровенный кухонный нож и начал гоняться за сержантом (дело было в ночном наряде по столовой).
Следующей ночью наш взвод, сидя вокруг ржавой ванны, чистил картошку черенками ложек: ножи были изъяты с кухни приказом командира полка. К рассвету требовалось заполнить ванну почищенным корнеплодом, и мы скребли старую картошку ложками, обеспечивая полку его утреннее пропитание, — без минуты сна и единого слова протеста.
История болезни
В конце февраля 1981 года меня прямо со стрельбища увезли в медсанбат. Из зеленой машины с крестом вылез незнакомый мне лейтенант и зычно крикнул:
— Шендерович тут есть?
Крикни это лейтенант на месяц позже, ответ мог быть и отрицательным. У меня болела спина. Зеленые круги перед глазами были намертво вписаны в квадрат полкового плаца. Я задыхался, у меня разжимались кулаки — не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом: выпадали из рук носилки со шлаком во время нарядов в котельной.
Человек, не служивший в Советской Армии, спросит тут: не обращался ли я к врачам? Отслуживший такого не спросит, потому что знает: самое опасное для нашего солдата — не болезнь, а приход в санчасть. Тут ему открывается два пути: либо его госпитализируют, и он будет мыть полы с мылом каждые два часа, пока не сгниет окончательно, — либо не госпитализируют, и его умысел уклониться от несения службы будет считаться доказанным.
Меня из санчасти возвращали дважды, и оба раза с диагнозом «симуляция». В первый раз майор медицинской службы Жолоб постучал меня по позвоночнику и попросил нагнуться. Кажется, он искал перелом. Не найдя перелома, майор объявил мне, что я совершенно здоров. Через неделю после первичного обстукивания я снова приперся в этот нехитрый Красный Крест и попросил сделать мне рентген позвоночника.
Наглость этой просьбы была столь велика, что майор Жолоб потерял дар командной речи — и меня повезли на снимок, в госпиталь.
Еще через неделю я был вторично поставлен в известность о своем совершенном здоровье. A propos майор сообщил, что если еще раз увидит меня в санчасти, лечить меня будут на гауптвахте.
Проверять, как держит слово советский офицер, я не стал и вернулся в строй. Днем топтал плац, по ночам не вылезал из нарядов и с некоторым интересом, как бы уже со стороны, наблюдал за постепенным отказом организма бороться за существование…
Въезд на стрельбище машины с красным крестом и зов незнакомого лейтенанта были восприняты мною как внеочередное доказательство бытия Господня.
Меня отвезли в медсанбат, выдали пижаму, отвели в палату и велели лежать не вставая. В истории всех армий мира не наберется и десятка приказов, выполненных с такой педантичностью: я лег и тут же уснул.
Когда к концу дня меня растолкали на «прием пищи», я, одурев от сна, попросил принести мне чаю в постель. «А палкой тебе по яйцам не надо?» — спросили меня мои новые боевые товарищи. «Не надо», — вяло ответил я и снова уснул.
Что интересно, чаю мне принесли.
На третий день к моей койке начали сходиться ветераны медсанбата. Разлепляя глаза среди бела дня, я видел над собой их уважительные физиономии. Еще никогда выражение «солдат спит — служба идет» не иллюстрировалось так буквально.
При первой встрече со мной рентгенолог, лейтенант медслужбы Анкуддинов, переспросил с нескрываемым любопытством:
— Так это ты и есть Шендерович?
И я ответил:
— В этом не может быть сомнений.
Тут я был неправ дважды. Во-первых, окажись на месте Анкуддинова офицер попроще, я бы огреб за такой ответ по самое не могу, а во-вторых: сомнения в том, что я Шендерович, уже были.
На второй или третий день после доставки в ЗабВО имени Ленина нас построили в шеренгу, и прапорщик Кротович, глядя в листочек, выкликнул:
— Шендер е вич!
— Шендерович, товарищ прапорщик, — неназойливо поправил я.
Прапорщик внимательно посмотрел, но не на меня, а в листочек.
— Шендеревич, — повторил он, потому что так было написано.
Я занервничал.
— Шендерович, товарищ прапорщик.
Моя фамилия мне нравилась, и я не видел оснований ее менять.
Прапорщик снова внимательно посмотрел — но уже не на листочек, а на меня.
— Шендеревич, — сказал он.
И что-то подсказало мне, что ему виднее.
— Так точно, — ответил я и проходил Шендеревичем до следующей переписи.
