Дособирать коллекцию.
Поскольку о том, чтобы не проводить Брежнева, не могло быть и речи, а дружба тоже дело святое, Шустицкий решил пойти в армию на пару дней позже, а заодно, до кучи, проститься с Леонидом Ильичом (когда все равно идешь в армию, с кем только заодно не простишься).
Уже не чересчур трезвый, Шустик прибыл в хмурую столицу нашей Родины; продолжение последовало немедленно, и когда через день они с приятелем отправились в Колонный зал, выносить можно было уже их самих.
Приятель имел твердое намерение почитать над гробом из коллекции, но Шустик его отговорил.
Отстояв на холодке очередь скорбящих (свезенных по разнарядке с учреждений), друзья-добровольцы вошли наконец в траурное помещение. Там играла приятная музыка, причем не фонограмма, а вживую.
Шустик, сам профессиональный музыкант, от этого невероятно оживился и завертел головой, и увидел в глубине небольшой оркестр, а во главе оркестра — дирижера, своего товарища по музучилищу.
— Володя-я! — радостно закричал Шустик. — Приве-ет!
И замахал руками, и прямо из очереди к генсекову телу полез обниматься с дирижером. Напарнику еле удалось его перехватить — и еще долго потом он объяснял скрутившим Шустика гэбешникам, что это не чужеродная провокация, а честное родимое пьянство.
Но Шустицкому, по выходе от тела, друг заявил строго:
— Ты наказан. Я не возьму тебя на похороны.
И не взял!
И наказанный Шустик пропустил главную метафору эпохи застоя — он не увидел, как гроб с Генсеком сорвался напоследок с веревок и на глазах у планеты с грохотом обрушился в яму.
Гигант
Лучшую «отходную» Брежневу соорудила, говорят, многотиражка Ленинградского мясокомбината.
На всю полосу, в черной рамке, красовался парадный портрет Генсека с наградами до пупа, а сверху, без лишних слов, сияло название газеты: «Мясной гигант».
Продолжение следует
На дворе стояли унылые времена последнего «совка» — что-то андроповско-черненковское… N. ехал тряским небыстрым автобусом из Ростова в Горловку, уснул, проснулся и увидел нечто, от чего похолодел сладким холодом. На окраине Горловки, на жилом доме огромными буквами было написано: «Победа коммунизма невозможна».
Несколько секунд N. пребывал в сладком обмороке, потом очнулся и вчитался в окончание фразы: «…невозможна без электрификации».
И подпись основоположника.
Ну слава богу.
Желание быть испанцем
Шел восемьдесят четвертый год.
Я торчал как вкопанный перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии, на Соборной площади в Кремле, строго анфас, плечом к плечу, стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко.
Рядом со стройным Хуаном Карлосом стояла прекрасная королева София — возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой: лица!
Два — и два других рядом.
Меня охватил антропологический ужас.
Я не был диссидентом, я был читатель «Литературки», тихий либерал советского покроя, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют — эти, а не те.
В одну секунду я стал антисоветчиком — по эстетическим соображениям.
Мало выпил…
В том же восемьдесят четвертом я сдуру увязался за приятелями на Кавказ. Горная романтика… Фишт, Пшехасу… Как я вернулся оттуда живой, до сих пор понять не могу. Зачем-то перешли пешком перевал Кутх, — причем я даже спортом никогда не занимался! Один идиотский молодежный энтузиазм…
Кутх случился с нами субботу, а ранним воскресным утром мы выпали на трассу Джава — Цхинвали и сели поперек дороги, потому что шагу больше ступить не могли. Вскоре на горизонте запылил грузовик — торговый люд ехал на рынок.
Не взяв ни рубля, нас, вместе с рюкзаками, втянули под брезент. Войны еще не было, сухого закона тоже; у ближайшего сельпо мужчины выскочили из грузовика и вернулись, держа в пальцах грозди пузырей с огненной водой.
А я был совершенно непьющий, о чем честно предупредил ближайшего грузина.
— А, не пей, просто подержи, — разрешил он, передавая мне полный до краев стакан.
И встав в рост в несущемся на Цхинвали грузовике, сказал:
— За русско-грузинскую дружбу!
И я, не будучи ни русским, ни грузином, все это зачем-то выпил.
Чья-то заботливая рука всунула в мою растопыренную ладонь лаваш, кусок мяса и соленый огурец. Когда ко мне вернулось сознание, стакан в другой руке опять был полным.
— Я больше пить не буду! — крикнул я.
Грузин пожал плечами: дело хозяйское, — и сказал:
— За наших матерей!
В Цхинвали меня сгружали вручную — как небольшую разновидность рюкзака.
