– Я дописала, – сказала я. – Я хочу тебе показать.
– Покажи, – сказал Тенгиз. – Я все прочту.
Из летописи АсседоГлава I. Дюк
Влажный рассвет тебя разбудит,
портье ключами щелкнет,
а дальше – как придется.
Жизнь одна, второй не будет.
Но пока валторна смолкнет,
колокольчик распоется.
Северный ветер яростно выл за окнами старого замка, снег бился в стекла, ввинчивался в печные трубы. Вопли роженицы сливались с воем за стенами.
Повитуха поменяла шестое полотенце, но кровь залила и его. Служанка все пыталась укрыть госпожу мехами, но та срывала шубы, ногтями царапала собственную кожу, будто вознамерилась содрать ее тоже.
– Не доживет до утра, – прошептала повитуха.
Служанка сплюнула три раза через левое плечо.
– Еще немного осталось, милая. Терпи и трудись, Господь милосерден.
Роженица скорчилась, потом оперлась о руку служанки, встала и принялась, шатаясь, бродить по комнате, похожая на призрак утопленницы.
– Лежи! Куда идешь?!
Повитуха попыталась вернуть ее на положенное место, но та зарычала, вцепилась руками в дубовую спинку кресла и отказалась повиноваться. Раскачивалась, будто молилась языческим божествам.
Не роды то были, а поле битвы.
Упала на пол, забилась, застонала, завопила, отдала всю себя и произвела на свет орущего младенца размером с куль пшеницы. Живее некуда.
– Мсье ле дюк…
Вырвался предсмерный шепот, и скончалась хозяйка северного замка.
Младенец орал три дня и три ночи, а может, и больше. Две кормилицы его баюкали. Третью прислали из соседнего имения.
Вся челядь собралась у покоев хозяйки. Тело вынесли, но земле не предали – ждали хозяина. Так и пролежала в большом зале, умащенная благовониями, при свечах, семь суток, пока хозяин не воротился.
Уже душок пошел. Очаг не разжигали и окна растворили. Свечи гасли под сквозняком. Гулявший по залу ветер трепал волосы хозяйки и белые одежды – как живая была. Только сложенные на груди руки не шевелились. Слуги обходили зал стороной и плевались через плечо три раза, ругались – кому свечи опять зажигать.
В полнолунье воротился хозяин. Пьяный вдрызг, одуревший после последней победы под знаменами сюзерена, друга своего и соратника. Отхлебнул киршвассера из фляги, бросил поводья, соскочил с коня и побежал в зал.
Упал на колени, затряс тело, зарылся лицом во вздутый живот, взвыл, закричал, проклял небо, землю, рок и плод чрева ее, убийцу окаянного.
Поднял на руки труп, вскочил на подоконник и выбросился вместе с покойной женой из окна левого флигеля прямо в ров.
Молод был хозяин – горячая голова, – не знал любви ни до, ни после своей супруги.
Не довелось хозяину умереть. Крики его два десятка дней кряду, а может, и больше раздавались под сводами замка. Обезумела челядь. Орал младенец. Выл северный ветер, хлестал градом в стены старого замка. Соседи содрогались.
Сердобольная баронесса фон Гезундхайт послала гонца к дюку.
Примчался дюк. Отшвырнул поводья, соскочил с седла, подтянул перчатки, поправил баску пурпуэна, запахнулся поплотнее в подбитый чернобуркой плащ и бросился в опочивальню вассала.
Смердели покои хуже, чем усеянное трупами поле недавней битвы под стенами Желтой Цитадели.
– Господи боже! – вскричал дюк, едва переступив порог. – Что ты над собою учинил, дьявол и сто преисподних?
Вассал лежал неподвижно на постели, укрытый мехами. Тот, который сотню дней и ночей кряду огнем и мечом испепелял восставших, повернул голову к сюзерену. Замер безжизненный взгляд.
Дюк, хоть и слыл отважным, сделал шаг назад, сплюнул три раза через левое плечо.
– Маркграф ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер, с вами говорит ваш сеньор!
Стукнул кулаком по прикроватному столику. Десятки склянок и ампул подскочили, дребезжа и протестуя, но застывший взгляд маркграфа был навеки лишен протеста.
– Ваша милость, – обескровленными губами произнес вассал и закрыл нездешние глаза.
– Фриденсрайх, – смягчился дюк, – мой добрый друг, мой преданный соратник, баронесса писала мне. Она говорит, ты поражен тяжелым недугом. Я вижу, вижу, как ты страдаешь! Никто не поймет тебя лучше меня: прекрасная Гильдеборга отдала Богу душу в расцвете лет. Но опомнись, она подарила тебе сына, а он не крещен вот уже две луны! Ради всех пророков, когда-либо ступавших по земному диску, дай ему христианское имя!
Фриденсрайх провел ладонью по искаженному мукой, некогда самому красивому во всем Асседо и окрестностях лицу.
– У меня нет сына.
– Что ты несешь, Фрид?! Неужели не хватило тебе безумств и заблуждений?
– Убийца. Будь он проклят. Он и все его отпрыски отныне и на десять колен впредь.
Дюк хотел сплюнуть еще три раза, но призвал на помощь всю доступную ему выдержку. Опустился на колени и взял холодную руку вассала в свою.
