Но Изюмка оказался на удивление спокойным и не приставучим компаньоном, и постепенно Серый успокоился, перестал бегать и с головой ушел в нехитрые, но многочисленные рыбацкие тонкости. Насаживая на крючок червяка, он что-то бормотал себе под нос, забрасывая удочку, приговаривал какие-то с детства известные ему заклинания. Не то, чтобы Серый верил в их действенность, но без них рыбалка была бы неполной, лишилась бы каких-то красок и ароматов.
К полудню котелок уже закипал на костре, полтора десятка окуньков, плотвичек и два поймавшихся на донки налима лежали выпотрошенные и переложенные желтоватой осокой, а Серый чистил вяловатую картошку и разъяснял Изюмке, сидевшему напротив: „Рыбу, ее варить, считай, не нужно. Настоящая уха – это когда вообще безо всего. Соль только и рыба. Ну, и хлеба кус… Но это так… а мы сперва картошку сварим, а потом уж рыбу… Как у нее глаза побелеют, так все – снимай котел… Понял механику?“ – „Ага,“ – улыбнулся Изюмка. Он сидел на принесенном Серым полешке, протянув ладони к костру, и смотрел, как появлялись и исчезали на раскаленных углях оранжевые огневые узоры.
– „Дядь Серый, а огонь – это чего такое?“ – спросил он. – „Гм… чего… – Серый почесал взъерошенный затылок, задумался. – Я так считаю, что это того… сила такая, которая во всем имеется, только не всегда наружу вылазит. Гореть-то, сам знаешь, чего хочешь может… Вон и про человека иной раз скажут: Сгорел, мол…“ – „Ага, сгорел на работе. Я по радио слышал!“ – подтвердил Изюмка и засмеялся. Серый тоже улыбнулся, по обычному криво: „Да, я тоже слыхал… Не видал только…“
После ужина Изюмка сомлел, заполз в одеяло и заснул, свернувшись почти незаметным калачиком. Только несколько белых вихров торчало из складок. Серый долго сидел у костра, смотрел на пламя и медленно распутывал „бороду“ на катушке. Потом ладил донки, но все как-то не мог заставить себя встать и пойти на берег… Потом сложил донки на пенопластовый лоток и пошел к камышам. Влез на камень и долго, бессознательно покачивая головой, глядел, как плавает в камышах кверху белым разбухшим брюхом утренняя плотвица.
К вечеру Изюмка проснулся и опять по-зверушечьи шуршал в кустах, не приставая к Серому и не проявляя никакого интереса к его рыбацким делам. Серый вздыхал и облегченно и обиженно, а под конец сам во всем разочаровался и почти с досадой глядел на разноцветные поплавки, не испытывая обычной тихой, наполняющей грудь, радости, и злился на себя за нелепую никчемную затею – тащить на рыбалку мальчишку, ничуть к этому делу негодного и не привязанного.
К ночи Серый накормил Изюмку ужином и улегся сам, сразу задремав чутким сном не до конца отвыкшего от природных обычаев человека, приподнимая голову всякий раз, когда Изюмка неловко выпутывался из одеяла и убегал „по делу“. – „Простыл, что ли?“ – досадовал Серый, заранее коря себя и гася раздражение, которое будила в нем спокойная отчужденность Изюмки. – „А ты чего хотел-то? – спрашивал он себя. – Ты ему кто? А он тебе кто? Вот… Того и есть…“ – на этой мысли он заснул окончательно, тем более, что и Изюмка вроде бы успокоился, засопел, и лишь изредка подергивался во сне.
Проснулся Серый, как всегда, на рассвете. И сразу же почувствовал пустоту рядом. Протянул ладонь и словно холодом прокатило по спине: Изюмки нет и даже одеяло внутри холодное и влажное – значит, ушел давно. Куда?!
Торопясь, не попадая в штанины, Серый натянул брюки и в майке, не замечая холода, рванулся в кусты. – „Изю-умка! Изюмка! Ты где?“ – будоража влажную рассветную тишину, закричал он. Где-то ошалело ответила разбуженная его криком сойка. На лицо легла мокрая, сорванная на бегу паутина. Паук, проворно выдавливая нить, спешно эвакуировался с его плеча и затаился в сизых листьях ольшанника. Кусты кончились и, с маху перепрыгнув канаву, Серый оказался на окраине поля, перечеркнутой пунктиром линии электропередачи.
– „Изюмка!“ – крикнул он еще раз и тут же острым зрением различил вдалеке фигурку мальчика, который стоял, прислонившись к одному из столбов, и молча махал рукой. Неуклюже переваливаясь, Серый побежал туда. Изюмка, целый и невредимый, смотрел куда-то вверх. Серый проследил его взгляд. На одном из проводов сидела серая птица с коротким узким хвостом и самозабвенно выводила замысловатые щелкающие коленца. – „Ты чего ушел?“ – задыхаясь после бега и волнения, спросил Серый. – „А почему он поет? – спросил Изюмка, указывая на птицу. – Нам в школе говорили: птицы поют весной, чтобы гнезда строить. А осенью – на юг улетают. А он чего?“ – „Кто ж его разберет? – пожал плечами Серый. – Всякое бывает. Может, пары не нашел, может, гнездо разорили… Может, просто в башке его птичьей повернулось чего… Бывает такое, что не ко времени петь начинают… птицы всякие…“ – „Жалко его,“ – помедлив, сказал Изюмка. – „Всех жалко,“ – думая о чем-то своем, откликнулся Серый. – „Я встал, вы спали еще. Я и пошел, – сказал Изюмка. – Шел, шел, а тут он… поет…“ – „Ладно, пошли обратно, – вздохнул Серый. – Пора уж до дому собираться. Покуда доедем…“ – Изюмка кивнул и, глядя куда-то вдаль, зашагал по раскисшему полю чуть впереди Серого.
