Юру продолжали мурыжить, но к концу третьей недели после происшествия в эвкалиптовой роще всем стало ясно, что Натан Давидович прав и провинившегося домой не выгонят.
Более того, всем стало ясно, что исключением из программы нас просто пугают и миф этот не более реальный, чем чемоданы и Антон Заславский, которого тоже, вероятно, выдумали.
Я не собиралась никого разубеждать, несмотря на то что замечала, что Арт распоясался пуще прежнего и теперь курил по ночам в коридоре общежития, закупался пивом в супермаркете и распивал его вместе с Мишей из Чебоксар и москвичами Никитой и Марком, прикапывался к ни в чем не повинному Натану, называл его изером-обезьяной и доставал Юру, как только мог, угрожая ему смертью, увечьями и бойкотом. Натан Арта игнорировал, как будто того не существовало в природе, что бесило Арта еще больше. Юра реагировать не смел, только багровел, как закатное небо.
К тому же в отсутствие Аннабеллы Арт оказывал откровенные знаки внимания мультяшной Вите, которая и в присутствии Аннабеллы смотрела на него катастрофически громадными глазами, которые от обожания становились еще более катастрофическими.
Поскольку Юру не выгнали, Арт поверил, что в Деревне можно делать все что угодно без серьезных последствий.
Что же касается Аннабеллы, то ее настроение улучшилось, так как Арт был к ней благосклонен, ходил с ней по Деревне за ручку и обнимал на виду у всех с таким видом, будто она была его личной принадлежностью. Выглядела она прекрасно, так что даже самый внимательный взгляд не мог бы распознать в ней страдающую личность. Аннабелла была чудесной актрисой.
Я помнила, что говорил о ней Тенгиз на заседании, и очень надеялась, что ее все же отправят к психологу Маше, но, видимо, у Маши и у всех остальных были дела поважнее, как, например, профилактика насилия, вечер для спонсоров, мои галлюцинации и стрептококк.
Когда вожатые отсутствовали, что случалось редко, но все же происходило, Аннабелла просила нас с Аленой выйти из комнаты, потом заявлялся Арт, запирал дверь на ключ, и чем они там занимались, я знать не желала. А выходили мы, потому что не хотели, чтобы она опять впала в разрушительную меланхолию.
Но в разрушительную меланхолию она все равно впадала, как ни крути.
Аннабелла начала курить и теперь каждую перемену тусовалась в курилке. Арт просил ее стрелять сигареты у местных, потому что ей никто никогда не отказывал, а ей нравилось в этом убеждаться. Аннабелла подходила к какому-нибудь Моше или Ицику, хлопала глазами, говорила на ломаном иврите: “Я хочу курить, тяжелый экзамен”, – получала одну сигарету, просила еще одну, для следующей перемены, а потом подходил Арт и заявлял Моше или Ицику: “Бен зона, я тебе башку откручу, если ты еще раз заговоришь с моей девушкой”, – и закуривал стреляную сигарету.
“Зона”, как мы уже давно выяснили благодаря Милене, означало “проститутка”. “Бен зона” был сыном вышеназванной. Все остальные слова Арт произносил на чистом русском языке, но израильтяне его прекрасно понимали благодаря внешнему облику Миши из Чебоксар. Аннабелла при этом явно казалась самой себе царицей разбойников, атаманшей, королевой короля. Израильтяне потом отыгрывались на наших девчонках, писали анонимно на досках в классах излюбленное “Русские – шлюхи”, “Купите дезодоранты” или “Соня всем дает”, на уроках спорта свистели и улюлюкали бегающим и прыгающим в длину, а однажды кто-то ущипнул Виту за попу в столовой. Все заржали, а она так и не поняла, кто это был. Арт сказал, что разберется, но до разборок дело не дошло. Арт никогда не отвечал за базар, только угрожал.
После визитов Арта к Аннабелле в нашей комнате она походила вовсе не на королеву короля, а скорее на тряпку дворника, и когда мы с Аленой возвращались, всегда говорила нечто жизнеутверждающее, вроде: “Сексуальные отношения необходимы для подпитки вселенской энергии”. Или: “Настоящая женщина должна всегда быть желанной”. Или: “Пока вы не испробовали постель, наивные дурехи, вы не жили. Нечего ценить девственность, и чем раньше вы ее лишитесь, тем лучше будет для вас”.
В такие моменты мне казалось, что Аннабелла никогда не читала Анаис Нин – максимум перелистнула пару страниц. Мне даже начало казаться, что она и “Лолиту” толком не прочла. А когда я попробовала поговорить с ней о Высоцком, она не могла вспомнить, в какой песне поется про птицу Гамаюн.
