“Ливерпуль” издал гудок и снова отчалил, оставляя за собой белую пенистую борозду. Скоро в Одессе перестанут ходить катера, подумалось мне, они никому не выгодны.
– Скоро эту лавочку прикроют, – сказал Тенгиз, глядя на удаляющуюся белую корму. – Она не приносит прибыли.
Меня больше не пугало его умение читать мои мысли, только раздражало. Или это было мое умение читать его мысли? Я больше не знала. Только чем дольше мы пребывали рядом, тем непонятнее становилось, что принадлежало кому. Я больше не могла молчать.
– Говори, Комильфо, – сказал Тенгиз.
– Чего тебе от меня надо? – я спросила, отодвигаясь от него на правый край волнореза. – Зачем ты сюда со мной приехал? Я знаю, что ты сейчас пытаешься сделать. Ты типа думаешь, что если ты тогда бездействовал, когда твоя дочь погибла, и потом еще пять лет ничего не делал и сидел сиднем в Офре, а потом – в своей Деревне, а теперь развернул кипучую деятельность, то это будет твоя капАра и все перечеркнет.
– КапарА, – улыбнулся Тенгиз и сощурился от палящих солнечных лучей.
– Что в этом смешного?!
– “КапарА” – это жертва во имя искупления грехов, а “капАра”… Да ты целый год прожила в Израиле и не знаешь, что значит “капАра”?
– Что это такое?
– То же, что и “хабиби”, – сказал Тенгиз. – Милая, любимая, дорогая. КапАра.
– Я не стану жертвой за твои грехи, – я сказала. – Это одно и то же слово. Ударение ничего не меняет.
– Ну да, – сказал Тенгиз. – Как “АссЕдо” или “АсседО”. Никакой разницы. Особенно если говоришь стихами. Неужели ты никогда не слышала? “КапАра нешама шели”. Это очень поэтично.
Вовсе нет. И абсолютно непереводимо: “КапАра, душа моя”. Так говорят простые люди, неинтеллигентные арсы, которые жлобы.
– Мне тебя больше не жаль, – я сказала. – Ты должен уметь сам справляться со своими несчастьями, а не сваливать их на чужие головы.
– Ты потеряла сердце, Комильфо, – сказал Тенгиз с наигранным сочувствием. – Это опасно для здоровья.
Но это вовсе не было смешно. Мне одновременно хотелось утопить его в море и умолять, чтобы он никогда не уезжал, а я не знала, чего мне хотелось больше, и от этого раздражение росло.
– Почему ты лезешь в мою жизнь? Тебе скучно в твоей собственной? Ты слабак. Ты такой же безответственный трус, как и все остальные. Ты ни разу не навестил Владу в больнице. Из-за тебя Милена уволилась, а ты ее даже не остановил. И жену свою не остановил, когда она уехала. Вместо того чтобы быть с ней, ты заперся в своей берлоге.
– Трус, – сказал Тенгиз. – Ты права.
– И ты ничего не знаешь и ничего не понимаешь в воспитании детей.
– Ничего не понимаю, – сказал Тенгиз, – и не знаю. Ты опять права. Ты всегда права, в том-то и дело. Ты должна это знать, помнить и верить в свою собственную правоту.
Это что, цинизм такой?
– Тебе просто нравится, что эти дети на тебя молятся, ты упиваешься их восхищением и любовью, но им ничего не остается делать, потому что они никого лучше тебя не видели и не знали, и у них выбора нет, потому что не они тебя выбирали, их просто так распределили в дирекции программы “НОА”, и теперь они обречены на тебя!
– Ты обречена на меня, Зоя? – спросил Тенгиз.
– Конечно! Я не выбирала мадриха. Меня не спросили, хочу ли я, чтобы ты был моим вожатым. А ты просто старый дебил, который отпустил свою дочь шляться неизвестно где, вместо того чтобы заставить ее остаться дома. Ты же взрослый человек, ты должен был настоять!
Тут он выдал:
– Посмотри на меня внимательно.
Я достаточно на него насмотрелась. Сколько можно?
– С кем ты сейчас разговариваешь? – он спросил.
– С тобой!
– Нет. – Он покачал головой. – Боюсь, ты меня с кем-то перепутала, а меня ты совсем не знаешь.
Я не знаю?! Это я его не знаю?! Он целый год трахал мне мозги!
– Не надо непечатных слов, – он сказал. – Тебе не подходит. Вычеркни.
Я совершенно задохнулась:
– Я все, все о тебе знаю!
– Все она знает… Ну ладно. Тогда давай называть вещи своими именами. Начинай.
Слова сами выстроились у меня в голове, меня не спрашивая: “Останься! Не уезжай! Пожалуйста, ну пожалуйста, останься со мной навсегда! А если не навсегда, то хотя бы еще на пару дней, пока я не пойму, что со мной происходит и что мне надо дальше делать”. Но я их проглотила и никогда не произнесла вслух.
– Я тебе помогу, – сказал Тенгиз. – Я и впрямь мало что знаю, но знаю, что, потеряв драгоценное, кажется, что терять больше нечего, и хочется заодно потерять и все остальное, назло, будто от банкротства станет легче. Но от этого только хуже. Смирение так никогда и не наступает. На место тоски приходит злость. Гнев. Ярость. Опять хочется все выбросить, мы опять лишаемся самого главного, куда-то бежим. И все продолжается по кругу, по спирали. И так до бесконечности. Наверное, нет на свете ничего болезненнее расставаний, но расставаться не значит перечеркивать прошлое. Не теряй меня, Зоя. Не вычеркивай.
– Тенгиз…
– Тенгиз… Эх ты, Комильфо…
Он замолчал. Достал сигарету, зажигалку и долго не мог подкурить, но потом у него получилось, и он стал обстоятельно затягиваться.
– Я не раз задавался вопросом, почему с тобой у меня получается наладить контакт, а с Владой – нет, хотя Влада нуждалась во мне намного больше. Я даже у Маши спрашивал. И знаешь, что Маша мне сказала? Это потому, что у тебя был хороший отец. Память о том, кто тебя сильно любил, не вычеркнешь.
– Так она сказала? – изумилась я.
– Да, так. Ты заведомо мне доверяла, даже совсем меня не зная.
– Это потому, что ты на него похож!
– Да не похож я на него, Комильфо, ничего общего. И Дюк на него не похож.
Или дюк?
– Маша – дура. Я вообще его не знала. Я с ним в школе только виделась… Как будто я была воздухом. Он так редко со мной общался…
– Необязательно знать. Мы не всегда знаем то, что помним. И не всегда помним то, что знаем. Память о любви к тебе проносится в душе не образом, а зацепкой, скважиной для ключа, способного отворить ее дверь.
– Маша – дура, – я повторила.
– Маша далеко не дура. Она права: он всегда был у тебя внутри. И до сих пор там. И всегда будет. К сожалению, не всем так повезло, и не у всех зацепки универсальны. Твой папа тебя очень сильно любил. Поверь мне, я знаю. Хоть и не знал его.
От этих слов в скважине моего сердца что-то болезненно заскрипело, а потом в нее ворвался морской воздух.
– Ты понимаешь, – внезапно спросил он, – почему я столько лет не выходил из Деревни?
– Понимаю, – прошептала я. Он же сам говорил. – У тебя было посттравматическое расстройство.
Тенгиз рассмеялся. Почти как тогда, в доме у Фридманов.
– Ну-у-у, – протянул он сквозь смех, – ты даешь. Слушай, а у тебя и впрямь выключилось воображение. Это опасно, я не шучу.
Перестал смеяться и озабоченно на меня посмотрел. А потом:
– Комильфо, у этой вещи совсем другое имя.
– Какое? – с опаской спросила я.
– Я просто ждал проводника.
Проводника?
– Ну да.
Какого такого проводника? Сумасшедший.
– А вот такого. – И он посмотрел на меня. – Ты же проводник, Зоя. Неужели тебе это не известно? Тебе же открыт путь в Асседо. Не слушай психологов. Главное – не смиряться. И ничего никогда не забывать. Даже то, без чего невыносимо жить и страшно хочется забыть. Особенно это. Мы ведь состоим из тех, кто нас сильно любил и кого любили мы, даже если они от нас ушли.
Какое сумасбродство! Какое глупое, нерациональное, незрелое, инфантильное сумасбродство.
– Не важно, сколько тебе лет, не важно, сколько всего ты потеряла. Не смиряйся никогда. Наберись терпения. Жди. Никуда не беги. Будь там, где тебе хорошо. И оно туда придет.
“Оно”. Бесполое андрогинное существо.
А у одной вещи не было имени. То есть было, но я поняла, что никогда не осмелюсь произнести ее имя вслух, хоть оно всегда там находилось. Тенью теней, призраком призраков. Неужели это так всегда? Неужели не бывает, чтобы просто так, без этой вещи? Но может быть, если отважиться…
Тут Тенгиз нахмурился и покачал головой:
– Некоторые вещи ни в коем случае нельзя называть своими именами.
Как Бога.
– Почему? – спросила я беззвучно.
– Потому что тогда они становятся реальностью.
И ничего потом не вычеркнешь.
Все дело в словах. Если бы я с самого начала называла его на “вы”, все было бы по-другому. Зачем он настоял?
– Так что, Комильфо, – Тенгиз затушил сигарету о камень, – я еще раз спрошу: чего ты хочешь?
– Я не знаю!
– Знаешь, знаешь.
– Это уже финал? – я спросила.
Тенгиз опять издал смешок:
– Какой финал? Тебе всего лишь шестнадцать лет.
И замолчал.
Мне казалось, он чего-то ожидал от меня. Как будто я могла ему дать то, что никто другой не мог. Но что я могла ему дать в свои шестнадцать лет? Я хотела тоже быть взрослой, опытной и мудрой. Я хотела знать, как правильно, и знать, как надо. Я хотела быть уверенной в своей правоте, как он.
И я поняла.
Я поняла, что он был неправ.
Я поняла, что он вовсе не был уверен в своей правоте, а может быть, даже и врал.
Я поняла, что он рассказывал мне и себе заодно какие-то сказки про чудеса и проводников, чтобы хоть какое-то утешение найти в мире, где утешения не бывает.
Я поняла, что не важно, что я хочу, важно то, что надо. А надо смиряться.
И я поняла, что покуда он со мной, хоть в Одессе, хоть в Иерусалиме, хоть в Китае, покуда он не выпускает меня из виду, он так и не вышел из Деревни и не покинул свою Офру. Это не по-настоящему, это понарошку, это не исправление, не исцеление, не исход, это – хождение по кругу в попытке ухватить за подол тень, чей силуэт давно покоится в земле. Он не может сам уйти. Поэтому и врал про чемоданы.
А это необходимо, просто необходимо – смиряться с действительностью, иначе навеки застрянешь в воображении и повредишься умом. У него тоже было очень богатое воображение.