Но сегодня, после всего, что случилось в тех благословенных краях за тридцать лет, я думаю: может быть, я все-таки мало выпил тогда за русско-грузинскую дружбу?
Свадьба бабушки и дедушки
…состоялась, пока я был в армии.
Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым большевиком была бабушка). При переоформлении бумаг у бабушки попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка — никакой бабушке не муж, а просто сожитель.
В двадцать пятом году они забыли поставить государство в известность о переменах в личной жизни — государство все равно должно было вот-вот отмереть, по случаю победы коммунизма… Но коммунизма не случилось, и в 1981-м лечить постороннего старика в партийной больнице отказались наотрез. И отец написал за родителей заявления, и понес их в ЗАГС.
Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки! Бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств.
За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего — проверили еще.
Как вступающим в брак в первый раз им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.
За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.
Литературный процесс
«Крыса», впоследствии превратившаяся в «Опоссума», была моим первым рассказом. Вернувшись из армии, я написал их еще два-три и начал ходить по редакциям. От меня шарахались, но я был не только нетерпеливый — я был еще и жутко упрямый.
Я писал всё новые тексты и, как подметные письма, оставлял их на редакционных столах. Начавши с «Юности» и «Нового мира», в надежде славы и добра я быстро докатился до «Искателя» и «Сельской молодежи»…
Литконсультанты, как от преждевременных родов, берегли меня от ранних публикаций, за что сегодня я им очень благодарен. Но тогда, в середине восьмидесятых, при получении очередного «отлупа» только напитывался тайной злобой.
Рецензии, надо сказать, я получал и впрямь удивительные. «Вызывает раздражение финал, в котором герой противен», — сообщал один специалист по литературе. Другой (в этой же связи) прямо просил меня ничего больше не писать. Третий (году эдак в восемьдесят четвертом) сетовал на невысокий уровень авторских обобщений.
За высокий уровень обобщений в восемьдесят четвертом году я бы уехал в Мордовию, лет на пять.
Консультант Боброва, обратив внимание на непривлекательность главного героя, посоветовала сделать героем кого-нибудь посимпатичнее — и, как для вступления в комсомол, дала рекомендацию эпизодическому персонажу.
Гораздо позднее я узнал об отзыве Николая Первого на «Героя нашего времени» — и был поражен сходством рекомендаций: государь император прямо советовал молодому литератору не морочить себе голову Печориным, а взять в герои, в государственных интересах, доброго Максима Максимыча.
Я, конечно, не Лермонтов (да и Боброва не Романов), а все равно приятно…
Иногда казалось: этих редакторов выводят в специальных питомниках. В каком-то смысле, впрочем, так оно и было: товарища Свиридова, помню, партия бросила на руководство журналом «Крокодил» непосредственно из системы МВД.
Ко времени нашего знакомства этот сумрачный здоровяк числился автором восьми книг, но, по моим наблюдениям, сам читал с трудом. Система МВД наложила на его интеллект неизгладимый отпечаток.
Иногда на тов. Свиридова нападали гуманитарные настроения.
— Заведу собаку, — сообщил он как-то, зайдя в отдел. — Пса. Настоящий друг. Придешь домой — он тебе рад, хвостом виляет… Настоящий друг!
— А если укусит? — уточнил подчиненный.
— Убью нахуй… — без секунды раздумья ответил тов. Свиридов.
Когда однажды на «планерке» я упомянул ассонансную рифму, тов. Свиридов прямо попросил меня не умничать.
Но не одним МВД жива была советская литература — юного Мишу Ляшенко в «Литгазету» отрядил комсомол. Однажды Миша взялся отредактировать мой афоризм…
Первоначально сие нехитрое изделие выглядело так: «Окурок — это сигарета с богатым жизненным опытом». Миша пообещал довести шутку до кондиции и погрузился в работу. Через полчаса напряженного литературного труда мой «окурок» стал «сигаретой, видавшей виды».
Объяснять посланцу ВЛКСМ, чем парадокс отличается от описи, я не стал — и попросту сбежал из редакции, пока это не опубликовали под моей фамилией…
Блестящий дебют
Впрочем, вышеописанный комсомольско-милицейский фон был все-таки именно фоном, на котором еще ярче выделялись профессионалы. Меня «давали читать наверх», амортизировали отказы, говорили слова ободрения, предлагали приходить еще…
И я приходил, и доприходился: друг-редактор Виталий Бабенко пристроил в журнал «Искатель» мой большой рассказ!
И вот, представьте себе, через какое-то время я обнаруживаю, что «Искателя» с моим рассказом нет в киосках! Предыдущие номера есть, следующие есть, а тот, где дебютировал я, как корова языком слизала! И киоскерши говорят: ну что вы, этого номера давно уж нет, все только его и спрашивают…