Ложимся спать уже на подъезде к Бологому.
Григорович засыпает почти мгновенно — и во сне, не теряя времени, сразу приступает к репетиции.
— Корова! — кричит он. — Жопу подбери!
Я никогда не был на репетициях Григоровича, но этой, ночной, мне с лихвой хватило, чтобы узнать цену всем этим летучим амурам — и навсегда проклясть попытки человека преодолеть гравитацию.
Проехали и Бологое, и Тверь, а классик все мучил неведомую мне корову громкими требованиями подобрать жопу.
Забыться мне удалось только под утро.
Когда я очнулся, поезд подходил к Москве. Классик пил чай, был свеж и учтив, много говорил по-французски.
В вечном долгу
— Это Джигарханян.
— Добрый день, Армен Борисович!
— Виктор, дорогой мой, если бы ты знал, как я люблю тебя! Ты мой замечательный, ты мой золотой… Я горжусь тобой, я тобой любуюсь…
Ну, голос Джигарханяна вы себе представляете. Как женщины не отдаются ему прямо на улице, когда он включает этот тембр?
Через минуту, однако, сладкий обморок проходит, и я соображаю, что корифей достал где-то номер моего телефона — и, наверное, не для того, чтобы с утра пораньше сказать мне, что я его золотой.
— Армен Борисович, — говорю. — Я тоже очень рад вас слышать… Наверное, у вас есть какое-то дело… Так уже я готов!
— Виктор, дорогой, не мешай мне, — после небольшой паузы ответил Джигарханян. И еще несколько минут продолжал обволакивать меня обворожительной лестью.
Когда Армен Борисович наконец приступил к делу (а хотел он, чтобы я адаптировал для его театра один старый сюжет), я уже, как муха со склеенными лапками, мотался в его паутине. Я был в таких долгах с процентами, что отказаться не мог!
И корпел потом над чужим текстом, и сам мучился, и его мучил, и ничего не получилось… Но попробуйте сказать Джигарханяну «нет», если он хочет вашего «да»!
Что за речка?
«Расколоть» товарища по сцене — нет для артиста занятия запретнее и слаще! В конце концов, должен же один спектакль хоть чем-то отличаться от другого?
…В товстоноговском «Тихом Доне» казаки, возвращаясь с фронта, в восторге хором кричали:
— Дон! Наш Дон!
Реплика эта, встроенная в музыкальную партитуру, прозвучать должна была в определенную секунду, ни раньше ни позже.
Вопрос Михаила Данилова прозвучал, когда товарищи по сцене уже набрали в груди воздух.
— Простите, — тихо поинтересовался артист Данилов, — вы не скажете, что это за речку мы проезжаем?
— Дон! — хором, в соответствии с партитурой, с перекошенными от смеха лицами закричали артисты БДТ имени Горького.
— Не кричите, пожалуйста, — попросил их Данилов, — я вас прекрасно слышу.
И уточнил:
— А чья это речка?
— На-аш До-он! — хором закричали «казаки», подыхая от смеха и ужаса одновременно: Товстоногов за такие штуки мог и погнать из театра.
Смерть героя
Легендарный в будущем Котэ Махарадзе, уже вовсю промышляя конферансом, работал в театре имени Руставели.
Любимым его спектаклем был самый короткий.
В районе половины восьмого вечера Котэ Махарадзе получал в свою фашистскую спину партизанскую пулю, с криком падал за кулисы, переодевался из фашистского в человеческое — и уезжал на хлебную «халтуру».
Надо ли говорить о чувствах, которые Махарадзе вызывал в коллегах?
Короче, однажды «партизаны» сговорились — и Махарадзе получил свою пулю не в спину у кулисы, а в грудь и посреди декорации.
Ну, делать нечего — упал. А сцена длинная. А концерт через двадцать минут.
И вот партизаны видят — фашист не убит, а только ранен. Стонет и ползет к кулисе!
Похолодев, партизаны произвели несколько контрольных выстрелов в голову. Не помогло.
Живучего фашиста изрешетили из автоматов, но он продолжал ползти к кулисе — воля к жизни в эсэсовце обнаружилась совершенно незаурядная!
И тогда старый партизан — легенда утверждает, что это был великий Серго Закариадзе — настиг ползущего почти у самой кулисы и преградил ему путь. Молодой фашист Махарадзе ткнулся головой в сапоги корифея и замер, предчувствуя недоброе.
Закариадзе присел у тела, взял фашиста за волосы, приподнял голову, заглянул в лицо и со значением сказал:
— Умер.
И Махарадзе пролежал до конца сцены.
Борьба с пьянством
Сегодня мой товарищ по «табакерке» Саша Марин — известный канадский режиссер (как говорится, будете в Монреале — заходите). А в студенческие годы он замечательно играл главную роль в дипломном спектакле по пьесе Барри Киффа «Прищучил». Те, кто это видел, не дадут соврать.
Увидел это и Евгений Евтушенко — и пришел в полный восторг.
— Так играют только на Пикадилли! — категорически заявил он.
В семьдесят девятом это звучало немыслимой похвалой. Сегодня рискну заметить: на Пикадилли играют хуже.
Как бы то ни было, Евтушенко приметил Марина и вскоре позвал его на роль в фильм «Детский сад». Пробе на киностудии предшествовала краткая встреча с поэтом-режиссером.
— Ты пьющий? — прямо спросил Евгений Александрович.
А Марин в рот не брал, но, положившись на интуицию, сходу разыграл перед Евтушенко этюд на тему мятущейся русской души: мол, да, бывает… Когда, мол, тоска эдак, знаете… прижмет, разбередит… — бывает!
И посмотрел на режиссера честными глазами.
Очень хотелось роли.
А роль была как раз вполне «пьющая», что и успел сообразить ушлый Сашка.
И вот пришел решительный день. Марин, железный профессионал табаковской школы, пришел, готовый к пробе, с текстом, отскакивающим от зубов, с планом сцены…
Камера, мотор… Начали!
И Марин начал: что-то крикнул, рванул ворот рубахи, налил стакан, начал пить…
И понял, что пьет настоящий коньяк.
Полный стакан!
Краем глаза он увидел позади камеры сияющего Евгения Александровича (рубахи у Евтушенко такого цвета, что его видно и в темноте). Коньяк был режиссерской находкой, и классик был счастлив.
Марин доиграл сцену на аварийном самоконтроле. Сцена была длинной. Партнеры и павильон расплывались, звук собственного голоса приходил снаружи…
…— Ты кончай пить! — строго сказал ему Евтушенко. Он отвозил Марина домой. — Кончай пить, я тебе серьезно говорю! Сколько поэтов на моих глазах спились вот так. А были талантливей меня! — заявил Евтушенко уже совершенно невозможную вещь.
И еще полчаса компостировал Саше мозги, затуманенные его же собственным коньяком. Непьющий Марин приехал домой косой и пристыженный.
На роль взяли другого.
Далеко от Москвы
Дело было в начале двадцать первого века.
Артист Машков ехал со съемок домой — по самой что ни на есть России. И практически посреди Родины сломался у Машкова его «мерседес». Причем сломался кардинально — чуть ли не выхлопную отломало на очередной колдоебине.
А ближайший сервис (не «мерседеса», но хоть какой-то) — в городе. А ближайший город — хрен знает где…
И Вова Машков пошел в народ. Народ (в ближайшей деревне) почесал в голове и указал направление, по которому обитал механизатор Серега. До Сереги машковский «мерседес» волокли на тросе трактором.
По счастью, умелец был на месте и трезв. Он оглядел фронт работ и велел Машкову прийти наутро.
Наутро «мерседес» был на ходу — и, полагаю, менеджмент немецкого автопрома дорого дал бы за то, чтобы увидеть этот технологический процесс!
Обрадованный Машков задал ключевой вопрос:
— Сколько?
— Сколько-сколько… — крякнув, повторил довольный монополист Серега и внимательно рассмотрел кинозвезду, оценивая кредитоспособность.
И Машков понял, что сейчас отдаст монополисту половину гонорара за съемки в «Капитанской дочке».
Серега выдержал паузу и, шалея от собственной наглости, произнес:
— Сто рублей!
Если выходит хорошо…
— Это артист театра и кино Табаков, — говорит голос в трубке. — Помнишь такого?
— Вас забудешь… — отвечаю.
Через минуту выясняется: «артист театра и кино Табаков» звонит с предложением, чтобы я написал еще одну пьесу для его театра. Но главное — не само предложение, а довод.
— Витёк! — говорит Олег Павлович. — Я тут смотрю на Марию Олеговну… — (у семидесятилетнего Табакова только что родилась дочь) — …и думаю: если что-то выходит хорошо, надо это делать!
Источник звука
А в середине семидесятых Олег Табаков был директором театра «Современник».
Разумеется, «расколоть» его на сцене было отдельной радостью для товарищей. Счеты с наглецами директор сводил не в кабинете, а тут же, на сцене.
В «Двенадцатой ночи» Табаков играл Мальволио — тоже, можно сказать, человека из администрации! Группа шекспировских шутов гороховых во главе с сэром Тоби в полном согласии с Шекспиром буйствовала под окнами и не давала администратору спать. Дурацкий смех одного из них Мальволио — Табаков осаживал фразой:
— Что это вы, сэр Эндрю?
Мол, что вы себе позволяете?
И вот как-то раз этот сэр Эндрю (молодой Константин Райкин) разгулялся сверх меры: уже осаженный Мальволио, он продолжал подхихикивать, взблеивать, всхрюкивать — в общем, валял ваньку и изводил партнера, благо драматургия позволяла…
Мальволио — Табаков терпел-терпел, а после очередного взблеивания надменно поинтересовался:
– Чем это вы, сэр Эндрю?
Смешливого Костю унесло со сцены.
Верный способ
— Витёк!
Это, уже в глубоко путинские времена, я привел съемочную группу телеканала «Дождь» во двор родной Табакерки, а там — сбор труппы! И Олег Павлович — на крыльце, собственной персоной.
— Витёк! Они должны наградить тебя Орденом Почета!
О да. Удушение в обьятиях — способ известный. На этот счет Табаков и рассказал мне поучительную историю из личного опыта…
Вскоре после августа 1968 года он получил посылку из Праги. В ней без лишних объяснений лежали подарки — его, Олега Табакова, подарки Вацлаву Гавелу, Милану Кундере и другим друзьям-чехам… Задавленные танками Варшавского договора, чехи молча возвращали свидетельства былой дружбы.