– Ребенок, Фрид, всего лишь ребенок. Твой наследник. Твоя кровь, твоя плоть.
Фриденсрайх сплюнул всего лишь один раз, не в силах направить плевок за левое плечо, и застонал сквозь стиснутые зубы.
Дюк сжал руку страдальца покрепче.
– Мой дорогой, что же с ним будет?
– Не желаю знать, сир. Я служил вам верой и правдой. Жизнь моя больше не принадлежит вам.
Поглядел дюк в лицо друга и соратника с горечью, с мольбой и с неизбывным ужасом в золотых глазах.
– Фрид, мой Фрид, помилуй бог, что же ты наделал? Неужели лишь только разруху желаешь ты нести в мир и множить несчастья?
– Кроме смерти, я больше ничего не желаю, – прохрипел вассал. – Во имя нашей былой дружбы, хоть и омраченной неурядицами и слепотой моей, окажи мне последнюю милость, Кейзегал, и вонзи кинжал в мое сердце.
Покачал дюк бронзовой головой:
– Я бы и вонзил, но нет у тебя сердца, Фрид, и не было никогда.
Собрав оставшиеся силы, приподнялся вассал на подушках:
– Вы отказали мне в последней милости, сир. Уходите и забудьте дорогу в Таузендвассер.
Отвернулся к стене.
Дюк опустил голову. Высвободил руку несчастного.
– Да простит тебя Господь, ибо я не в силах.
Поцеловал вассала и вышел вон.
Спустился в людские.
– Где кормилица?! – загремел страшным голосом.
Три женщины в полотняных платках выросли перед ним, будто из-под земли. Одна худющая, что твоя кляча, другая дородная, как осенний чернозем, а третья – белолицая и светлоглазая – живот большой и круглый, а запястья тонкие.
Подошел к третьей дюк, обеими руками обхватил тяжелые груди, твердые, как камни, взвесил на ладонях, будто на весах, смял, потянул к себе. Молоко просочилось сквозь грубую камизу, пятнами проступило на грязной ткани. Языком слизал дюк сладкий нектар, разодрал одежду, приник губами к черному соску, всосал молоко, облизнулся. Прижался пахом к давшему жизнь животу, потерся, поелозил, поласкался в теплом мякише. Замурлыкал довольно. Круглые глаза глядели на него несмышленно.
– Прочь!
Две остальные кормилицы бросились в разные стороны. Уложил дюк третью на каменный пол, отстегнул пояс, сорвал гульфик, стянул с себя шоссы и брэ, задрал женщине юбки, впился пальцами в спелый живот и вошел во врата жизни.
Закричал дюк от блаженства. Вскрикнула кормилица от удивления. Забились оба друг в друге. Струями брызнуло молоко, окропило лицо владыки Асседо.
Кормилица с облегчением застонала, заерзала под дюком, пытаясь ухватить собою, словно хотела его в себе зачать. Ненасытна оказалась, как голодная пасть. Вцепилась в ладони в перчатках и положила себе на груди.
– Подоите меня, ваша милость! – взмолилась. – Младенец давно от меня не ел.
Перчаток дюк так и не снял.
– Ах ты, дьяволица!
Надавил пальцами на вздыбленные сосцы, отпустил, потом приник губами, и захлестнуло его молоком.
– Вот и хорошо, – поднялся дюк на ноги и утер лицо перчаткой. – Вот и славно. Тащи сюда младенца.
Оправила юбки кормилица, стыдливо прикрыла грудь руками и ринулась исполнять указание. Дюк принялся одеваться. Когда запахнул плащ, орущий сверток был перед ним. Пощупал младенцу лоб, нос и щеки, развернул пеленки, пересчитал пальцы, взглянул на чресла. Кивнул одобрительно.
– Поедешь со мной, – обрадовал кормилицу и пошел наверх.
Велел заложить карету, вскочил на коня, хлестнул поводьями и ускакал в Желтую Цитадель. Карета последовала за дюком.
В ту же ночь кормилица Вислава от дюка понесла.
А в двадцатый день первой луны нового года окрестил в своей часовне дюк Кейзегал VIII из рода Уршеоло, сеньор Асседо и окрестностей, последнего наследника древнего рода ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер Карлом Иштваном Фриденсрайхом Вильгельмом Софоклом Йерве, себя назвав его крестным отцом и попечителем.
Принял орущего младенца из рук священника, ущипнул за щеку, схватил за ноги, перевернул вниз головой и на всякий случай окунул всего в купель. Передал кормилице Виславе.
Затем собрал сеньор Асседо всю челядь Желтой Цитадели, забрался на высоченный памятник основателю рода Уршеоло, возвышавшийся аккурат посередине двора, оседлал башку мраморного коня предка своего Кейзегала Косматого и объявил торжественно, размахивая при этом саблей:
– Если хоть один человек в Асседо, окрестностях, а также и на острове Грюневальд, что на Черном море, дети его, внуки, кузены, племянники, правнуки, жена или дочери произнесут когда-нибудь вслух или мысленно имя вассала моего маркграфа Фриденсрайха фон Таузендвассера, отрекшегося от родного сына и наследника, не сносить ему чресел!