Песня
В это самое время — когда советская власть в стране еще была, а еда уже кончилась, дюжина голодающих артистов, иллюстрируя постулат насчет горы и Магомета, тронулась в путь за продуктами. За пару-тройку концертов для тружеников Ярославщины нам обещали по несколько десятков яиц, по три курицы и залейся молока.
Это был огромный гонорар осенью девяностого года — деньгами в ту осень можно было заинтересовать только нумизматов.
Среди фокусников, дрессировщиков и мастеров искрометной шутки поехала за едой известная народная певица с двумя подручными баянистами. Ее патриотический номер завершал нашу целомудренную программу.
«Гляжу в озера синие…» — тянула певица, протягивая к народу белы рученьки ладошками вверх. Потом одну переворачивала ладошкой вниз и проводила ею направо, бесстыже любуясь воображаемым простором: «В полях ромашки рву…».
Отпев, она кланялась поясным поклоном, уходила за кулисы, снимала кокошник, вылезала из сарафана — и, отоварившись, мы ехали за новыми курицами.
Ехали в «рафике», по классическому русскому бездорожью — и певица, вся в коже, замше и драгметаллах, только что со своими кокошниками и баянистами вернувшаяся из Германии, в такт колдобинам повторяла:
— У, блядская страна!
Баянисты, покрякивая на ухабах, дули баночный «Хольстейн».
В очередном совхозе певица нацепляла кокошник, протягивала руки в воображаемый простор — и все начиналось сначала:
— Зову тебя Россиею…
И через полчаса, на очередной рытвине:
— У, блядская страна!
Из-за совпадения ритмики это звучало как неспетый вариант куплета.
Красивая «виньетка»
…к этой истории появилась два десятка лет спустя.
Шел концерт в честь очередного съезда очередной руководящей партии. Все, как полагается: Кремль, Путин-шмутин, орел о двух головах, медведь на триколоре…
Гляжу: на сцене — она! В сарафане по новым размерам, в том же кокошнике на то же бесстыжее лицо. Тот же репертуар, та же ручка, в том же месте обводящая бескрайние просторы…
Да, в общем, и страна — та же самая.
В этой патриотической песне
…есть строчка совершенно фрейдистской силы: «Спроси, переспроси меня — милее нет земли…». То есть автору мало просто любить Родину — он хочет, чтобы его об этом спросили, а потом переспросили!
Хорошо представляю себе процесс этого уточнения. Впрочем, тут уже — какие шутки? И спрашивали, и переспрашивали, и стирали в пыль, не поверив ответу…
Потому, наверное, и подмывает не дожидаться, пока за тобой придут, а самому настоять на допросе и заранее, в письменном виде, зафиксировать любовь к Родине.
Жизнь и судьба
Всю жизнь он лудил «лукичей».
В кепке и без. Указующих направление и слушающих «Апассионату». Сидящих на скамеечке. Говорящих речь. Всю жизнь — одни «лукичи»… Страна шла к коммунизму, и «лукичами» предстояло наглухо заставить одну шестую земной поверхности. Благосостояние скульптора неуклонно росло, но душа рвалась из-под спуда в горние выси…
В годы перестройки он сам позвонил в газету.
Приехала журналистка, и партийный Роден начал свою исповедь. О том, как советская власть иссушила его талант; как, вместо того чтобы лелеять божий дар (а в юности его хвалили и Коненков, и Кербель), приходилось делать вот это…
Мастерская скульптора была заставлена лысыми уродцами всевозможных видов.
На дворе, однако, уже занимались новые времена, солнце демократизации подрастопило идеологические снега, ручьи гласности журчали по обновляемой стране…
— Над чем вы работаете сегодня? — спросила журналистка.
Скульптор застенчиво улыбнулся:
— Пойдемте покажу.
Они прошли в другую часть мастерской, к окну. Скульптор отодвинул занавеску.
— Вот…
На фанерном постаменте стоял бюстик Ленина.
У Маяковского: «что такое го-ро-до-вой?»
А как теперь объяснить молодежи, что такое — «совок»?
У меня, для пользы юношества, имеются два замечательных свидетельства…
Начало девяностых, зима; звезда программы «Вокруг смеха» пародист Иванов прибывает на гастроли в гостиницу «Центральная» в городе N.
