Он не успел с ней попрощаться и запомнил ее неживой, и это не было моей виной, но стало моей историей.
Так что я поняла, что мне надо делать.
Кто обрек меня на этот путь? Этого я уж точно не знала. Но вполне вероятно, что Антон Заславский.
– Ты ведь тоже уйдешь, – я сказала. – Ты не сможешь больше работать в Деревне, после всего этого. Да ты и не должен. Она свою службу тебе сослужила, и ты вернул ей сполна. Это пройденный этап. Ты закончишь этот год, потому что ты порядочный человек и доводишь дела до конца, а потом уволишься. Так должно быть, и это правильно. А мы с тобой будем прощаться.
Может быть, мы для этого сюда приехали, чтобы попрощаться. Друг с другом, вместо тех, с кем не успели.
Меня как осенило, и отчасти даже полегчало. Все это вдруг обрело какой-то смысл, какую-то цель, логику, словно был у этого всего некий высший замысел, вместо хаотичной череды бессмысленых утрат. И у палящего солнца появился смысл, и у волнореза этого, и даже у рыбаков на нем. Как будто все существовало для того, чтобы мы с ним навеки распрощались, и тогда можно будет дальше жить, хотя бы понимая, для чего. И так сложилось у меня в голове, будто не было другого выхода. Будто только так можно, а не иначе.
Я должна была его отпустить, чтобы он навсегда остался для меня таким, каким я его знала: моим мадрихом. И никогда больше о нем не вспоминать. Иначе я никогда не смирюсь и всю жизнь меня будет преследовать это растреклятое “еслибы”.
– Уходи, – твердо сказала я. – Уходи, я тебя отпускаю. Ты сделал для меня все, что мог, а дальше я справлюсь сама. Не пиши и не звони мне никогда. Лучше так. Я так хочу. Так надо. Иначе ты… иначе я никогда… не повзрослею.
И мне показалось, что я смирилась и тут же моментально повзрослела лет на двадцать.
А он присвистнул, вроде как насмешливо, но мне хотелось думать, что восхищенно, и сказал:
– Ну и ну…
А потом:
– Ты должна знать, что я не хочу уходить.
Будто я не знала. Так я сказала:
– Она всегда была и будет у тебя внутри. Я ничем на нее не похожа. Я на иврите разговариваю с катастрофическим акцентом. У меня прямые волосы как палки, а у Зиты…
– Откуда ты знаешь, какие волосы были у Зиты? – спросил Тенгиз, но взгляд его не был окрашен даже легким изумлением.
– Я не знаю, – я сказала. – Я знаю тебя.
Тут он поднялся и вырос надо мной, бессовестно используя преимущество своего роста. Солнце спряталось за его спиной, а голова терялась в чистом голубом небе. Я больше не видела его лица.
– Да будет так, – раскатисто громыхнул голос. – Прощай, Комильфо. – И прокаркал: – Миквархар.
Два рыбака вздрогнули и резко обернулись.
Волнорез вдруг встал на дыбы, сузился, покрылся листвой и оброс красными плодами. Я сидела на вершине гранатового дерева, а внизу размеренно покачивалось самое синее в мире Черное море.
– Асседо благословенно, – донеслось снизу, – море все сшивает грани. Не лишай себя утешения, оно нужно всем, и взрослым и детям. Когда допишешь, покажешь мне. Обещаешь?
Как я могла обещать?..
– Его зовут Нерве.
– Кого так зовут?
– Воспитанника дюка. Того ребенка, у которого было два отца. Нерве. Нерве из Асседо. Обещай. И ни словом раньше.
– Обещаю!
Я прыгнула с волнореза в море и поплыла туда, куда глядели мои собственные глаза.
И в волнах Черного моря, в родной стихии, в состоянии детства, в последний раз, я точно знала, был открыт мне путь в Асседо.
Асседо благословенно! Кран, богатый черноземом, морем, полным жирной кильки, тюльки, устриц и селедки. Край ветров всегда попутных, футов семь под длинным килем. Не потонут в море лодки. Не потонет в волнах рыцарь – ведь от смерти и напастей его море защитило. Асседо благословенно. Каждый в нем отыщет то, что так ему необходимо: снасти, такелаж и ванты, цапфу, триселя и апсель, крюйс-брам-гитовы у марсов, кливер-шкот, ликтрос и стаксель, астролябию, квадранты, компас, траверса и атлас.
Все мечты ему подвластны, все сбывается однажды. Асседо не знает горя, Асседо не знает смерти.
Ты придешь на эту землю, и, конечно, будут рады все тебе— синьоры, леди, дамы, донны, все их дети. Все изысканно одеты, все в шикарных туалетах в золотых летят каретах, и не видно в этом лоске нищеты и дна не вид… —
– но, только ты, мой светлый рыцарь, мне обещан небесами. Я тебя укрою ветром, холод подарю и пламя. Три звезды на небе встанут. Море вспыхнет парусами. Месяц зазвенит, и сами к небу мы с тобой восстанем. Мы с тобой восстанем к звездам, к солнцу, что горит в зените. “Никогда я не забуду”, – скажешь Зите, своей Зите…
Кисть твоя из чистой стали, красота благословенна. Мы с тобою ветром стали, мы с тобою стали ветром. Мы с тобою стали пеплом, светом, молодости следом. Мы вечны, как эти земли. Земли, что летят под нами. По гербам ступает время, по доспехам, по скрижалям. Слышишь? Струны задрожали. Тень луны легла над пылью сказкой, небылью и былью. Край морской горит огнями…
Послесловие
Летом на каникулы в Одессу приехали Натан с Аленой, Леонидас и Фукс. Мы часто встречались и долго обсуждали мои дальнейшие перспективы. Мама Натана самоотверженно продолжала раскапывать родословную моих таврических предков по отцовской линии, но ни единого еврея так и не выкопала, так что в Израиль путь моим бабушке и деду был заказан. Впрочем, они и так никуда бы не уехали. Алена и Натан хором считали, что я должна заняться своей жизнью, а не торчать возле мамы, которая торчала возле своих свёкров. Я просила на меня не давить. Натан прислушался, а Алена – нет.
Натан на меня не давил. Он просто все лето ходил грустный и печальный. Мне не хотелось с ним расставаться, но и целоваться не хотелось, потому что чем больше я бы с ним целовалась, тем сильнее мне бы не хотелось с ним расставаться. Такое было впечатление, что поминки продолжались все лето – по моей прерванной жизни и по моей персональной программе “НОА”.
Наш общий мадрих остался в Деревне до конца лета, а в сентябре ее покинул.
Все четверо оплакивали его увольнение и допытывали меня, что заставило его уволиться, но я не хотела об этом говорить, а к тому же понимала, что хоть они и никогда не произнесут этого вслух, его уход повесили на меня, и не только они. А это еще больше укрепило меня в решении в Деревню не возвращаться.
Я узнала, что Владу выписали из психиатрической больницы чуть ли не сразу после моего отъезда и что он, когда вернулся из Одессы, лично ею занялся и заседал с ней в кабинете чуть ли не каждый вечер. Владе разрешили остаться в Деревне на лето. Она подписала договор, в котором клялась больше не совершать попыток самоубиться, а Фридочка согласилась все лето за ней присматривать, если Влада будет соблюдать еще и второй и третий пункты договора, в которых ей предписывалось ухаживать за козами, курицами и лошадьми в сельскохозяйственном отсеке и исправно принимать все лекарства.
Мы с Натаном договорились продолжать отношения на расстоянии, и, как бы противно это ни звучало, лучшего определения для дальнейшего совместного будущего мы не нашли.
Лето закончилось, все четверо вернулись в Иерусалим в одиннадцатый класс. А я вернулась в Девятую школу догонять пропущенный десятый. Мы переписывались все первое полугодие, но потом все реже и реже. Я узнала, что Влада стала адекватнее, что Фукс и Вита сошлись, потом разошлись, потом опять сошлись, и что Юра Шульц стал встречаться с новенькой из Киева. В сентябре в Деревню приехала новая группа десятиклассников.
Фридман теперь был начальником еще двух новых мадрихов и того, кто сменил нашего. Все чаще и чаще в письмах стали появляться незнакомые имена и истории с действующими лицами, которых я не знала. Сперва я пыталась во все вникать, но потом поняла, что та жизнь больше не была моей. Принять это было невероятно сложно, но пришлось.
Мы с Натаном ждали лета, чтобы встретиться, и строили грандиозные планы, но в марте Маргарите Федоровне предложили престижное место в иерусалимском штабе Еврейского Сообщества Сионистов, и уже в мае мама Натана, его папа и два младших брата возвратились в их любимый Израиль. Так что Натану незачем было прилетать летом в Одессу.
Я и с этим почти смирилась, но не до конца. Мне пришлось переспать с Митей Карауловым, чтобы смириться окончательно. В каком-то смысле это помогло. Особенно когда Алена, прилетевшая в июле и прознавшая про мои отношения с Митей, аккуратно спросила, как я буду смотреть на перспективу ее отношений с Натаном. Между ними пока ничего не было, она клялась, и Натан хранил мне верность весь этот год. Она передала письмо от Натана, в котором он вопрошал меня о том же самом. Я их беззлобно благословила. Я казалась себе взрослой, опытной и обретшей высокодуховный навык мудрого смирения.
Тем более что опытным оказался и Митя Караулов— в постели ему не было равных. Вероятно, потому, что мне не с кем было его сравнить. С Митей было просто и легко, и он был здесь и сейчас. К тому же мне нравились его длинные волосы и серьга. А обо всем остальном в новом сентябре я запретила себе думать и порвала связь с Натаном, с Аленой и даже с Фридочкой, которая тоже изредка мне писала.
Маггиными последними стараниями Кирилл улетел в Израиль еще в феврале. Трахтманы были счастливы.
Мама никогда не просила меня с ней остаться, а бабушка постоянно твердила, что я дуреха и коверкаю свою жизнь непонятно чего ради. И дед не просил, но мне было достаточно его затуманенного взгляда. Он очень сдал после папиной смерти.
Это было мое личное решение. Правильное или нет – я никогда не узнаю. Но я знала, что так поступил бы дюк, и это знание меня грело. Дюк остался бы в пораженном проказой городе с людьми, перед которыми нес ответственность. Пусть хоть вымышленную. Пусть хоть из чувства собственной значимости.
Я часто думала о дюке и часто ходила к Дюку, но все остальное Асседо для меня вымерло. Асседо не отражалось в Одессе девяностых, и каким бы богатым воображением вы ни обладали, не смогли бы узреть ни единого дельфина в волнах грязного моря, ни единого фрегата на сером горизонте, ни одного рыцаря в окнах просевшего Дворца пионеров. Оперный театр вечно стоял в строительных лесах. Ах, какие женщины за коктейль продавали себя на Дерибасовской турецким подданным. Все уехали из Одессы – правда, в основном в Америку. И никто, кроме меня, не вернулся.