Потом он обратился к нам:
– Я прошу прощения, это в самом деле какое-то недоразумение. Но порядок необходимо соблюдать в целях вашей же безопасности. Хотите попить воды?
– Хочу, – сказал Тенгиз. – Ничего страшного, бывает. Мы еще успеваем?
Нам принесли воды.
– Успеете, мы вас проведем через экспресс-стойку для бизнеса.
Мы выпили воды. Чемоданы нам обратно упаковали. Очень качественно. Еще даже лучше, чем мы это сделали сами.
Сопровождать нас в следующих этапах пути безопасности было доверено Нааме и Ювалю. Они провели нас через экспресс-регистрацию, через экспресс-систему паспортного контроля без очереди и собрались везти нас прямо на самолет в экспресс-автобусе, потому что посадка уже закончилась. Но тут Тенгиз вспомнил, что не купил сигареты в дьюти-фри.
– Я пойду куплю сигареты, – сказал Тенгиз.
– Ты чего?!
Самолет вылетал через пятнадцать минут.
– Я не могу без сигарет.
– Купишь в Одессе.
– Мне нужны мои.
– Идите, – строго сказал Юваль. – Только быстро.
Мы ждали Тенгиза, Юваль общался с рацией, Наама зевала и плела у себя на голове колосок из желтых волос. Очень красиво получилось. Тенгиз вернулся минут через десять. Мы вышли в открытое пространство, где под ночным небом ждал персонально нам выделенный автобус.
– Я должен покурить, – он сказал. – Просто необходимо. Я не выдержу еще три часа.
– Но Тенгиз!
– Здесь нельзя курить, господин, – сказала Наама, стягивая кончик колоска голубой бархатной резинкой.
Она же упадет, эта резинка, через три секунды, она слишком растянутая.
– Курите. – Офицер виновато поправил темные очки. – Без вас не улетят, ваши чемоданы уже в самолете. Я тоже покурю, если вы меня угостите.
Тенгиз угостил. Они закурили.
– Прости меня, Юваль, – сказал Тенгиз. – Слиха, я должен был тебя сразу послушаться.
– Но вы правда похожи на араба, – тоже извиняющимся тоном сказал Юваль. – Что это вы мне рассказывали про гиюр? Это была шутка?
– Не шутка. Тут два пути – либо рыться в архивах, либо проходить гиюр. Последнее мне никогда не хотелось делать, а слетать в Одессу случая не выпадало. Раньше был железный занавес. А кто в Советском Союзе мог подумать…
Тенгиз махнул рукой.
– А зачем вам подтверждение еврейства? Вы собираетесь жениться?
– Я не хочу лежать за оградой.
Что такого страшного в лежании за оградой? По-моему, лучше, чем внутри. Или вообще без разницы.
Я представила Тенгиза мертвым. Я представила его неживым. Застывшее лицо и закрытые глаза. Желтую маску смерти. Куклу, из которой вынули душу. И хоть я никогда прежде не видела мертвецов, так живо вообразила, что у меня все внутри умерло. Как тогда, когда Натан вышел из класса. Мне было восемь лет. Три года. Три месяца. Я не умела переходить дорогу, не умела ходить и не умела говорить.
Я вспомнила про пол. Пол под ногами. Мне захотелось разуться, но я не стала так поступать.
– Сколько вам лет? – спросил Юваль.
– Ты же смотрел в мой паспорт, – сказал Тенгиз. – Разве вас не учат всю информацию досконально считывать и запоминать?
– Да, но… я… – Теперь на провинившегося школьника походил офицер.
– Пятьдесят не за горами.
– Так что же это у вас за мысли такие? Моему папе пятьдесят два года. Он каждое утро пробегает десять километров, даже я так не могу.
Тенгиз сказал:
– Ты хороший парень. Ты молодец. И выполняешь свою работу так, как надо. Я не хотел на тебя срываться. Вырвалось.
– Я не хотел вас обижать.
Тенгиз похлопал Юваля по плечу, разрешения не попросив.
Юваль пожал Тенгизу руку. Они затоптали сигареты. Мы залезли в автобус. Автобус тронулся.
– Стойте! – сказал Тенгиз.
– Что такое?
– Ты потеряла резинку, Наама.
Наама посмотрела на свою косу – и таки да.
– Ну и что, куплю новую.
– Вернись и подбери.
– Зачем? Вы же опаздываете.
– Просто так.
– Ялла, еще одна минута ничего не изменит, – сказал вдруг водитель автобуса, и автобус остановился посреди взлетного поля.
Наама побежала за резинкой.
Время застыло.
И наступила гробовая тишина.
Минуты прошли или секунды, я не знаю.
И никогда не узнаю.
Наверное, он просто боялся летать, боялся лететь, боялся покинуть эту землю и тянул время.
Не раздался оглушительный грохот, не полыхнуло пламя, не было взрыва, и никакой террорист-смертник не подорвал самолет “Эль-Аля”, собирающийся вылететь из аэропорта Бен-Гурион в одесский аэропорт за минуту до того, как мы в него сели.
– Я ошибся. – Тенгиз повернулся ко мне и заговорил очень тихо: – Прости меня, я дурак, а они были правы. Мне не следовало никого слушать, кроме твоей мамы. Мамы всегда правы. Мой отец всегда говорил, что коэнам нельзя приближаться к смерти, это приносит проклятье. Но я не послушался. Я зашел и увидел. Я хотел попрощаться. И теперь вижу ее постоянно. Такой. Родители правы, даже когда заблуждаются и несут чушь, – они знают нас лучше всех остальных. Ты не должна этого видеть, ты должна его запомнить живым. Как должен был я. Я это не могу забыть и никогда не забуду. Но уже поздно. Так пусть хоть для тебя будет по-другому.
Зачем он это сказал? Неужели мне не хватало ошибающихся людей? Они постоянно заблуждались, эти взрослые, постоянно, куда ни ткнись. И постоянно меняли свое мнение.
Наама возвратилась в автобус с голубой резинкой, а на далекую взлетную полосу выехал самолет, разогнался и взлетел.
Он почему-то решил улететь без нас, лишь только с нашими чемоданами. Наверное, экипажу надоело ждать. Наверное, пилот решил взбунтоваться против служб безопасности аэропорта Бен-Гурион, которые постоянно его задерживали. Я не знаю и никогда не узнаю.
Мы вылетели следующим самолетом “Эль-Аля”, через пару часов, с пересадкой в Киеве.
– Я никуда не денусь, – повторял Тенгиз всю дорогу. – Я вернусь.
Это он говорил, когда ему нужно было сходить в туалет, а я боялась его отпускать.
Мне было очень страшно, очень. Как будто я не домой возвращалась, а вниз головой неслась по наклонной плоскости прямиком в кипящий котел. Хотя зачем котел? Просто в землю. Вниз головой.
И я ходила за ним по пятам, когда он ходил курить, заснула на рюкзаке в Борисполе, приткнувшись макушкой к его колену, а в самолете спала, привалившись к его плечу. Я хотела отдать ему свою курицу, когда стюардессы принесли обед, ужин или завтрак, но он заставил меня ее съесть. Может быть, он ничего не знал и ничего не понимал в воспитании подростков, но он был со мной. Просто был. И одновременно его самого не было.
И были безымянные персонажи всех цветов, мастей, наций и рас, которые говорили на всех языках мира, но все больше – по-русски; невероятно красивые и ухоженные женщины на каблуках, о существовании которых я успела позабыть, и Тенгиз явно тоже, как и о хамоватых продавщицах в кафетерии, где он купил водянистый кофе и два бутерброда с кошмарной колбасой. Были злые пограничники, которых никогда в жизни язык не повернется назвать “хабиби”, даже в сильном алкогольном опьянении; туалеты с дырками вместо унитазов и с наждачной бумагой; духота, резкий неоновый свет, запах пота и бессонницы, полное отсутствие кондиционеров и баулы с наклейками “Алия”.
– Пей воду, – говорил Тенгиз и совал мне очередную бутылку минералки. – Пей, здесь сухо.
Я не была там девять месяцев, он там не был двадцать лет – в стране, которой больше не существовало на картах мира. Но я не думала о нем и не пыталась даже вообразить, что происходило в его голове и в его душе. Я бы все равно не поняла. Я не прожила столько лет, сколько его в той стране не было.
Там было не только сухо, там было чуждо, незнакомо и страшно. Я ничего не узнавала. Эти лица мне ни о чем не говорили. Я жалась к Тенгизу, как будто он был единственным живым существом во всем этом неизведанном мире, где вместо людей были лишь плоские пятна. Как будто, если он перестанет на меня смотреть, выпустит из поля своего зрения, я тоже превращусь в пятно или даже совсем исчезну. И чем ближе была Одесса, тем младше я становилась, а под ногами не существовало ни пола, ни земли – лишь только днище самолета. Но он не выпускал меня из виду. Он не спал всю дорогу, это я точно знаю.
И в этом безвоздушном пространстве, в безвременье между небом и землей, где было только монотонное гудение моторов, храп пассажиров, изредка – плач несчастного младенца, которого потащили неизвестно куда и неизвестно зачем, было вечное круговое движение, туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно.
Мы опоздали на четыре часа. Приблизительно. Может, и на шесть или на три. Может быть, мы бы и так не успели, даже если бы сели в тот самолет, что унес наши чемоданы. Я слишком долго ждала билеты, а Тенгиз – визу, от меня слишком долго скрывали правду, я слишком долго сама не хотела ее знать, ведь догадаться можно было и раньше, – если бы я была готова к правде, я бы ее раньше выяснила. Но тогда мне казалось, что это Тенгиз заставил тот самолет улететь без нас, потому что ему вдруг привиделось, что он ошибся, что моя мама права и что я не должна была видеть то, что видел он, и специально тянул время.
Да что там, мне до сих пор так кажется.
Я не успела с ним попрощаться.
Я запомнила его живым: бородатого крупного мужчину с добрыми морщинками вокруг глаз, которые, к сожалению, слишком редко на меня смотрели. У него была рыжеватая борода с пробивающейся сединой.
В Уголке старой Одессы, где градоначальники попытались заморозить головокружительно несущееся время; возле Грифона, возле беседки, возле мостика, раскинувшегося над ничем, он мне сказал:
– Все будет комильфо. Вот увидишь.
И закурил сигарету.
Глава 51Возвращение
– За десять долларов до площади Потемкинцев довезешь? В темноте лица таксиста не было видно.
– Она теперь опять Екатерининская. А багаж?
– Мы без чемоданов.
– Как это так?