За неимением свободных рук входную дверь в гостиницу Сан Саныч лягает ногой. Дверь распахивается и со скрежетом застревает на неровно залитом цементном полу. Волоча по этому полу сумку и связку книг на продажу, а вешалку с костюмом прижимая к плечу чуть ли не ухом, Иванов начинает ползком продвигаться к стойке администратора.
И швейцар, все это время сидевший на диванчике у входа, интересуется ему в спину:
— А дверь за тобой — Пушкин закрывать будет?
Второй эпизод
…случился на гастролях в Минске, куда я приехал вместе с одним уездным театром. В Минске играли премьеру, а я в том спектакле ставил пластические номера.
И вот сидим мы после премьеры в гостиничном номере, выпиваем-закусываем, — а в телевизоре, во главе группы дрессированных мулатов, скачет Майкл Джексон. И я, тыча пальцем в экран, дружелюбно говорю артистам: вот, смотрите, сволочи, что такое «синхронно»! Вот это называется «синхронно», а не ваше «плюс-минус трамвайная остановка»…
Пьяненькая заслуженная артистка Ч. поворачивается к телевизору, несколько секунд скептически смотрит на Джексона, хмыкает и говорит прокуренным голосом:
— Х-ха! Вы мне заплатите миллион долларов, я вам так станцую.
На пятой секунде того, что делал Джексон, она бы умерла. Она бы задохнулась, но перед этим у нее отвалились бы ноги и сошла с винта голова. Заключая с ней пари (а пари я предложил, разумеется, немедленно!), я ничем не рисковал…
Простая мысль о том, что сначала надо что-то сделать, а уже потом назначать за это цену, — просто не приходила актрисе в голову.
Дети! Вы запомнили, что такое «совок»?
Курточка
Весной 91-го я выступал на рижском фестивале «Море смеха». Заключительный концерт проходил в Доме офицеров, в двух шагах от вокзала, что было для меня очень кстати. Я попросил, чтобы меня выпустили на сцену пораньше, и, выступив, рванул на московский поезд.
И в спешке оставил в гримерной комнате — куртку!
Курточка была кожаная, дорогая сердцу и подходящая телу.
Из Москвы я дозвонился своему рижскому приятелю, и через какое-то время тот меня успокоил: куртка цела, вот телефон начальника Дома офицеров. Я не понял, зачем мне начальник Дома офицеров, но оказалось: товарищ подполковник хочет со мною поговорить.
Видимо, он решил удостовериться, что куртка моя, подумал я — и с легким сердцем набрал номер. Но все оказалось серьезнее.
— Скажите, — спросил начальник Дома офицеров, — это вы вчера читали «Письмо солдата»?
И я понял, что не увижу своей курточки никогда.
ПРИЛОЖЕНИЕ
«Дорогая мамочка!
Пишу тебе из воинской части номер (вычеркнуто) , где два года буду, как последний (вычеркнуто) , исполнять свою (вычеркнуто) почетную обязанность.
Живем мы тут хорошо. Так хорошо, что (вычеркнуто до конца фразы) . Сержанты любят нас, как родных, и делают это, мама, круглые сутки.
Ты спрашивала о питании. Ну что тебе сказать? (Вычеркнуто две страницы.)
В увольнение мы ходим по городу (вычеркнуто) , по улице Карла (вычеркнуто) и Фридриха (вычеркнуто) , возле которых на горе (вычеркнуто) и стоит наш (вычеркнуто) полк.
С этой (вычеркнуто) горы через прицел хорошо видно границу нашей (вычеркнуто) Родины, и за ней, как сама понимаешь, (вычеркнуто) — и как они там бегают, за голову схватившись. Но мы, мамочка, в них не стреляем, потому что наш (вычеркнуто) полковник сказал: «(вычеркнуто)с ними, пускай еще побегают!».
Так что ты, мама, за меня не волнуйся, а пришли мне лучше (вычеркнуто семь страниц) .
С боевым приветом, твой сын, рядовой (вычеркнуто) ».
— Это читал я, — признался я.
В трубке повисела тишина, а потом вкрадчивый подполковничий голос спросил:
— Зачем же вы клевещете на Советскую армию?
