Историки чесали репы. Ни на какие ворота с орлами в семнадцатом никто не карабкался, и пулеметного огня на лестнице не было, и сквозь овации на трибуну шел — артист Борис Щукин. Ветераны, не сговариваясь, пересказывали фильм «Ленин в Октябре»!
Но в сущности, никто из них не врал. Просто после сорокового просмотра гениальной агитки помнили они уже — именно это.
Не графья!
Дело было в Туле, в начале семидесятых. Шло собрание областного партактива или что-то в этом роде, глубоко советское… После описания расцвета, достигнутого областью в промышленности и сельском хозяйстве, докладчик типовым образом дошел до культуры.
— В настоящее время, — радостно доложил он собравшимся, — в нашей писательской организации состоит восемь человек… А до революции на всю Тульскую область был только один писатель!
Безнадежная ситуация
Секцией сатиры и юмора в Москонцерте заведовал некто Бахурин, человек высоких художественных требований. На худсовете он закуривал сигарету в мундштуке и веско произносил:
— Жаль, что в программе нет афопеоза …
Был он человеком, как говорится, глубоко пьющим, и до одиннадцати приходить к нему с бумагами было бессмысленно. Осведомленный об этом Геннадий Хазанов в разгар лета явился в Москонцерт за какими-то документами ближе к обеденному часу.
Бахурина в кабинете не было, и артист пошел на поиски.
Начальство стояло на лестничной клетке, курило и разговаривало само с собой. Одинокий голос человека гулко разносился по лестничному пролету:
— Партком в отпуске… Местком в отпуске… Сопьёсся на хуй!
«Морковный кофе»
Коротко помянутый еще Маяковским (см. заголовок), комсомольский поэт Безыменский, обличитель Булгакова, Пастернака и американского империализма, полвека бесстрашно проколебался вместе с линией партии — и дожил до пенсионных лет, не утратив задора.
В конце шестидесятых он, автор «Комсомольского марша», почетный член ЦК ВЛКСМ, принес в редакцию «Литературной газеты» стихотворный фельетон, посвященный борьбе с бюрократизмом. Но что-то, видать, перещелкнуло в немолодой голове, и в портрете главного отрицательного персонажа появились густые брови.
Сам Безыменский ничего не понимал, пока, после выхода фельетона, ему не стали звонить и восхищаться его отвагой. А вот чего-чего, но отваги в Безыменском не было отродясь… И семидесятилетний фельетонист в ужасе побежал в «Литературную газету».
Он ходил по кабинетам и каялся за брови — ничего не имел в виду, не те брови, совсем другие брови! В кабинетах качали головами…
И уже в некотором отчаянии, он спросил молодого редактора Владимира Владина:
— Что же теперь будет?
— Да-а… — вздохнул безжалостный Владин. — За такое могут и из комсомола попереть.
Про Безыменского
…в те годы ходила эпиграмма:
Волосы дыбом, зубы торчком,
Старый мудак с комсомольским значком.
Легенда, однако, утверждает, что это была — автоэпиграмма, написанная почти напоследок… Если это так, строки окрашиваются совсем другим светом, не правда ли?
В дороге
Рассказывают: Эмиль Гилельс, чтобы не подписывать позорных писем против Сахарова, несколько ночей подряд провел в поезде «Красная Стрела».
Мобильных телефонов еще не было в природе: профессору звонили домой, а профессора нет! Уехал в Ленинград… Начинали искать в Ленинграде, а он уже тихой сапой ехал на Московский вокзал…
Так и ездил туда-сюда мимо Бологого, пока не стихло.
Прецедент
Увернуться, однако, удавалось не всем…
Сахарова исключали из Академии Наук. Позориться никому не хотелось, но — надо… Под страхом кадровых репрессий собрали кворум, прислали куратора из ЦК, и процесс пошел, хотя довольно вяло…
Ну очень не хотелось позориться!
И вот какой-то членкор, косясь на закаменевшего лицом куратора, робко заметил, что, мол, оно конечно… и Сахаров поступил с советским народом нехорошо… но вот незадача: академик — звание пожизненное, и еще не бывало, чтобы академиков исключали… нет прецедента…
На этих словах оживился нобелевский лауреат академик Капица.
— Как нет? — звонко возразил он. — Есть прецедент!
И куратор из ЦК КПСС облегченно вздохнул. А Капица закончил:
— В тридцать третьем году из прусской Академии наук исключили Альберта Эйнштейна!
Наступила страшная тишина — и Сахаров остался советским академиком.
Еще один неубиенный довод
…в защиту Андрея Дмитриевича прозвучал в те дни из уст «атомного» академика Александрова.
Какой-то партийный начальник в академических кулуарах заметил про Сахарова:
— Как он может быть членом Академии? Он же давно не работает!
Александров ответил:
— Знаете, у меня есть член, он тоже давно не работает. Но я держу его при себе за былые заслуги!
Уложился
Осуждению Сахарова надлежало быть всенародным, и вместо утренней репетиции во МХАТе назначили открытое партсобрание.
