В семидесятые годы Таня П. работала телевизионным режиссером в Ленинграде. Ее партийный начальник был человеком необычайной широты — и однажды, в ответ на Танину просьбу о прибавке жалованья ответил так:
— Ты хоть понимаешь, что ты единственная еврейка на всем ленинградском телевидении? Ты не денег должна просить, а каждый день, когда приходишь на работу, стучаться ко мне в кабинет и говорить «спасибо».
Не в силах выразить своей благодарности руководству, Таня эмигрировала в Израиль.
Прошло пятнадцать лет. Она продолжала работать по специальности — телевизионным режиссером. Вместо члена КПСС начальствовал над нею теперь марокканец, бывший торговец фалафелем.
Когда это марокканское руководство наконец достало Таню по самое не могу, и она попыталась встать поперек, начальник сказал:
— Эй! Ты хоть понимаешь, что ты единственная русская на израильском телевидении?
И далее по тексту: про стук в дверь и ежедневное «спасибо».
Дословно, только на иврите.
Товарищ Грекова
В начале 80-х я вел театральный кружок в Городском Дворце пионеров и школьников — и в добрый час поставил там спектакль «До свиданья, Овраг!», инсценировку замечательной повести Константина Сергиенко.
История о бездомных псах, обитающих на окраине Москвы, заметно выпадала из репертуара Пионерского театра, густо насыщенного Михалковым и Алексиным. Первым это выпадение заметило партбюро отдела эстетического воспитания, руководимое тихой тетей из судомодельного кружка.
Засим последовало обсуждение на партбюро Дворца пионеров.
Присутствовать на обсуждении мне как беспартийному не разрешили, но приговор был передан дословно: «чернуха», «воспитание в детях жестокости» и — «фига в кармане Советской власти»!
Формулировки принадлежали директору Дворца пионеров Ольге Ивановне Грековой.
Спектакль не дали показать даже родителям маленьких артистов (видимо, боялись за родителей). Старенький партиец Израиль Моисеевич, руководивший фотокружком, при разговоре об «Овраге» переходил на шепот.
Прошло несколько лет, началась перестройка.
Уходя из Пионерского театра, я — из принципа или из вредности, думайте, как хотите — решил восстановить этот спектакль. Подросли новые артисты, но текст и мизансцены я оставил неизменными. В сущности, это был тот же самый спектакль…
И начались чудеса.
Перестроившийся худсовет проголосовал за «Овраг» единогласно! Партийная тетя из судомодельного кружка поздравляла меня с тем, что все так хорошо закончилось. Старенький Израиль Моисеевич поздравлял тоже, но по-прежнему шепотом — он помнил, что бывает вторая волна репрессий.
Потом наш «Овраг» стал чего-то там лауреатом, потом был признан лучшим детским самодеятельным спектаклем года в СССР, а потом случилось то, ради чего я рассказываю эту историю: меня позвали в Октябрьский райком КПСС и дали там грамоту «За успехи в коммунистическом воспитании подрастающего поколения»!
Я свято храню ее — с ленинским профилем в углу, с красными гвоздиками…
Вручала мне эту лепнину — второй секретарь райкома Ольга Ивановна Грекова. Та самая, которая за пять лет до этого говорила про чернуху и фигу в кармане — что интересно, по тому же самому поводу.
Холодный пот прошиб меня, когда я увидел Ольгу Ивановну и понял, что встречи не избежать. Мне было стыдно и тоскливо. Я съеживался и подумывал о побеге из зала, но не сбежал, и правильно сделал.
Товарищ Грекова дала мне урок исторического мышления.
Я-то, дурачок, думал, что бывшая директриса сделает вид, будто видит меня впервые, и по малодушию готовился ей подыграть… Как бы не так! Встретившись со мною на сцене, второй секретарь Октябрьского райкома КПСС сказала: «Виктор, я очень, очень рада именно за вас!».
И крепко, со значением пожала мне руку.
В эту секунду мне почудилось, что мы с Ольгой Ивановной вместе, плечом к плечу, противостояли эпохе застоя. Я понял, как сходят с ума. Я взял грамоту и похоронные красные гвоздики и вернулся в зал, абсолютно опустошенный.
Она опять была права! Она была права, когда в андроповском 1983-м закрывала мой спектакль; права, когда в горбачевском 1988-м его же награждала…
Году эдак в 1999-м, уже глубоко при Ельцине, меня пригласили выступить на открытии какой-то синекуры типа Фонда помощи детям-сиротам при президенте России, специально подчеркнув, что руководит Фондом знакомая мне Ольга Ивановна Грекова, и приглашение — ее личная просьба. Что она меня помнит и ценит…
Выступать перед г-жой Грековой я отказался, но с удовольствием узнал, что Фонд располагается в просторном здании в центре Москвы. Недвижимость, аппарат, федеральное финансирование… За детей-сирот я спокоен.
Чем-то вы руководите при Путине, Ольга Ивановна?