А в начале марта 1981 года (уже под своей фамилией) я стоял перед лейтенантом медслужбы Анкуддиновым, и он держал в руках снимок моей грудной клетки. Не знаю, какими судьбами этот снимок попал от полковых ветеринаров к профессиональному рентгенологу — но, видимо, чудеса еще случаются в этом мире.
Рассмотрев на черном рентгеновском фоне мой позвоночник и узнав, что его владелец продолжает бегать по сопкам в противогазе, Лев Романович Анкуддинов предложил срочно доставить нас обоих (меня и мой позвоночник) в медсанбат. Лев Романович считал, что на такой стадии остеохондроза долго не бегают даже без противогаза.
Так благодаря чудесному случаю я все-таки сменил шинель на пижаму.
В медсанбате мне было хорошо
Я понимаю, что рискую потерять читательское доверие.
Что как раз в этом месте повествования должен вспомнить, как меня тянуло в родную часть, к боевым товарищам… как просыпался по ночам от мысли, что где-то там несет за меня нелегкую службу мой взвод… — но чего не было, того не было. Не тянуло. Не просыпался.
Зато именно в медсанбате мне впервые после призыва захотелось женщину. До того, целых пять месяцев, хотелось только есть, спать и чтобы ушли вон все мужчины. Признаться, я даже тревожился на свой счет, но тут как рукой сняло.
Здесь же, в медсанбате, впервые за эти месяцы, я наелся.
«Наелся» — это мягко сказано.
Однажды весенней ночью меня, ползшего в лунатическом состоянии в туалет, окликнул из кухни повар Толя.
— Солдат, — сказал он, — есть хочешь?
Ответ на этот вопрос был написан на моем лице с начала зимы восьмидесятого года.
Небольшое лирическое отступление о еде.
Еды в Советской Армии я не застал.
Я не утверждаю, что ее там никогда не было, но могу поклясться на общевойсковом Уставе Вооруженных Сил СССР, что однажды, уронив на затоптанный в серое месиво цементный пол кусочек сахара, я поднял его, обдул и съел. Подо всем, что читатель подумает о моем моральном облике, я готов безусловно подписаться.
Среди немногих секунд армейского счастья помяну с нежной благодарностью безымянный декабрьский вечер 1980 года в буфете воинской части № 12651-б. Забившись в угол, давясь и умирая от восторга, я жрал килограммовую булку с орехами и изюмом за 60 копеек, запивая все это молоком из литрового пакета.
Все последующее счастье в личной жизни блекнет рядом с памятью об этом процессе…
— Подгребай сюда через полчасика, солдат, — сказал медсанбатский повар Толя, — я тебя покормлю. Только без шума.
Полчаса я пролежал в кровати, боясь уснуть. Слово «покормлю» вызывало истерические реакции: это было слово из прошлой жизни. В ордена Ленина, мать его, Забайкальском военном округе, кроме уставного «прием пищи», на сей счет имелись только существительное «жрачка» и глагол «похавать».
Через полчаса, поскуливая, я стоял у кухонных дверей. Из-за дверей доносились немыслимые запахи. До армии Толя работал шеф-поваром в хорошем ресторане и не хотел терять квалификацию.
В ту ночь я обожрался. О, как я обожрался в ту ночь…
В общем, в медсанбате было вполне терпимо. Но это сначала. А потом вообще началась лафа…
Родственничек
Однажды, после утреннего осмотра, командир медроты капитан Красовский ни с того ни с сего конфиденциально поинтересовался у меня: не знаком ли я часом с генералом Громовым из военной прокуратуры?
Никакого генерала я, разумеется, не знал. «Ну хорошо, как-то неопределенно сказал Красовский, — иди лечись…»
Через несколько дней меня попросили зайти к командиру.
В кабинете сидел старлей со щитом и мечом в петлицах — сам же Красовский, пытливо на меня глянув, из кабинета вышел. Мне стало не по себе. Человек я мнительный, со стойкими предрассудками как к щиту, так и, в особенности, к мечу.
— Рядовой Шендерович? — спросил старлей.
Не вспомнив за собой вины, заслуживающей трибунала, я ответил утвердительно.
— Как себя чувствуете? Как лечение? Может быть, есть какие-нибудь жалобы?
И на лице офицера госбезопасности отразилась тревога за мое здоровье. В кабинете повисло и стало стремительно сгущаться ощущение некоторого сдвига по фазе.
— Все хорошо, — ответил я сквозь гул в голове.
— Где желаете продолжить службу? — поинтересовался лейтенант КГБ.
Эх! Ну, что мне стоило попроситься в кремлевские курсанты? Вот бы народу набежало посмотреть! Но я, как мешком ударенный, промямлил что-то благонравное.
Старлей светло улыбнулся и в последний раз спросил: