Глава 21Маша
– Проходи. Зоя, не так ли? Присаживайся.
И как в тот, первый, раз, села в кресло напротив.
Кабинет был уютным и теплым. На полу лежал коврик. Обогреватель включен. На окнах – задернутые занавески. На столике стояли часы, повернутые циферблатом к психологу Маше, коробочка с бумажными салфетками и два стакана с водой – один для меня, один для нее.
– Здравствуй. Я – Маша, психолог.
Я собралась обидеться на то, что психолог Маша полагает, будто я ее не помню, да к тому же делает вид, что не помнит меня. – Я вас помню. Вы беседовали со мной в Одессе. Как поживает ваш ребеночек?
– Я тоже тебя помню, – печально улыбнулась психолог Маша, вероятно в десятый раз пожалев о том, что меня приняли в программу “НОА”. – Спасибо, у нас все хорошо.
– Рада слышать, – сказала я. – О чем я должна с вами говорить?
– О чем хочешь. Обо всем, что приходит в голову, – любые мысли, ассоциации, воспоминания. Здесь нет никаких правил. Кроме трех.
– Каких?
– Во-первых, ты должна знать, что всё, что ты мне расскажешь, останется между нами. Такой у нас договор.
– Всё-всё?
– Абсолютно всё. Кроме того, о чем ты сама разрешишь мне говорить с другими, и кроме второго правила.
– А это что за правило?
– Если ты расскажешь мне о том, что у тебя есть намерение навредить себе или другим, об этом я буду обязана доложить твоим родителям и воспитателям. Как и в том случае, если я узнаю от тебя, что кто-то угрожает твоей жизни.
– Вы что, думаете, что я самоубийца какая-нибудь или преступница? – возмутилась я.
– Я вовсе так не думаю. Мы просто заключаем договор, для того чтобы ты могла мне доверять.
– И вы не будете обсуждать меня на заседаниях с воспитателями?
Этот вопрос явно смутил психолога Машу, и она почесала нос.
– Обсуждать тебя, наверное, придется, от этого никуда не деться, ведь часть нашей работы – думать о каждом из вас, но я никогда никому не стану докладывать о том, что происходит между нами.
– А третье правило какое?
– Наша встреча длится ровно пятьдесят минут. Если мы придем к соглашению работать вместе, мы будем встречаться раз в неделю в одно и то же время. Приходить на встречи – твоя ответственность.
– Окей, – сказала я. – А почему пятьдесят минут, а не сорок пять и не шестьдесят две?
– Таково правило, – ответила психолог Маша, снова почесав нос. – Пятьдесят минут кажутся тебе слишком долгими? Слишком короткими?
– Понятия не имею. Так о чем я должна с вами разговаривать?
– О чем хочешь, – повторила психолог Маша. – Я в твоем распоряжении.
– Давайте вы лучше будете задавать мне вопросы, а я буду отвечать.
– Давай начнем так, если так тебе будет проще. Как ты думаешь, почему ты здесь оказалась?
– Потому что Фридочка сказала, что я должна срочно к вам сегодня прийти. Я и пришла.
– Но по какой причине Фридочка тебя ко мне направила?
– Вам это известно не хуже, чем мне.
– И все же?
– Это обязательно рассказывать? Вы же и так все знаете.
– Как хочешь. Мне кажется важным услышать твою точку зрения.
– Ладно. – Увиливать было глупо. – Дело было так. Я заболела, у меня пропал голос. И я, это… слегка… потеряла сознание в кабинете Фридмана. Но я очень быстро пришла в себя, ничего страшного не произошло, зря все всполошились. Потом он отвез меня в больницу. Кажется, она называлась “Врата справедливости”, что-то в этом роде. Мы просидели три часа в реанимации, дожидаясь очереди. Все это было ужасно с самого начала, потому что у Фридмана в машине был крутой дистанционный телефон – он вообще очень крут, этот ваш Фридман, как барин какой-нибудь, – и он все время кому-то звонил и разговаривал на иврите. Он, наверное, думал, что я идиотка и ничего не понимаю на иврите. Но я многое поняла. Я всегда понимаю то, что не должна понимать, и слышу то, что не должна слышать. Он сказал Фридочке, чтобы срочно звонила моим родителям. Они, сто процентов, довели мою бабушку до инфаркта. Теперь родители захотят забрать меня домой, я в этом совершенно уверена. А потом он орал на Тенгиза.
– Орал? – переспросила психолог Маша. – Фридман?
– Ну что вы цепляетесь к словам. Не орал. Тихо говорил. Но злобно и страшно.
– Так. А дальше что было?
– В итоге у меня обнаружили стрептококк, и мне прописали антибиотики, но врач, который меня принял, сказал Фридману, что следует срочно показать меня психиатру, потому что с моим эмоциональным фоном и с головой не все в порядке. Но Фридман вроде решил не спешить с психиатрами и предпочел срочно показать меня вам.
– Почему врач решил, что тебе нужен психиатр?
– Да потому что я разрыдалась у него на приеме, и тогда он выгнал Фридмана из кабинета и решил остаться со мной наедине. Он, наверное, сделал вывод, что меня тут в Деревне мучают и надо мной издеваются, что вовсе не правда. Но он, вероятно, рассказал Фридману, что я у него ревела, потому что в вашем Израиле принято всем все моментально докладывать, и за это, наверное, премии выдают тому, кто быстрее всех настучит. Я целый час просидела с этим доктором, и он задавал мне идиотские вопросы, которые никак со стрептококком не связаны.
