Мужик, шнуровавший кроссовки, поднимается, снимает олимпийку и берет молот. Той же ленивой походочкой он входит в круг, останавливается в центре, секунду стоит так — и начинает задумчиво раскачивать чугунное ядро, наливаясь каким-то новым содержанием. Раскачка переходит в медленное вращение, и вдруг что-то случается. Человек в круге оказывается как бы в центре смерча, и этот смерч — он сам!
Через секунду из этого смертоубийственного вихря вылетает снаряд, и летит, и, перелетев за линию квалификации, летит еще, и падает за флажком олимпийского рекорда.
Выслушав рев стадиона и патриотический захлеб диктора, усатый мужик выходит из круга и, окончательно потеряв интерес к происходящему, берет свою сумку и бредет обратно в раздевалку.
Это был рекордсмен мира в метании молота Юрий Седых.
Он ушел, а в секторе продолжились соревнования на уровне сдачи норм ГТО, сопровождаемые экстазами, заламыванием рук и кругами почета.
Задолго до Московской Олимпиады Аристотель предупреждал: комическое кроется в несоответствии…
«Почтальоны»
А несоответствие человека собственному (божьему) дару давно стало притчей во языцех.
Но какая нам разница, хороший ли человек почтальон, доставивший нам ценное заказное письмо? Главное — в каком виде оно доставлено, не правда ли?
К этому тезису есть яркие иллюстрации. «Куском говна на пьедестале» назвал режиссер Трюффо режиссера Годара… Говно говном, но пьедестал-то заслуженный!
Тонкий, весь в полутонах и рефлексиях, писатель при ближайшем рассмотрении оказывается классическим быдлом… Как же так, позвольте?
Да так, очень просто.
Но ведь это же он написал?..
Он. Но — как бы это сказать? — не вполне сам.
Просто он хороший почтальон.
Или великий почтальон — как Гоголь, к которому за пределами этого «почтового» ведомства лучше было близко не подходить.
Доктор Чехов, поднимавший белый флаг над мелиховским домом, чтобы окрестные крестьяне знали, что можно получить бесплатную помощь, — не норма, а какое-то прекрасное этическое отклонение.
Но не будем о грустном.
Лучше я расскажу вам о великом пианисте Николае Арнольдовиче Петрове.
Жопа и Моцарт
Однажды я имел честь и радость выступать с Петровым в одном благотворительном концерте — и даже оказался в одной гримерной.
Мы коротали время до выхода на сцену и травили анекдоты. Женщин в гримерной не было, и анекдоты звучали самые демократические и без купюр. Грузный Николай Арнольдович трясся от смеха. Вместе с ним и его смехом тряслись стены. Когда анекдоты рассказывал он сам, слово «жопа» было одним из самых приличных. Земной Петров двумя ногами стоял на земле и весь состоял из мяса, как Фальстаф.
В какой-то момент, прислушавшись к динамику, он начал надевать свой безразмерный фрак — скоро на сцену… И вдруг выбыл из числа присутствовавших в гримерной!
Я даже не сразу заметил это и еще по инерции адресовался к Петрову, но как будто звуконепроницаемый стеклянный колпак накрыл Николая Арнольдовича. За номер до своего он молча покинул помещение, и я поспешил за ним.
Петров стоял за кулисами, серьезный и немного торжественный: он ждал выхода на сцену. Подойти с разговорами было немыслимо. Попытка рассказать анекдот могла стоить жизни. Мысль о том, что этот строгий отрешенный господин во фраке умеет говорить слово «жопа», не приживалась в сознании.
Его объявили. Петров вышел, коротко поклонился, сел за рояль и поднял глаза. При первых же звуках моцартовской сонаты глаза эти начали наполняться слезами, а лицо приобрело безмятежное детское выражение. Нежная полуулыбка бродила по губам. Он смотрел в сторону тех кулис, где стоял я, но не видел ни меня, ни кого бы то ни было еще. Что видели эти глаза, не знаю, но что-то такое видели…
Взгляд на клавиатуру он не опустил, кажется, ни разу. Звуки появлялись и исчезали — сами.
Последняя нота не сразу вернула Николая Арнольдовича на землю. Он еще немного посидел, приходя в себя, потом встал и поклонился.
Улыбка, которая сияла на его лице в этот момент, уже не была лунатической — это была улыбка человека, хорошо сделавшего свое дело и принимающего благодарность от понимающих сограждан.
Провожаемый овацией, Петров пошел за кулисы, занавес закрылся, и на сцене началась перестановка, а я опрометью бросился через закулисье, чтобы поскорее сказать Николаю Арнольдовичу, как это было хорошо (а то он не знал).
Но я опоздал! Петров уже веселил скрипачку из «Вивальди-оркестра», легко приобняв ее за талию. Наследственный петровский бас заполнял закулисье, скрипачка смеялась… В то, что этот грузный регочущий человек только что, почти не приходя в сознание от счастья, играл Моцарта, — уже не верилось…
«Почтальон» сделал свою работу и оттягивался пивком.