Изюмка крошил хлеб в куланью кормушку, когда услышал в конце коридора знакомый раскатистый голос: „Иваныч! Здрав буди! Примешь меня с семейством? Ты у нас теперь известный юннатский попечитель!“ – Натренированным к секторским шумам ухом уловил Изюмка и тихий ответ Серого: „Проходите, Андрей Викторович, конечно… Об чем речь… Пусть ребятишки в рабочей комнате разденутся. А то пальтишки-то жалко!“ – „Верно! – снова зарокотало в коридоре. – А ну, отпрыски, р-раздевайсь! Вот, Сергей Иваныч покажет, где… Понимаешь, Иваныч, пристали, мерзавцы – вот хотим на тапире покататься и все тут. Я уж им объяснял – зверь не игрушка. Ни черта не понимают. А потом посмотрел – твой-то как лихо ездит, ну, думаю, черт с ними, хоть отстанут. Верно я говорю?“ – Серый ничего не ответил, видимо, просто кивнул головой.
Изюмка доломал последнюю буханку и боком выскользнул в коридор. Увидел тоненькую высокую девочку и маленького мальчика в пушистом верблюжьем свитере. Они стояли к нему спиной, у мальчика над воротником свитера торчали стриженные ежиком волосы и темно-розовые оттопыренные уши.
– „Иваныч, разъясни потомкам обстановку! Да построже с ними, построже!“ – добродушно сказал Андрей Викторович и, отойдя, прислонился к стене. – „Вот это… значит, того… тапир, – растерянно сказал Серый и ткнул пальцем в клетку. – Звать Васькой и Муськой… К Ваське лучше не лезть, особливо когда того… голодный. Кусаться не кусается, а припечатать того… может…“ – „Слыхали, потомки?!“ – взревел Андрей Викторович, – „А мы не боимся!“ – пропищал мальчик и присел, почувствовав сзади движение отца. Андрей Викторович подхватил сына подмышки, подбросил высоко вверх: „Ах ты храбрец какой!“ – Мальчик счастливо засмеялся, а девочка, большеглазая, тонкошеяя, подошла к отцу и потерлась лицом о рукав его ватника. Он отпустил мальчика и, не глядя, обнял ее за узкие плечи.
Изюмка, надеясь проскользнуть незамеченным, пробирался вдоль стены коридора.
– А, юннат, вот ты где! – обрадовался Андрей Викторович. – А я уж думал: где ты, Иваныч, своего-то юнната прячешь? Вот сейчас он вам все и покажет!.. Ты иди сюда, я тебя со своими потомками познакомлю…
Зажмурив глаза, Изюмка наощупь метнулся мимо и скрылся в рабочей комнате. Дети проводили его удивленными взглядами, а Андрей Викторович сокрушенно покачал головой: «Диковат он у тебя, Иваныч, диковат!» – «Такая уж жизнь у парнишки, чего сделаешь!» – виновато улыбнулся Серый.
Убедившись, что его не преследуют, Изюмка перевел дух и огляделся. На столе, за которым они с Серым пили чай, лежали пальто. Изюмка медленно подошел и потрогал голубой пушистый воротник. – «Песец, наверное,» – подумал он и вспомнил Варьку и лису, которую он принес ей на воротник. Потом уже решительнее взял со стола пальто мальчика и осмотрел его. Оно было темно-коричневое, отделанное черным курчавым мехом. Изюмка забыл как он называется, но помнил, что берут его от совсем маленьких барашков. Он положил пальто на место, еще раз потрогал пушистый песцовый воротник. Внутри, среди меха, было тепло пальцам. Представил, как этот воротник окутывает тоненькую шею девочки, дочери Андрея Викторовича. Потом попробовал представить себе Варьку, всю окутанную серебристо-голубоватым облаком. Поморщился, лицо его некрасиво перекосилось. Шагнул к шкафчику, который Серый выделил ему для его вещей, достал темную бутылочку, вытащил пробку. Секунду помедлил и, не глядя, вытряхнул все содержимое на лежащие на столе пальто. Потом схватил свою куртку и выскочил наружу.
Пробегая мимо навозного дворика, с трудом приподнял крышку бака и выкинул туда опустевший коричневый пузырек.
«Чего о пОльтами-то сделал?» – укоризненно опросил Серый. – «Ничего. С какими пОльтами?» – Изюмка фальшиво-удивленно приподнял белесые брови. – «Завидовать – бросовое дело, – сказал Серый. – И сам не живешь, и другим мешаешь.» – «А я и не завидую никому», – «Ну, не завидуешь, и ладно,» – Серый тяжело вздохнул к взялся за лопату. Изюмка захватил охапку сена и, внимательно глядя себе под ноги, пошел к якам.
Изюмка вошел в рабочую комнату конюшни, огляделся, увидел на столе разломанный хлеб-кирпич, взял корочку, сунул в рот. Огляделся еще раз и заметил, что в углу на стуле сидит Лева. Изюмка застеснялся и хотел было положить корочку на место, но потом подумал, что уже поздно, и стал быстро-быстро дожевывать. Лева не обращал на Изюмку никакого внимания и смотрел перед собой прекрасными пустыми глазами.
Изюмка не был лично знаком с Левой, но знал: Лева картавит, ходит на работу в глаженной рубашке и обедает один в рабочей комнате или в столовой. В столовой Лева ест своей ложкой, которую приносит с собой.
Наташа говорит, что Лева сноб и слишком много о себе понимает, а Серый – что каждый строит свою жизнь как хочет, а Лева, безусловно, человек умственный и если держит себя так, а не иначе, то, наверное, для чего-нибудь ему это нужно.