Если бы не несчастный заложник — моя легкая, кожаная на подкладке курточка — товарищ подполковник был бы послан мною, самое близкое, в Забайкальский военный округ, на акклиматизацию. Но уж больно хотелось встретиться с курточкой.
— Это не клевета, — сказал я, стараясь сохранять достоинство, но не сжигать мосты.
— Как же не клевета?
— Это шутка, — сказал я самое глупое, что можно было сказать в этой ситуации. Но мой минус неожиданно помножился на минус в голове собеседника, и на том конце провода наступила тишина.
— Шутка? — переспросил наконец начальник Дома офицеров.
— Конечно! — боясь спугнуть свое счастье, сказал я.
— Точно шутка?
Информацию о том, что шутка — это заостренная разновидность правды, до товарища подполковника еще не довели.
— Ну разумеется… — И я достал из головы довод убийственной силы. — Ведь это был вечер юмора!
Подполковник еще подумал и сказал:
— Тогда ладно.
И вернул мне куртку.
Чужая Муза
Представители штаба Одесской юморины ждали нас у трапа: группа молодых людей с подчеркнуто томными манерами. Принимая во внимание лица прилетевших, можно смело сказать: это была встреча представителей национальных меньшинств — сексуальными…
Нас с Игорем Иртеньевым поселили в одном номере.
Скандалить я не стал, а только, позвонив в штаб, доверительно сообщил, что мы с Игорем Моисеевичем еще не афишируем наши отношения — и нас тут же тактичнейшим образом расселили, трогательно определив в соседние номера.
И эта близость мне, поймите меня правильно, пригодилась.
Через несколько дней, получив отличный (от предыдущих) гонорар, я в прекрасном настроении пошел бродить по прогретой солнцем Одессе, в сладких грезах добрел до Аркадии и увидел — тир!
Я немедленно впал в детство, и на глазах у всех достал свой разбухший от гонорара кошелек, и начал вынимать оттуда дикие девальвационные рублевичи, и менять их на пулечки, и палить по жестянкам…
Случилась ли импровизация — или по случаю выходного дня в Аркадии работал профессионал, в точности сказать не могу, но когда я отстрелялся, кошелька со мной не было.
Еще минуты три, на радость отдыхающим, я хлопал себя по карманам и поминутно залезал головой в полиэтиленовый пакет: не найдется ли там чего-нибудь, кроме тетрадки с текстами?
По дороге в гостиницу, в порядке психотерапии, я начал писать стишок философского содержания. Ночью, встав, как по будильнику, от появления в голове ключевой строки, я дописал стишок — и с чувством исполненного долга завалился спать снова.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Какое счастье! — сперли кошелек.
Как нынче я отделался легко-то.
А ведь могли раздеть до босых ног,
Глаз выдавить, пырнуть заточкой в бок…
Да мало ли чего? Была б охота.
Могли для смеху челюсть своротить,
В психушку спрятать, для эксперимента,
В чулан, как буратину, посадить
За оскорбленье чести президента.
Могли послать сражаться в Сомали,
Копаться на урановую залежь…
Да мало ли чего еще могли?
У нас на что надеяться, не знаешь.
На кухне ли придавит потолок,
В больнице ли пришьют к затылку ногу…
А тут какой-то сраный кошелек —
Да пропади он пропадом, ей-богу!
Утром в дверь постучал живший за стенкой Иртеньев.
— Шендерок, — сказал он. — Слушай, чего я ночью написал.
И прочел мне — первому, чем до сих пор страшно горжусь! — стишок, очень скоро ставший народным:
Просыпаюсь с бодуна.
Денег нету ни хрена.
Отвалилась печень,
Пересохло в горле,
Похмелиться нечем,
Документы сперли,
Глаз заплыл,
Пиджак в пыли,
Под кроватью брюки.
До чего ж нас довели
Коммунисты-суки!
Еще хохоча над свежим иртеньевским текстом, я вдруг понял происхождение собственного ночного вдохновения. Это, летя по назначению, в соседний номер, транзитом заглянула ко мне иртеньевская Муза!
Как говорится, от щедрот…
В качестве улики — обращаю внимание литературоведов на общее в обоих текстах слово «сперли».
Полезно спать через стенку с классиком!