Настало время
…первых съездов, и весь этот партхозактив явился перед нами в прямом эфире, во всей неотразимости естества. Я начал за ними записывать, и сам не заметил, как коллекция приняла эротический характер. Вот лучшее из услышанного в те годы:
Анатолий Иванович Лукьянов: «Мне товарищ Бирюкова дала два раза в письменном виде».
Николай Тимофеевич Рябов: «Ну вот: мы утром не приняли, и теперь у нас все повисло…»
И — звезда Востока, незабвенный Рафик Нишанович Нишанов: «У нас регламент: кончил, не кончил — три минуты, и все!»
Альтернативный вариант решения проблемы предложил Михаил Сергеевич Горбачев, когда на съезде сломалась машинка для подсчета голосов. Он сказал: «Давайте удовлетворим товарища руками…»
Любовь к двум треугольникам
Летом 1988 года — о радость! — меня пригласили в Чехословакию: в Татрах проходила Универсиада, и я попал в культурную программу. Долго упрашивать себя я не заставил, и чуть ли не в тот же день пошел искать треугольник [3].
В «треугольнике» по месту работы против меня ничего не имели, но давать характеристику отказались: я работал у них только два месяца, и ручаться за мой морально-политический облик они еще не могли. Рекомендовали обратиться по прежнему месту работы.
«Треугольник» на прежнем месте работы знал меня как облупленного и любил как родного, но характеристику давать не хотел, потому что я у них уже не работал!
Спустя неделю все шесть углов видеть мое лицо не могли. Я выскакивал перед ними, как отец Федор перед инженером Брунсом, и просил завизировать засаленный листочек с добрыми словами о себе, которые сам же и сочинил. Я прикладывал руки к груди, строил глазки и признавался в любви к советской власти. Советская власть, едина в шести лицах, признавалась мне во взаимности, но бумаженцию подписывать отказывалась. Особое обаяние происходящему придавало то, что все шестеро довольно искренне мне сочувствовали.
В начале второй недели на старом месте работы дали слабину и дыхнули на печать.
Легкость, с которой я обтяпал свое дельце, радовала меня недолго. Через пару дней выяснилось, что ангельская характеристика с печатью — филькина грамота, не имеющая никакой силы, ибо после слов «рекомендует к поездке в ЧССР» не было написано «…и несет за него ответственность»!
А штука была именно в том, чтобы кто-то, ежели чего, понес ответственность!
Выездная комиссия (еще одно ностальгическое словосочетание) даже глядеть на меня не пожелала, и я пошел по собственным следам: старая работа, новая работа… Нести за меня ответственность не хотел никто! На наводящий вопрос: какую именно, по их мнению, пакость я могу устроить в братской Чехословакии, — мелкая партийно-пионерская мышка смущенно пискнула:
— Но ведь там рядом Австрия…
К этому моменту, впрочем, я действительно был близок к тому, чтобы ползком ползти через Татры туда, где люди живут без треугольников …
Из любви уже не столько к путешествиям, сколько к чистому знанию, я решил идти до упора.
Упор состоялся в Октябрьском райкоме КПСС. Большая партийная тетя, брезгливо переждав мои претензии, позвонила симметричной тете, обитавшей во Фрунзенском райкоме. Две партийные небожительницы мирно ворковали минут двадцать, выясняя, какой именно район должен брать на себя ответственность за мое поведение за границей, и пришли к компромиссному выводу о том, что этого не обязан делать никто!
Татры меня так и не увидели, — но и райкомы, слава тебе господи, увидели в последний раз…
Посвящение
Выступали под Ярославлем.
— А эта миниатюра, — сказал я со сцены, — посвящается диктору Центрального Телевидения Юрию Ковеленову!
Ковеленов вел наш концерт, и игра показалась мне забавной.
И я прочел…
ДИКТОР. Внимание! Передаем экстренное сообщение.
(Читает про себя).
Не может быть!
(Достает платок, вытирает пот со лба).
C ума сойти. Вот ужас!
ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Читай текст, гадина!
ДИКТОР. Может, не надо, на ночь-то?
Занавес.
Я прочел сценку. В публике рассмеялись. Ковеленов светски улыбнулся.
Дело было в июне 91-го…
Через пару месяцев, ровным поставленным голосом, ни разу не сбившись, он зачитывал из телевизора Заявление ГКЧП.
Это я ему напророчил!
Гибель советской власти
…тем жарким летом накликала моя пятилетняя дочка. Мы стояли на летном поле в аэропорту Минводы, и любознательная грамотейка заинтересовалась надписями на хвостах у всех самолетов: «сэ-сэ-сэ-рэ, сэ-сэ-сэ-рэ…».
— Что это?
— А что, — невинно спросил я, — не нравится?
Дочка пожала плечами:
— Да нет, надоело просто.
Ну и вот, пожалуйста.
«Плохой день…»
Дело было под Ригой, в тихом курортном местечке Пабажи.
Восстав ото сна часу в одиннадцатом, я спустился к кастелянше, взял у нее ключи от более просторного номера, освободившегося накануне, и начал перетаскивать туда вещи.