Надеюсь, что Вы рассмотрите и это свидетельство и не станете уповать лишь на то, о чем Вам докладывает господин Фридман.
На всякий случай сообщаю Вам, что, несмотря на некоторые трудности с адаптацией, в Деревне все превосходно, чудесно и замечательно, как Вы и обещали. У нас лучшие на свете мадрихи, которые тоже ни в чем не виноваты. Они тем только и занимаются, что заботятся о нашем благополучии и здоровье, но они тоже люди, а мы – подростки, и они не могут за всем доглядеть. К тому же с нами работает прекрасный психолог Маша, с которой я теперь регулярно встречаюсь и которая мне очень помогает, о чем мне хотелось бы рассказать ее мадриху, главному психологу всех психологов, но я не знаю, как его зовут, так что, если сможете, передайте ему, пожалуйста.
С глубоким уважением и благодарностью, Зоя Прокофьева.
Я осталась очень довольна своей инициативой, откровенностью и дипломатическими способностями. Письмо отправила, выяснив у Фридочки адрес дирекции программы “НОА”, под предлогом, что мои родители желают письменно связаться с управлением.
Ложью это было только наполовину. На днях мне позвонили родители, заставив сильно пожалеть о куче денег, которые они потратили на долгий разговор с заграницей, и об их испорченных нервах.
Кабинет вожатых набрала мама, но бабушка и дед вырывали трубку, и тогда все начали кричать хором наперебой. Они желали знать в деталях о состоянии моего стрептококка, наказывали ходить в тапочках, застегивать куртку, избегать сквозняков и пить чай, говорили, что здесь за мной никто не следит и я впервые в жизни попала в больницу, чего в Одессе со мной никогда бы не случилось, и что уезжать из дома было глупостью, дуростью, опрометчивой ошибкой и идиотизмом, как ни крути.
Я пыталась им объяснить, что со мной все в порядке и я всем довольна, но они меня не слушали, угрожали, что напишут в это самое управление программы “НОА” и пожалуются одесским представителям Еврейского Сообщества Сионистов на безалаберность работников Деревни.
Я возразила, что у меня теперь есть личный психолог, который обо мне лично заботится, на что бабушка возопила: “Как?! Ты что, психически ненормальная? Зачем тебе психолог, Комильфо? Это они сводят тебя с ума в том Израиле! Все это закончится твоей принудительной госпитализацией в психушке! Господи боже мой, почему я не отговорила Олега и не запретила ему ее отпускать? Чем я думала?”
Дед бабушку немного успокоил, сказав, что времена изменились и психологи входят в моду, о чем он недавно читал в “Вечерней Одессе”.
А я, чтобы отвлечь их от болезненой темы, разыграла козырь: рассказала, что встретилась с Трахтманами. Подробно о встрече не стала докладывать, потому что это было очень дорого, и обещала описать ее в следующем письме, но со всем доступным мне воодушевлением заявила, что от Трахтманов я в полном восторге, что они чудесны и прекрасны и теперь будут заменять мне семью в Израиле, так что нечего за меня беспокоиться.
Как на это среагировала мама, трудно было с точностью себе вообразить, тем более что постоянно все трещало и прерывалось, но я почувствовала, что новость, хоть и была предсказуемой, все же застала маму врасплох.
Я поспешила сменить тему и попросила поговорить с папой, но тут повисла пауза, вероятно вызванная маминым замешательством из-за Трахтманов, а трубку вырвала бабушка и сказала, что папа на работе, что показалось мне странным, поскольку на часах было десять вечера, но трубка тут же перекочевала к деду, который объяснил, что в папиной школе затянулось родительское собрание, а потом они быстро со мной попрощались, и я обрадовалась, что они забросили идею писать в штаб и жаловаться на Деревню.
Этот разговор оставил во мне неприятный осадок из противоречивых и неопределенных чувств, в основном связанных с тем, что уже не раз преследовало меня со времени известия о том, что я еврейка: от меня требовали выбора между двумя сторонами, которые конфликтовали между собой. И столько было этих сторон и столько конфликтов, что казалось, будто меня раздирают на много разных частей и кусков и ничего цельного не остается. Мне казалось, что найти истину во всем этом многоголосии – неподъемная задача для пятнадцатилетнего ребенка.
Впрочем, в пятнадцать мы порой видим истину намного яснее, чем в сорок. Но чтобы дойти до этого осознания, следует прожить сорок лет. Как минимум.
Мне стало слишком трудно молчать. Поэтому после очередной встречи с психологом Машей я потребовала у Алены смертельную клятву молчания, а потом рассказала ей правду о том, что произошло на каникулах Суккот. Дело было на панорамной точке на вершине холма, куда я позвала бывшую лучшую подругу погулять между последней математикой и ужином.
– Офигеть, – подытожила Алена, когда справилась с первичным шоком. – Мы живем с монстром и с больной на всю голову.
– Влада не монстр, – возразила я, – у нее просто богатый внутренний мир, подростковые конфликты и кошмарный отчим. Это я – монстр. Я соврала Арту.
