Изюмка упрямо покачал годовой и, почувствовав торжественность момента, поднялся.
– Спасибо вам на добром слове, – мальчик низко и старомодно поклонился Серому. – И тете Лизе тоже. Только как же я маму и Варьку оставлю…
– Да мать может еще свою жизнь устроит… – нерешительно возразил Серый.
– Нет, – утвердил Изюмка. – Вам – спасибо, но пусть будет как есть.
– Да ясно-дело, – понурившись, согласился Серый. – Мать – это, того, ясно…
Изюмка кожей почуял разлившееся в воздухе неудобство, хотел уйти.
– Погоди, – Серый несмело и криво улыбнулся, – В гости-то хоть ко мне придешь? Иди вот еще лучше – ты на рыбалке был когда?
– Нет, не был.
– Ну, а хочешь?
– Конечно.
– Ну и хорошо, – обрадовался Серый. – И поедем. Я сам-то рыбак не из последних, – с необычным для него самодовольством добавил он. – И тебе обскажу все. И снасть разъясню… Так ты отпросишься дома, чтоб с ночевкой… Отпустят тебя?
– Конечно, отпустят! Хоть сейчас! – беспечно воскликнул Изюмка, радуясь, что тяжелая часть разговора осталась позади.
Серый просил ответить завтра… через неделю, но целую неделю носить все это в себе, думать – нет, этого бы Изюмка не выдержал. А теперь все уже позади…
– Экий ты прыткий, – усмехнулся Серый. – Надо ж снасть наладить, изготовить все…
– Ну так вы мне скажете когда, я и готов…
– Скажу, скажу, – пообещал Серый и, снова отчего-то потупившись, полез в шкаф. – Еще вот. Я гляжу – ты все рисуешь, рисуешь… Я вот тебе… Возьми, того… Может, сгодится… – обернувшись, Серый протянул Изюмке альбом и большую коробку гуаши, поперек которой лежали две кисточки – большая и маленькая.
– Ой, спасибо! – Изюмка с загоревшимися глазами схватил подарок, прижал к груди. – Я теперь всех зверев нарисую. Я видал тут: козел весь синий, а рога розовые – от солнца… Я прямо сейчас, можно?…
– Конечно можно! – улыбнулся Серый, довольный, что угодил подарком.
Изюмка распахнул альбом и, торопясь, отковыривал крышечки пластиковых банок. Серый еще раз вздохнул и пошел работать. Изюмка даже не заметил его ухода.
Войдя в парадную, Изюмка привычно заглянул в подвал и позвал: «Мурик! Мурик! Кис-кис!» – подождал несколько секунд, повиснув грудью на перилах, вздохнул и шагнул на ступеньки. На втором этаже его обогнал передвигавшийся прыжками Валька Клюквин из 6-го «б». На площадке между вторым и третьим этажом Валька затормозил, взглянул на Изюмку и о чем-то задумался. Потом спросил: «А Мурик – это котенок, что ль?» – «Котенок! – подтвердил Изюмка и быстро взбежал к Вальке на площадку. – А ты видал, что ль?» – «Ага! – простодушно признался Валька. – Только ведь я не знал, что это твой…» – «А где? когда?» – задохнулся Изюмка и прижал ладонь к бешено колотившемуся сердцу. – «Ну… – задумался Валька. – недели две, – и быстро добавил, заметив, что с губ Изюмки готов сорваться следующий вопрос. – Его Алена забрала, сеструха моя.» – «А теперь он где?» – спросил Изюмка. Он сразу повеселел от мысли, что Мурик жив и здоров и теперь почти не волновался. Увидев, что Изюмка готов слушать. Валька шмыгнул носом, запрыгнул на перила, поерзал, устраиваясь поудобнее, и начал сначала: «С севера Вовка вернулся, аленин жених. Он и раньше за ней ходил, в школе еще. Под окном стоял, вот здесь. Помнишь, как мы его с пацанами из окна чернилами облили? Весь двор ржал… Да ты тогда еще маленький