– Ты говорила, что у тебя пропал голос. Как же ты разговаривала с врачом?
– Голос вернулся, – вспомнила я.
– Когда именно?
– Какое это имеет значение?
Психолог Маша сделала такое лицо, которое я назвала про себя “Старательно делаю вид, что не задаю вопрос, но сгораю от любопытства, и у меня не получается это скрыть”.
Я прокашлялась. Я все еще хрипела.
– Врач задавал мне странные вопросы, типа, боюсь ли я темноты, пауков, змей, толпы и высоты, кажется ли мне, что за мной гонятся инопланетяне или разведка, что меня подслушивают, что я мессия, сплю ли я, ем ли, потеряла ли я в весе или резко поправилась, и все такое. На все это можно было отрицательно качать головой, ничего не говоря. А потом он спросил, слышу ли я голоса и вижу ли я предметы или людей, которых другие люди не слышат и не видят.
– А ты? – Психолог Маша подалась вперед всем корпусом.
– А я кивнула положительно.
– Ага, – воодушевилась психолог Маша и сделала лицо “Наконец я нарыла клад!”. – Значит, ты сообщила врачу, что слышишь голоса и видишь несуществующие предметы.
– Ну да.
– И это правда? – спросила психолог Маша с лицом “А вдруг клад – подделка?”.
– Конечно правда. Мне надо было врать этому доктору? А вы не слышите голоса и не видите несуществующих людей, когда читаете книги или когда воображаете что-нибудь?
Психолог Маша опять почесала нос.
– Я тебя внимательно слушаю, – на всякий случай дала она мне знать, как будто не представляла сейчас собой одно большое и любопытное ухо.
– Ну так потом врач спросил меня, вижу ли я что-нибудь или кого-нибудь прямо сейчас в том его кабинете, кроме него и моего отражения в окне за его спиной. Наверное, вы правы и я должна была ему соврать. Но я так долго молчала, что мне это надоело. Мне вообще, честно говоря, все надоело, и я решила проверить, вернулся ли мой голос, и я произнесла это вслух. Так он неожиданно вернулся именно в тот момент.
– Несуществующий предмет?
– Голос!
– Что же ты произнесла вслух? – Психолог Маша чуть ли не подскакивала в кресле от нетерпения.
Вероятно, я была уникальным случаем в ее короткой практике и она уже воображала себе, как доложит обо мне ее мадриху и наставнику, главному психологу всех психологов, которого знали все и о котором Тенгиз сказал, что он хороший мужик; и получит большую и жирную психологическую премию. Может быть, благодаря мне ее сразу возведут в ранг “настоящего психолога” из ранга “интерн”. Эта мысль мне приглянулась, потому что говорила о том, что я способна на хорошие поступки, а не только на гнусности и непростительные ошибки.
– Фриденсрайх фон Таузендвассер, – сказала я.
Зачем я это сказала, я и сама не знаю. То есть знаю. Тогда, с врачом, когда я впервые в жизни произнесла вслух это имя, мне так понравилось, что я не удержалась от соблазна и в этот раз.
– Что? – Тонкие брови психолога Маши приподнялись.
– Фриденсрайх фон Таузендвассер, – повторила я, и дурацкая улыбка растянула мой рот до ушей, хоть я и очень старалась казаться серьезной душевнобольной, чтобы психологу Маше было со мной интересно и полезно. Она ведь так старалась.
– Фриденсрайх фон Таузендвассер, – старательно повторила психолог Маша, но в ее интонации не было ни вопроса, ни тревоги, ни недоумения вроде тех, что появились у врача в больнице, и даже больше не было любопытства.
В ней было просто желание познакомиться. С ним. То есть со мной.
Услышать, как это имя произносит вслух другой человек, оказалось событием еще более значительным, чем произнести его самой.
Странно, но в тот момент такое появилось у меня отчетливое ощущение, будто кто-то одним рывком открыл наглухо запертую глубоко внутри меня дверь чулана и порыв свежего морского ветра ворвался в чулан, сметая пыль, затхлость и запах нафталина. И все будто встало на свои места. Я прямо задохнулась от неожиданности.
– С тобой сейчас что-то произошло, Зоя, – подметила психолог Маша. – У тебя преобразилось лицо. Можешь рассказать мне, что ты сейчас чувствуешь?
– Свободу, – ответила я не задумываясь.
– Свободу. – Психолог Маша тоже улыбнулась. – Freedom.
Я чувствую себя Фридом?! Тут у меня явно зашевелились волосы на голове, потому что такого ясновидения я не ожидала даже от психолога Маши, и на какой-то миг я не на шутку испугалась за свое душевное здоровье и задалась вопросом, не мерещатся ли мне в самом деле несуществующие голоса, но психолог Маша имела в виду нечто иное.
– Freedom, – повторила она. – “Свобода” по-английски. Корень у этого имени такой.
Я была настолько ошеломлена всем происходящим снаружи и внутри, что больше не находила слов. Да и возражать, впрочем, было бессмысленно. Наверняка психологу Маше, как и мне, нравились лингвистические головоломки.