Парторг Ангелина Степанова, стоя в трибуне, маралась о решения партии и правительства — коллектив кочумал, пережидая неизбежное. Кто посовестливее, отводил глаза; кто поподлее, подыгрывал лицом…
А группа мхатовских «стариков», расположившись в задних рядах, жила своей жизнью, включавшей в себя утреннюю фляжку коньяка. Оттуда доносился оживленный гур-гур, очень обидный для парторга, — потому что мараться приятно со всеми заодно, а делать это в одиночку обидно.
И Степанова не выдержала.
— Товарищи! — прервала она собственные ритуальные проклятия в адрес академика. — Что вы там отсиживаетесь сзади? Михаил Михайлович, — ядовито обратилась она персонально к Яншину. — Может быть, вы хотите выступить, что-нибудь сказать?
Яншин вздохнул и сказал:
— Хочу.
Встал и пошел к трибунке.
— Минута времени вам! — почуяв недоброе, предупредила Ангелина Степанова.
— Хорошо, — согласился Яншин.
Он вышел, взял поистине мхатовскую паузу, печально оглядел собрание, остановил взгляд на парторге и сказал:
— А ты, Ангелина, как была блядь, так и осталась.
И поглядев на часы, сообщил:
— Еще сорок секунд осталось.
Долг платежом красен
Вторая студия МХАТ входила в жизнь булгаковскими «Днями Турбиных», — но не все коту масленица! С начала сороковых они, уже корифеи, играли погодинские «Кремлевские куранты» — сусальную историю из жизни доброго дедушки Ильича. Играли десятилетия напролет и понимали, что эта партийная епитимья — пожизненно…
И стали спасаться от тоски тихими актерскими радостями.
Например, игрой в «гопки».
Правила у этой старой игры простые: кто-то, прямо на сцене, говорит партнеру слово «гопки», и тот, кому это «гопки» адресовано, должен сей же час, не выходя из образа, подпрыгнуть на месте.
И вот однажды они сговорились и насмерть замучали «гопками» Алексея Грибова. И все было бы ничего, но Грибов как раз играл Ленина.
Вождь мирового пролетариата, на глазах у ошеломленного зала, пропрыгал, как блоха, весь спектакль.
Кто-то, разумеется, стукнул.
Стариков вызвали на разнос к Фурцевой, и она быстро вышла на верхнее «ля». Мол, ладно бы молодежь, забывшая стыд и утерявшая веру в идеалы, но вы, гордость советского театра, народные артисты, лауреаты государственных премий…
И тут Грибов сказал «гопки».
И все подпрыгнули.
И пошли вон под крик Фурцевой.
Близость к первоисточнику
Однажды, в самый разгар застоя, Иннокентию Смоктуновскому предложили написать статью про Малый театр, где он в ту пору играл царя Федора, — статью, ни больше ни меньше, для «Правды»!
Ну Смоктуновский, чистая душа, и написал, что думал. А думал он про Малый театр такое, что вместо публикации в «Правде» его попросили зайти в ЦК КПСС, к Зимянину…
По собственным рассказам Иннокентия Михайловича, когда он вошел в кабинет и навстречу ему поднялся какой-то хмурый квадратный человек, артист сильно струхнул. Но это был еще не Зимянин, а только его секретарь. И кабинет был еще не кабинет, а только предбанник.
Зимянин же оказался маловатого роста человеком — совсем малого, и Смоктуновскому стало от этого совсем страшно.
— Что же это вы такое написали? — брезгливо поинтересовался большой партиец. — Мы вас приютили в Москве, дали квартиру, а вы такое пишете!..
Он был настроен покуражиться над сыном Мельпомены, но тут на Смоктуновского накатило вдохновение.
— Пишу! — вдруг заявил он. — Ведь как учил Ленин?
— Как? — насторожился Зимянин.
Тут бывший Гамлет распрямился во весь рост и выдал огромную цитату из лысого. К теме разговора цитата не имела никакого отношения, но сам факт досконального знания совершенно выбил Зимянина из колеи.
— Это из какой статьи? — спросил он, когда первый шок прошел.
Смоктуновский назвал статью!
Зимянин не поленился: пошел к шкафу с первоисточниками, нашел, проверил — и, уже совершенно сраженный, снова повернулся к артисту:
— Ты что же это, наизусть знаешь?
— А вы разве не знаете? — удивился Иннокентий Михайлович, и в голосе его дрогнули драматические нотки. Мол, неужели это возможно: заведовать идеологией и не знать наизусть Владимира Ильича?
Агентура донесла, что вскоре после этого случая Зимянин собрал в своем кабинете всю подчиненную ему партийную шушеру и устроил разнос: всех по очереди поднимал и спрашивал ту цитату. Никто не знал!
— А этот шут из Малого театра — знает! — кричал Зимянин.
…Смоктуновский вообще-то с трудом отличал Маркса от Энгельса — просто как раз в ту пору озвучивал на студии документальных фильмов нечто про Ильича, и в тексте был фрагмент злосчастной статьи.
Профессиональная память — полезная вещь!
В порядке очереди
Однажды Смоктуновскому позвонили с «Мосфильма»: