Подумал и уточнил:
— Вы — и Хинштейн.
Сходство
Человек у ленты выдачи багажа был пьян и интеллигентен, отчего излагал свои мысли вполне складно и даже литературно, но вслух и очень громко.
— Вот стоит мужик, похожий на Шендеровича, — сообщал он на все «Домодедово». И заглядывал мне в лицо. — Не, ну одно лицо… Делает же природа!
Затем он сказал поразительное.
— Сколько бабок можно сделать на таком сходстве!
И я понял, что у меня все впереди.
Тема сходства не покинула человека у ленты выдачи багажа, и он договорился до репризы.
— Вот едет сумка, похожая на мою. А свою я уже взял. Как быть?
Мои перспективы
«Сколько бабок можно сделать на таком сходстве» (см. выше) — я уже примерно знаю.
С таксой прояснилось при следующих обстоятельствах.
В самолете Москва — Ташкент со мной захотел пообщаться молодой подвыпивший узбек. В ответ на первый отказ он просто сел в проходе, взял меня за руку и начал общаться явочным порядком.
Бог послал мне в тот день немножко терпения — и я попытался объяснить молодому среднему азиату, что хочу побыть в одиночестве. Он понял это как начало торговли и предложил восемьсот долларов.
Не иначе наркокурьер, потому что восемьсот долларов в тех краях, куда мы летели, — это годовой заработок средней семьи. В тот день я понял, чем буду зарабатывать на хлеб, уйдя с телевидения.
Жадность фраера сгубила
Моим концертным администратором в девяностые годы был Юлий Захарович Малакянц. Стал он им при следующих обстоятельствах. На какой-то вечеринке я встретил Константина Райкина, обожаемого учителя моей юности. Рядом стоял Малакянц (он тогда работал в «Сатириконе»). Райкин представил нас друг другу.
— А кто ваш администратор? — спросил Малакянц.
— У меня нет администратора, — сказал я.
— У вас есть администратор, — сказал Малакянц.
За время нашей совместной работы я успел проникнуться к себе огромным уважением.
— Нет, — говорил в трубку Юлий Захарович, — Виктор Анатольевич не может ездить на «шкоде»! Минимум «фольксваген»… Нет, Виктор Анатольевич не будет жить в этой гостинице. Минимум полулюкс.
Два года напролет, слушая эти речи, я озирался, ища глазами надменного Виктора Анатольевича, который не может ездить на «шкоде» и жить в обычном номере. Гордый, должно быть, человек этот Виктор Анатольевич!
Сам-то я, путешествующий по отчизне со времен глухого «совка», был рад, когда туалет обнаруживался в номере, а не на этаже.
Однажды после концерта Юлий Захарович зашел ко мне в гримерную и предложил увеличить цены на билеты: собираем полные залы — грех упускать момент. Я легко согласился. Больше — не меньше. Заработаем!
Через месяц, идя на концерт, я по привычке заглянул на автостоянку перед театром и похолодел: вместо привычных «жигулей» и подержанных иномарок громоздились джипы и прочая крутизна.
Очень скоро выяснилось, что похолодел я не зря.
Лучшие места в партере (тот островок, с которым, собственно, и общается стоящий на сцене) были почти полностью заняты «новорусской» публикой из тех джипов. Они сидели там с девками и охраной.
Похолодев окончательно, я узнал в лицо криминального «авторитета», вошедшего в историю пореформенной России тем, что, ненадолго покидая Америку, бросил в Тихий океан свой «Роллекс» за двадцать пять тысяч баксов.
Как монетку — типа чтобы вернуться.
Он вернулся в Штаты, и его там арестовали.
На родину «авторитет» возвращался через VIP-зал «Шереметьево»; его встречали многочисленные отцы церкви, депутаты и деятели культуры — как умученного от врагов России.
С тех пор он меценатствовал и посещал культурные мероприятия.
Сказать, что публика в тот день не смеялась, было бы неправдой, но лучше бы она молчала! Братки смеялись, как смеются шестиклассники во время коллективного посещения ТЮЗа — невпопад и о чем-то своем. Время от времени они начинали что-то громко обсуждать. Пару раз кто-то бурно зааплодировал посередине сюжета. Уж и не знаю, что ему почудилось.
Это было диалог иностранца с пьяным глухонемым. Постоянно сбиваемый с ритма, выброшенный из колеи, я еле достоял на сцене и уполз за кулисы совершенно истощенный.
Денег я в тот вечер заработал — вдвое.
Как раз хватило бы на небольшое надгробие.
Мы вернули цены на место, и в партер вернулись мои зрители.
Ничего личного
За пару дней до моего концерта в Ростове-на-Дону туда приехал генерал Макашов и представил ростовчанам полную версию своего коронного шоу «Бей жидов, спасай Россию!».
Юлий Захарович Малакянц, жидом не будучи, но имея в виду меня, немедленно внес в качестве дополнительного условия охрану для артиста. Приглашающая сторона сказала: не волнуйтесь.
И вот прямо на летном поле нас встречает джип, и стоят возле того джипа три тяжеловеса с характерными ушами-пельменями — признак, по которому борца-вольника легко отличить от обычного головореза. А по летному полю от джипов идет мне навстречу небольшого роста и южного вида человек, и как-то он так идет, что сразу становится понятно: если солнце в Ростове восходит без его отмашки, то это — временное упущение.
Подойдя и представившись, Виталий (назовем его так) первым делом укрепил впечатление от собственной походки:
— Виктор, — сказал он без лишних подробностей, — «Макашов-шмакашов»… Здесь, в Ростове, главный я. Ничего не бойтесь!
Я, собственно, и не боялся. После того как в начале восьмидесятых мне удалось уйти живым от старшего сержанта Чуева, ни одно мурло так и не смогло произвести во мне настоящего трепета. А уж генерал Макашов с его ряжеными казаками давно шел по разряду чистой буффонады.
Но спорить с Малакянцем было бесполезно — он делал свою работу, и теперь свою работу начали делать борцы-вольники. Мы расселись по джипам, причем Виталий лично сел за руль, что было правильно понято мною как большая честь.
В гостиницу мы входили так: один вольник открыл первую дверь, другой — вторую, Виталий прошел насквозь и сделал короткий приглашающий жест; в отель вошел я, за мной — Малакянц; сзади всех нас прикрывал третий тяжеловес. Я к этому времени чувствовал себя президентом Кеннеди в Далласе и был весь мокрый от такой опеки. У лифта я попытался оторваться от эскорта, но не тут-то было: один из тяжеловесов поднялся вместе со мной.
Человек с ушами-пельменями вынул ключ из моей руки, вошел в номер, коротко осмотрел его, заглянул в туалет и под кровать, сам себе буркнул слово «чисто» и вышел.
— Спасибо, — сказал я в широкую спину.
Человек не ответил.
Я запер дверь и выдохнул с облегчением.
Через час я вышел из номера и похолодел: человек с ушами-пельменями так и стоял у моей двери. Тут я не выдержал. Я пал ему в ноги, умоляя оставить меня без конвоя. Я заверил, что даром никому не нужен. Пообещал, что до самого концерта никуда из номера не выйду — что сейчас же, на его глазах, запрусь на два оборота и больше никому не открою. Что, на крайний случай, в соседнем со мной номере живет администратор с хорошей мускулатурой, очень похожий на Берию…
Человек с ушами-пельменями выслушал все это, пожал плечами шириной с дверной проем и сказал безо всякого выражения:
— Вы не беспокойтесь. Мне Виталий сказал вас охранять — я охраняю…
В его словах послышалось некоторое многоточие, и вдруг я разом увидел ситуацию в новом свете. Человек-шкаф был на работе. Виталий сказал ему меня охранять, и он меня охранял. Если бы Виталий сказал ему меня убить, он бы меня убил.
Ничего личного.
У меня отлегло от сердца.
Но все равно: когда, как кусок колбасы в сэндвиче, я ходил по Ростову в окружении двух человеко-шкафов, мне было очень худо, конечно.
Хлеб-соль
Апрель 2001-го, концерт в Казани.
У выхода на трап я оказываюсь первым. Дверь открывается, и я остолбеневаю: прямо на летном поле стоит джип, вокруг люди с цветами, а у самого трапа — три девушки в национальных татарских платьях, с чем-то типа хлеба-соли на руках.
Предчувствие публичного позора накрывает с головой. Микроавтобус с надписью VIP с летного поля меня возил, с джипом и охраной меня однажды встречали, но хлеб-соль!..
Я понимаю, что скандал вокруг НТВ поднял мое имя на нездешнюю высоту — и, набравши в грудь побольше воздуха, ступаю на трап.
Краем глаза вижу размазанные по иллюминаторам лица зрителей. Стыдно — ужасно! Иду, глядя под ноги, чтобы как можно позже встретиться глазами со встречающими; судорожно пытаюсь сообразить, что делать с этим хлебом, с этой солью, с этими девушками… Что во что макать?
Так ничего и не сообразив, на последней ступеньке трапа надеваю на лицо радостную улыбку — вот он я, ваш любимый! — и шагаю навстречу всенародной любви.
Девушки в национальных костюмах без единого слова устремляются мне за спину. Я оборачиваюсь. Толпа встречающих суетится вокруг миловидной женщины средних лет, сошедшей по трапу следом. Хлеб-соль, цветы, джип — весь этот публичный позор предназначается ей.
По моим устаревшим понятиям, так в России можно встречать только двух женщин: Аллу Пугачеву и Валентину Матвиенко. Но тут явно какой-то третий случай, и это размывает мои представления о реальности.
Своими ногами бреду с летного поля, и двое суток живу в Казани в тяжелом недоумении. А через два дня на обратном пути в кресло рядом со мной садится — она! И я понимаю, что Господь дал мне шанс восполнить картину мира.
— Простите мое любопытство, — говорю, — но… кто вы?
Женщина виновато улыбнулась и протянула визитную карточку — и картина мира встала на место, сияя новыми красками. Какая там Пугачева, какая Матвиенко?
Генерал налоговой службы, федеральная инспекция!
Льгота
Еду на работу, опаздываю, ловлю машину:
— Останкино!
— Сколько?
— А сколько надо? — интересуюсь.