Нечто подобное, наверное, происходило и с самим Моцартом. Неудивительно, что Сальери, ничего не знавший об этой небесной почте, наливался ядом…
«Гений поведения»
Так назвал кто-то Александра Ширвиндта. Автор формулировки сам близок к гениальности: определение прекрасное.
…Дело было в конце шестидесятых. В Доме актера шел новогодний вечер, за столами сидела эпоха — Утесов, Раневская, Плятт, мхатовские «старики»… Эпоха, впрочем, была представлена весьма объемно: за центральным столом, с родными и челядью, сидел директор гастронома, «спонсировавший» Дом актера продуктовым дефицитом.
Молодой Александр Ширвиндт, ведший программу, отдельно поприветствовал «крупного работника советской торговли»…
Но крупный работник советской торговли не позволил по отношению к себе иронии, царившей в Доме актера.
— Паяц! — громко бросил он Ширвиндту из-за своего стола.
Продуктовый «царь горы» даже не понял, что оскорбил всех, кто сидел в этом зале. Наступила напряженная тишина, звуки вилок и ножей, гур-гур разговоров — все стихло. Все взгляды устремились на молодого артиста.
А Ширвиндт словно и не расслышал оскорбления — и даже как будто засобирался извиняться… Мол, я ведь только потому позволяю себе отвлекать вас своей болтовней, чтобы сделать вечер приятным, потому что очень уважаю собравшихся… ведь здесь такие люди: вот Фаина Георгиевна, вот Ростислав Янович, вот…
Ширвиндт говорил «темно и вяло», и директор гастронома, не получивший отпора, успел укрепиться в самоощущении царя горы.
— …и все мы здесь, — продолжал Ширвиндт, — в этот праздничный вечер, в гостеприимном Доме актера…
Директор гастронома, уже забыв про побежденного артиста, снова взялся за вилку и даже, говорят, успел что-то на нее наколоть.
— И вдруг какое-то ГОВНО, — неожиданно возвысив голос, сказал Ширвиндт, — позволяет себе разевать рот! Да пошел ты на хуй отсюда! — адресовался Ширвиндт непосредственно человеку за столом.
И перестал говорить, а стал ждать. И присутствовавшая в зале эпоха повернулась к директору гастронома — и тоже стала ждать. Царь горы вышел из столбняка не сразу, а когда вышел, встал и вместе с челядью навсегда покинул Дом актера.
И тогда, рассказывают, поднялся Плятт и, повернувшись к молодому Ширвиндту, зааплодировал первым. И эпоха в лице Фаины Георгиевны, Леонида Осиповича и других легенд присоединилась к аплодисментам в честь человека, вступившегося за профессию.
Члено-вредительство
Конец семидесятых, Барнаул, гастроли Театра Сатиры…
Продовольственная программа КПСС уже сделала свое дело, и еды в Барнауле не было. Однажды у стойки администратора в гостинице появилось объявление, касавшееся участников гастролей: члены КПСС могут обедать в обкоме!
Вечером рядом с этой бумагой появилось заявление от артиста Ширвиндта: «До окончания гастролей прошу считать меня коммунистом!».
Почувствуйте разницу
Осенью 2010 года по отмашке из Кремля СМИ дружно набросились на впавшего в опалу Лужкова — и в две недели обглодали его до костей.
Поучаствовать в этом празднике дарвинизма предложили и Ширвиндту. Артист ответил корреспонденту максимой, которую можно отливать в металле:
— Я старая блядь, но проституткой никогда не был!
Не надо рефлексий
Давным-давно артист Державин был зятем маршала Буденного.
И вот однажды в семейно-дружеском застолье, в присутствии легендарного маршала, сидевшего во главе стола, Державин и Ширвиндт начали обсуждать одну нравственную коллизию.
Коллизия эта была такова: они работали на Малой Бронной у Эфроса, на вторых ролях, а звали их в Театр Сатиры — на первые. Эфрос был учитель и серьезный режиссер, но в театре Сатиры обещали роли… Ролей хочется, перед Эфросом неловко…
Маршал Буденный послушал-послушал — и попросил уточнить, в чем, собственно, проблема. Не желая обижать старика, ему на пальцах объяснили ситуацию и даже, уважения ради, попросили совета. Как у пожившего человека…
Семен Михайлович ответил зятю:
— Миша! Я не знаю этих ваших театральных дел, но я скажу так…
Он немного помолчал и продолжил довольно неожиданно:
— Степь! И едешь ты по степи верхами… А навстречу тебе едет верхами какой-то человек. И ты не знаешь: белый он, красный…
Маршал побагровел от воспоминаний и крикнул:
— Миша, руби его на хуй!
И они ушли от Эфроса в Театр Сатиры.
Последнее предупреждение
А в Театре Сатиры работала замечательная актриса — Надежда Слонова. Однажды она тяжело заболела. Дело казалось настолько серьезным, что Слонова начала отдавать последние распоряжения.
В частности, позвала к себе домой молодую Ольгу Аросеву — чтобы предупредить о возможном инциденте на собственных похоронах.
— Оля! — сказала Слонова. — Меня положат в фойе театра… Но ты же меня знаешь… Если Плучек начнет говорить — я встану!
По счастью, проверить реальность этой угрозы не пришлось: Надежда Ивановна прожила еще почти полвека.