был… Вот. Он, значит, на ней пожениться хотел… Ну, а она, девка, известно, то ли хотела, то ли нет. Не разберешь… Только куда? У нас в двух комнатах мать с отцом, дед с бабушкой, я да Алена. Считай – шесть человек, у Вовки – та же картина. Старший брательник и детей евонных две штуки. Вот Вовка и решил. Кончил опосля школы какие-то курсы и завербовался на Север. Чтобы, значит, квартиру опосля купить. Там, на Севере, большие деньжищи платят. Вот. А Алена наша покамест в институт пошла, в строительный. Вовка, значит, на Север, а она тама, в институте учится. Теперь ей уже кончать, а тут, значит, Вовка приезжает…» – «Ну, а Мурик-то?» – не выдержал Изюмка. – «Так вот я и говорю, – ничуть не смутившись, продолжал Валька. – Приезжает, значит, Вовка и говорит: давай, Алена, жениться.» – «Ну, а она чего?» – заинтересовался Изюмка. – «А чего она? Она Вовку и забыла почти. Он и непохож на себя сделался. Здоровый такой и бородатый. А Алена-то уже почти инженер. Тоже штука, И в институте у нее уже хахель был…» – «Ну и как же?» – «А черт их разберет, баб-то! – махнул рукой Валька. – Фыркала, фыркала, а потом взяла и женилась на Вовке. Он квартиру в кооперативе купил и ее туда увез. Вот… А были у нас в гостях, как уходить, я гляжу: котенок на лестнице мяучит. Алена его на руки взяла и говорит: „Давай, Вовка, возьмем в новую квартиру. Это к счастью.“ – Вовка, конечно, согласился. Он на все соглашается, чего Алена хочет. И забрали. Я тебе адрес скажу, он легкий: Строительный проспект, дом 30, квартира 40. Ты, если хочешь, съезди. Может, они отдадут… Но я ведь не знал, что это твой, честное слово…» – «Ладно, Валька, я понимаю: ты не знал, – сказал Изюмка. – Я, может, съезжу. Ладно.» – «Ага, – обрадовался Валька и, обгоняя Изюмку, прыжками понесся вверх, на свой пятый этаж. – Строительный 30–40, запомни!» – прокричал уже откуда – то сверху.
«Я, дядь Серый, домой пойду, ладно?» – Изюмка скинул форменный зоопарковский ватник, на спине которого кто-то белой масляной краской написал «Z00», влез в замахрившуюся понизу болоньевую куртку. – «А чего ж рано так?» – «Меня Илона ждет. Гулять пойдем вместо ее музыки,» – хотел было сказать Изюмка, но почему-то не сказал, сам себе удивился и неопределенно пожал плечами. – «Ну иди, чего ж…» – вздохнул Серый. Изюмка кивнул на прощание и выбежал из рабочей комнаты.
У решетки козлятника на маленьком складном стуже примостился художник. На остриях загородки висел его длинный розовый мохеровый шарф. Художник крутил головой на длинной жилистой шее и осторожно, вкрадчиво, касался кистью прикнопленного к доске картона. Изюмка, хотя и спешил, но все же не удержался, и, стараясь ступать потише, зашел художнику за спину, заглянул через плечо. На будущей картине чернела решетками очень похожая козлиная клетка. Козлов в ней еще не было. Там, где они будут, белели пятна грунтованного картона. Художник резко обернулся, глянул на Изюмку зелеными, в красных прожилках, глазами: «Ну чего? Похоже?» – «Похоже, – согласился Изюмка и осторожно добавил. – Только я бы наоборот нарисовал.» – «Как это – наоборот?» – голос у художника был таким же резким, как и движения. Плавно двигающаяся рука с кистью смотрелась красивым контрастом. На время разговора с Изюмкой рука замерла на полувзмахе и, казалось, жила отдельной жизнью.
«А так. Сначала – козлов, потом – решетку.» – «Какая разница?» – «Ну-у, так… – затруднился Изюмка. Так бывало всегда, когда он пытался перевести в слова свои ощущения. Он думал, что так бывает только у него, и не знал, что это – у всех. Если бы узнал – обрадовался. – А вдруг вам потом надоест? Если козлы останутся – нормально. А если одни решетки? Бр-р!» – Изюмка поежился.
Художник задумался и положил кисть. – «Наверное, ты прав, и в том, что я рисую именно так, а не иначе, есть какой-то смысл, – медленно сказал он. – Что-то от моей внутренней сущности, от ощущения мира, прожитой жизни…» – Изюмка вежливо покивал и потрусил прочь. Когда люди начинали говорит «об умном», у Изюмки портилось настроение. – «Интересно, – думал он. – Почему Серый так никогда не разговаривает? Или вот Варька, иди тетя Лиза?»
Без Изюмки сектор казался пустым и промозглым. Топотали копыта яков, мерно жевали сено зубры. – «Вот ведь твари безмозглые!» – пробормотал Серый и вышел «на свежий воздух». Водянистый, полубессмысленный взгляд его уперся все в того же художника и его розовый шарф. Подойдя на несколько шагов, он осмотрел картину дальнозоркими, как у всех выходцев из села глазами. После ухода Изюмки она не изменилась. Художник обернулся и окинул нового зрителя вопросительным взглядом. – «Ты чего, мил человек, сидел что ли?» – в ответ на его вопрос спросил Серый. – «С чего это вы взяли?!» – вскинулся художник. – «Гляжу – любо тебе тюрьму писать…» – Художник, мгновенно остыв, развел длинные руки. – «Да вот так как-то…» – В голове его заворочались всякие мысли, вспыхнули образы, ассоциации, даже какие-то стихи вспомнились. Он еще раз внимательно осмотрел Серого и, вздохнув, решил, что для этих сложных мыслей собеседник также негоден, как и только что убежавший мальчик.
«А вот ты ученый человек… – сказал Серый и рассеянный взгляд его вдруг сконцентрировался, обрел осмысленность. Художник качнул было протестующе головой, но понял вдруг, что Серый употребляет слово „ученый“ в его исходном значении: человек, который учился. – Ученый человек, ты и скажешь. Парнишка у меня рисует. Обожди минуту, я принесу. А ты скажи: может толк быть?»
Серый вернулся на сектор, а художник глядел на низкие облака и красиво думал о связи решеток и своей плавной, в общем-то вполне благополучной жизни, и отчего-то называл себя в этих мыслях «узником совести».
«Вот, глянь, скажи,» – Серый отвлек его, сунул неровно оборванные альбомные и тетрадные листки.
Художник долго перебирал их чуть дрожащими тонкими пальцами. Потом задержал взгляд на одном из них. Синий козел с розовыми рогами, темно розовый бетон закрученной крутой спиралью лестницы. Темно-синее небо. Никаких решеток. Граничное напряжение и покой одновременно. Прыжок и остановка. Момент и вечность. Плохие краски, а если бы хорошие…
В горле у художника запершило: «Где он учится?» – «В школе, где ж еще? В третьем, кажись, классе, – пожал плечами Серый и только тут понял вопрос. – Да нигде. Где ж ему учиться?» – «Послушайте, Серый, это ваш сын?» – не зная Серого, художник чутьем уловил из окружающей среды его имя. Серый покачал головой. – «Мальчику нужно учиться, слышите? – увидев, что Серый вопросительно хмурится, художник взял его за рукав и принялся убеждать. – У него явные способности. Их надо развивать. Понимаете? Слушайте, слушайте меня! – почти в отчаянии он пытался поймать ускользающий взгляд Серого. – Кто его родители?» – «Мать только, – устало вздохнул Серый. – Пьет. Сестра еще…» – «Но как же? – волновался художник. – Может, я?.. – и тут же сник. – Нет, я не смогу. Тут нужен другой учитель, смелее, раскрепощеннее, чем я… Я только испорчу, убью…»