На уроках я ничего не слушала, хоть и ходила исправно на все. Чертила и калякала в тетрадке – сердечки и стрелы, крестики и нолики, палочки и веточки, загогулины и спиральки. Однажды написалась одна строчка: “Опрокинул в себя дюк Кейзегал стакан киршвассера, хлопнул ладонью по столу, встал и отправился… ”
Куда отправился дюк, с новообретенным именем “Кейзегал”, зачем-то придуманным Тенгизом, узнать мне было не суждено. Я тут же вырвала лист из тетради, порвала на мелкие клочки, хлопнула ладонью по парте, встала и отправилась к мусорной корзине возле двери.
Все на меня уставились.
– Ты куда это собралась, Зоя? – спросила Веред, учительница Танаха, которая, кажется, по жизни будет заменять классную руководительницу, ведь новую нам так и не нашли. – Ты у нас теперь свободная студентка?
– У меня папа умирает, мне все можно, – сказала я и вышла из класса в туман.
Никто не пошел меня догонять и искать.
– Кто-нибудь просил вас что-нибудь передать?
Мы стояли у служебной стойки в стороне от беспорядочной толчеи, которая была очередью к регистрации: желтоволосая охранница, Тенгиз и я.
Скоро Праздник седмиц, каникулы, все хотели куда-то улететь. Орали, кричали, ругались и радостно приветствовали знакомых и родственников, размахивая руками. Новоприбывшие распихивали незнакомых и неродственников локтями и тележками и, покрикивая: “Слиха! Слиха!”, протискивались к машущим в самую гущу толчеи.
– Нет, – ответил Тенгиз.
– Да, – сказала я.
– Комиль…
– Господин, я прошу вас запастись терпением. Кто и что просили у тебя передать?
– Мои друзья попросили меня передать домой письма и несколько подарков. Они тоже живут в Одессе.
– Ты живешь в Одессе, Зоя?
– Да… то есть… нет… Сейчас я живу в Израиле, но…
– Вы тоже живете в Одессе, господин?..
– Тенгиз, – выпалил Тенгиз.
Он был в своем уме, он просто очень давно не использовал свое имя. И очень давно не выходил из Деревни.
– Где вы живете, господин Тенгиз?
– В Иерусалиме.
– Где именно в Иерусалиме?
– В Деревне Сионистских Пионеров.
Охранница открыла паспорт Тенгиза.
– Здесь написано… – И прочитала имя и фамилию. – Здесь сказано, что вы живете в Офре.
– Четыре года назад я поменял место жительства, а загранпаспорт остался старый. Но он не просрочен, посмотрите.
– Имя вы тоже поменяли? Вы же сказали, что вас зовут Тенгиз.
– Нет, я не менял имя. Меня зовут Адам, а Тенгиз это прозвище. Как Биби, как Фуад.
– Фуад?
– Биньямин Бен-Элиэзер, министр строительства.
– Биби? Что это значит?
– Тоже Биньямин, только Нетаньяху. Глава оппозиции, недавно сменивший Шамира. – Тенгиз улыбнулся. – Вы в Израиле живете… – и взглянул на бейджик молоденькой красавицы —… Наама Арази?
Охранница почему-то покраснела:
– Вовсе не стоит мне грубить.
– Разве я вам нагрубил? – искренне удивился Тенгиз.
– Зачем вы летите в Одессу с этой девочкой?
Звонить домой и предупреждать о своем скором возвращении я сразу наотрез отказалась. Никто не смог меня убедить в обратном, ни Фридман, ни Антон Заславский, ни Вероника Львовна, прежде чем уйти на работу; ни Тенгиз, ни даже Сам главный психолог всех психологов.
Они посовещались, пока я опять ходила в ванную и полчаса стояла с головой под краном, и решили, что возьмут на себя такую ответственность. Звонил Антон Заславский, в качестве декана программы “НОА”.
Я вышла на улицу, то есть во двор, то есть наружу, и стояла там, чтобы ничего не слышать и ничего не знать.
Разговор был долгим. Вероника Львовна успела переодеться в шикарный брючный костюм, тоже выйти, пожелать мне горя больше не знать, сесть в машину и уехать в свое агентство новостей.
Что сказал Антон Заславский моим родителям и что они ему ответили, я тоже знать не хотела. Судя по всему, они сопротивлялись решению отправить меня домой, но потом до них все же кое-что дошло. Я полагаю, что быстрее всех дошло до моего деда, за ним – до бабушки и лишь потом – до мамы. Что же касается папы – я вовсе не уверена, что его мнения спросили. Его же тоже следовало оберегать от жизни, хоть от нее не так уж много и осталось.
Потом распрощался главный психолог всех психологов. Нахлобучил панаму, сверкнул молодыми глазами из-под квадратных очков, взялся за портфель и сказал:
– Тебе на редкость повезло с педагогической командой. Такой в природе не бывает.
Будто я сама не знала.
За ним уехал Антон Заславский. Обулся, застегнул куртку, надел мотоциклетный шлем. Он тоже приберег для меня напутствие:
– Каждый боец должен иметь лопатку. И не оставляй без внимания потерянную кем-то вещь. Ни пуха тебе, дружок.
Я машинально ответила: “К черту”, а про лопатку и про вещь не поняла. Но Антон уже оседлал мотоцикл и с шумом и треском был таков.
– Что за лопатка и вещь? – спросила я у Тенгиза, который тоже смотрел вслед мотоциклу, покуда командир мочалок на пороге приводил в порядок свою рубашку и менял тапочки с бегемотами на итальянские туфли времен Ладисполи.