– Ничего страшного, – равнодушно бросила Алена. – Влада так или иначе дала бы своему дебилу знать, что Юра к ней приставал. Ты только ускорила события, вот и все. Никто не станет тебя винить за эти разборки Арта с Юрой, но раз уж тут все поощряют стукачество, я бы на твоем месте рассказала мадрихам про Владу. Она чокнутая. Кто ее знает, на что она способна.
– Она не чокнутая. Она очень умная девочка, а Арт сводит ее с ума, и она запуталась в самой себе, хоть сама этого не понимает… Мы должны ее оберегать, чтобы она не самоубилась. Короче, я не могу ничего рассказать.
– Но почему?
Я умолкла.
– Колись, Комильфо! – нетерпеливо рявкнула Алена. – Сказала “А” – говори “Б”.
И я рассказала ей о том, что подслушала.
– Офигеть! – повторила Алена с новым выражением. – Тебе удалось узнать, где и когда проходят заседания вожатых с психологом! Да ты нарыла клад!
– И это то, что тебя волнует?! – возмутилась я. – Я тебе только что сообщила о том, что Тенгиз потерял дочку!
– Да, это очень печально, – покачала головой Алена. – Очень жаль Тенгиза, только чем мы можем ему теперь помочь и при чем тут Влада?
В этот момент я пожалела о своей откровенности.
– Знаешь что, Аленка, – сказала я, став еще откровенней, – вот именно по этой причине я с тобой шесть лет не разговаривала.
– Чего? – Аленины брови поползли вверх.
– Я тебе тогда рассказала, что мою любимую лошадь отправили на колбасу, а ты даже бровью не повела. Ты бесчувственная как бревно.
– Это ты слишком чувствительная, – заявила хладнокровная Алена, вовсе не собираясь обижаться. – Ты всю жизнь ходишь в этой своей маске “меня тут не стояло, и мне все по барабану”, как будто не понятно, что тебе еще как не по барабану, слишком не по барабану и даже больше не по барабану, чем всем остальным. А этот твой барабан вообще ни к селу. Себе дороже. Зачем тебе чужие проблемы? У тебя своих достаточно.
– У меня нет никаких проблем, – сказала я. – Лично у меня все хорошо. У меня было замечательное детство, у меня были… то есть и сейчас есть мама, папа, бабушка, дед и богатое воображение, а у половины наших одногруппников – проблемы в семье и не пойми что у них дома происходит.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Алена. – Ты столько всего подслушала?
– Да нет, это дедукция. Дети из нормальных семей не уезжают из дома на край света.
– Ты-то тогда зачем уехала?
– Не знаю. Так получилось.
– Да ты тоже чокнутая. “Получилось”! Тебя кто-то заставлял? В чем твоя проблема?
– А твоя в чем? У тебя тоже нормальная семья.
– Я хотела увидеть мир, – уверенно произнесла Алена.
– Много мира ты увидела из этой Деревни.
– И получить хорошее образование.
– Ав Девятой школе в Одессе очень плохое было образование, да?
– Я всегда знала, что я еврейка и что мое место в Израиле. Мои родители никогда этого от меня не скрывали и гордились своим происхождением, в отличие от твоей мамы.
То был удар ниже пояса.
– И поэтому они поменяли фамилию с Зимельсон на Зимовых и отправили в Израиль тебя, вместо того чтобы свалить самим.
– Они тоже приедут! – повысила голос Алена. – Я прокладываю им путь в Израиль!
– Ага, пионерка нашлась, – буркнула я, – и сионистка. Нормальные родители прокладывают путь своим детям, а не наоборот.
Алена резко встала со скамьи:
– Слушай, Комильфо, тебе опять необходимо со мной поссориться? Нет у меня нервов выяснять с тобой отношения. Я пошла. Шалом и всех тебе благ.
И моя бывшая лучшая подруга развернулась, собравшись уходить.
Только все это уже когда-то происходило, и неважно, кто уходил, я или она, но история не должна повторяться, потому что это скучно и нудно, как заезженная пластинка.
И я ее окликнула.
– Ну? – повернулась ко мне Алена своим гордым профилем.
– Ну… извини, – я сказала. – Не уходи. Я не хотела тебя обижать. Я всегда злюсь, когда мне грустно.
– У тебя в голове проводка разлажена. Поплачь, и тебе станет легче.
– Но у меня нет никаких причин для слез, – сказала я. – У меня все хорошо. Это у других плохо.
Алена покрутила пальцем у виска:
– Можно подумать, что для слез нужны причины.
– А что, не нужны?
– А что, к тебе потом приходит злая училка и требует, чтобы ты написала доклад, по каким именно причинам ты пролила каждую слезу, с железным обоснованием, аргументацией и научными доказательствами?
– Понимаешь, – сказала я, – я не могу рассказать Тенгизу про Аннабеллу… то есть Владу, потому что за это ее стопроцентно выгонят, ведь калечить себя – намного хуже, чем безобидный столовый нож, а если она самоубьется в итоге, как обещала, то Тенгиз решит, что это на его совести. Я точно знаю.
– Никогда в жизни не слышала ничего тупее, – сказала Алена. – Откуда ты знаешь, что решит Тенгиз? И что будет, если она самоубьется здесь, в Деревне?
– Мы ей не позволим. Ты должна мне помочь. Это на нашей совести.