– Заславский любит к месту и не к месту заповеди цитировать. Они у него вместо анекдотов. Он все шестьсот тринадцать помнит наизусть, причем по порядку.
Будто я не знала.
– И при чем тут именно эти заповеди?
– Откуда я знаю? – зевнул Тенгиз. – Я не умею читать чужие мысли. Главное, что ты теперь именно эти две навсегда запомнишь.
Так и было.
– Ты серьезно со мной поедешь в Одессу? – спросила я.
– Серьезно, госпожа Прокофьева, – ответил вместо мадриха командир мочалок. – Слово – дело.
Запер на ключ дверь своего дома и снова ко мне повернулся:
– Госпожа Прокофьева, вы сегодня совершили неприемлемый поступок. И даже учитывая смягчающие обстоятельства, наше всеобщее прискорбное замешательство и положительный результат данного события для некоторых его участников, я не могу оставить сие без последствий. Мне придется назначить вам исправительные работы. Во все оставшиеся вечера до отлета вам надлежит помогать служащим, садовникам и дворникам в уборке территории нашего учебного заведения. Вам выдадут метлу, грабли и лопату; будете копать грядки, выпалывать сорняки, собирать сухую листву, окурки и красить заборы, беседки и скамейки. После уроков и до отбоя, с перерывом на ужин. На волонтерской основе: финансового вознаграждения за принесенную вами общественную пользу вы не получите.
– А как же домашние задания?
– Учитывая данные обстоятельства, могу предположить, что вам, госпожа Прокофьева, все равно ничего в голову не лезет. Ничего страшного, потом догоните, вы способная ученица.
– Но у меня в среду вечером Маша… И кони во вторник…
– Я разрешаю вам прерваться на Машу и коней. Затем вернетесь на работу.
Я с надеждой посмотрела на Тенгиза, но он вдруг решил соблюсти субординацию.
– И ни слова больше, – сказал мадрих. – Хватит. Отправляйся спать, Комильфо, на сегодня ты от уроков освобождена.
Так и было.
Все эти дни по вечерам я гнула спину и пахала как ишак, с валиком, граблями, метлой и лопатой в руках. Иногда и с лиственным пылесосом, который был мне доверен главным садовником на третий день рабства. Вероятно, он тоже нашел меня очень ответственной. Слава богу, по вечерам в мае в Иерусалиме все еще было прохладно и ветрено. Особенно на вершинах холмов.
Иногда, сделав все домашние задания, ко мне присоединялся Натан и просил у садовника грабли или у красильщика – валик. Ему, ясное дело, никто не отказывал. Мы параллельно красили беседки и собирали окурки молча. Как тогда, в первый раз, в сентябре, когда мы опоздали, загулявшись в Старом городе. Натану даже стали платить: пять шекелей за час работы. Однажды к нам присоединилась Алена. Потом – Юра. Но им уже не заплатили.
Думаю, нет смысла отмечать, что лучшего наказания командир мочалок изобрести не мог. Во время работы туман почти рассеивался. А после пятичасовой уборки, подметания, покраски и прополки территории нашего учебного заведения я еле доволакивала ноги до душевой, а потом заваливалась спать, и ничего мне не снилось. Я была бы еще более благодарна Фридману, если бы он поработил меня и в школьное время, но это было слишком. Я все же до сих пор числилась участницей образовательной программы “НОА”.
Я прервалась на коней, а на следующий день – на Машу. С конями было хорошо и душевно. Лошадь с собачьим именем Альма меня узнала и ткнулась мордой в щеку. У нее были щекотные усы.
С Машей мы долго молчали. Очень долго. Наверное, половину встречи, если не больше, и туман все сгущался и сгущался. Чтобы от него отвлечься, сперва я слушала треск газонокосилки за окном, потом кто-то вздумал забивать гвозди в стену по ту сторону кабинета. Когда газонокосилка отъехала и кто-то опустил молоток, пришлось слушать тиканье часов на столе, но к нему я быстро привыкла, и слушать стало нечего, кроме собственного дыхания. Оно оказалось шумным, быстрым и прерывистым.
– Разуйся, – сказала вдруг Маша.
– Что?
– Сними обувь.
Я подумала, что у меня сейчас очень вонючие и потные ноги, но меня и Машу разделяло некоторое пространство, и это обнадеживало. Я стянула кроссовки.
– Носки тоже, – сказала Маша.
Я покорно сняла носки.
– Теперь поставь ноги на пол прочно, всей ступней. Почувствуй пол.
Я почувствовала пол. Кафельная плитка была гладкой и холодной. Скоро она стала теплой, но осталась гладкой.
– И что? – спросила я.
– И ничего, – ответила Маша. – Слушай пол.
И я стала слушать пол. Всей кожей, подошвой, пяткой, каждым пальцем из десяти я слушала пол. Пол ничего не говорил, он просто был. Пол под ногами. И я умела по этому полу ходить. Своими собственными ногами, которые у меня были. Они умели стоять, бегать, прыгать, скакать, вытягиваться, сгибаться, пинать, вздрагивать и дрыгаться. Я много чего умела, и у меня много чего было. И много чего я не умела, и много чего у меня не было; а то, что было, однажды не будет, а то, чего не было, будет однажды. И все это рассказал мне пол. Или мои босые ступни на нем. Или оба они – пол и ступни, которых ничего не разделяло, кроме слов. Туман порвался в клочья и сгинул. И постигло меня единое целостное ощущение пола под ногами. Оно было прозрачным, это ощущение, и поэтому его очень трудно объяснить и описать.