После визитов Арта она запиралась в ванной, и сколько бы мы с Аленой ни стучались к ней и ни пытались вломиться в дверь, она не открывала. Вандализмом с окнами я больше не собиралась заниматься, так что нам с Аленой ничего не оставалось делать, кроме как пытаться вдолбить Владе в голову, что она поступает глупо, дебильно, по-идиотски, паршиво, галимо, фигово, а дальше Алена начинала материться как последний сапожник, но Влада не слушала. Вообще в такие моменты в комнате как будто было только ее тело, а ее самой не было.
Она понимала, что мы никому не расскажем. Мы же честные девочки из Одессы, соблюдающие все заповеди почти всегда, за очень редкими исключениями.
Но на самом деле все было не так плохо, как я описываю. Да и Арт оказался не таким монстром, каким представлялся в первые месяцы нашего знакомства. Должно быть, и с ним кто-то когда-то поступил не по-человечески. Монстров на свете не бывает. Как не бывает всемогущих и всеведущих вожатых. Как не бывает очень долгого плохого.
Но я не сразу все это поняла, а некоторое время спустя. А сейчас я скрывалась от Тенгиза.
Надо отдать ему должное: он меня искал. Только без особого энтузиазма, будто нерешительно. Подозрительно, что он нашел меня именно в четверг. А в среду у меня состоялась очередная встреча с психологом Машей. Правда, психологу Маше я ничего про Тенгиза не рассказала – мы общались на другие темы, – но я уже знала, что психолог Маша в среду по вечерам общается и с воспитателями.
Признаться, соблазн сходить подслушать очередное заседание был велик, но я сдержалась. Я и так пребывала в тайной уверенности, что моя психолог промоет Тензигу мозги, и эта тайная уверенность меня тайно грела.
О таких вещах никому невозможно рассказать, даже психологу, которая внезапно становится “твоей”. И об этом тоже ей не расскажешь. Уж точно не на третьей встрече. И даже не на четвертой. А может быть, и не на сороковой. Все зависит от того, насколько доминантны в тебе шизоидные линии и какую часть твоей головы они пересекают в данный момент.
Тенгиз меня выцепил, когда я рылась вечером в кухонном ящике в Клубе, чтобы сварганить себе салат из тунца, кукурузных зерен, соленых огурцов и майонеза. Я его не ждала, потому что в четверг вечером была не его смена, но он явился.
Ничего не говоря, помог мне открыть консервы тупой и ржавой открывашкой, потому что новую нам все никак не выделяли. Перемешал все ингредиенты. Вынул из шкафчика две тарелки и без спросу переправил часть салата себе. Большую часть. Мне осталось совсем мало. Три ложки от силы. Ну, может быть, четыре.
Захрустел огурцами. В два счета прикончил свою порцию. Спросил, почему я не ем. Я не знала, что на это ответить. Потом в Клуб зашла Берта, и Тенгиз принялся ее расспрашивать, как обстоят дела с хореографией для культурного мероприятия. Берта рассказала, как эти дела обстоят, потом пришла Соня, а за ней – Вита с Юлей, Алена, Натан Давидович, зашуганный Юра, Марк, который, несмотря на преданность Арту, всегда глядел на Тенгиза горящими глазами. Вплыла Аннабелла, презрительным взглядом окинула помещение и, ни на кого не обращая внимания, заявила Тенгизу, что ей срочно нужно к врачу, у нее разыгрался хронический гайморит, пусть завтра же закажет ей очередь, и вот уже половина группы окружила моего мадриха. Решили репетировать танец, врубили музыку, и оказалось, что он вовсе меня не искал, а просто так пришел навестить группу, и вовсе он был не моим мадрихом, а всеобщим.
Я удалилась в комнату. Открыла тетрадь, но не успела написать и пяти страниц, что было очень мало, поскольку писала я очень быстро, как в дверь постучали, и оказалось, что Тенгиз все же заметил, что я исчезла.
Он спросил, почему я не участвую в готовящихся танцах, я ведь акробатка и могу порадовать всех своими акробатическими талантами. Я ответила, что ненавидела акробатику всю свою жизнь и занималась ею только потому, что меня мама заставляла, а талантами меня природа обделила, и вообще, я терпеть не могу выступать перед публикой с тех самых времен, как хоровик сказал, что я не пою, а кричу, и каждое соревнование, чемпионат, первенство, состязание и показательные выступления давались мне ценой многих и многих нервов.
Тенгиз сказал, что ему очень жаль такое слышать, что мой хоровик – плохой воспитатель, и посмотрел на меня с такой укоризной, будто я и хоровик были одним лицом. Спросил, не уроки ли я делаю. Я сказала, что не уроки. Он поинтересовался: если не уроки, то что тогда я пишу? И я ответила, что всегда пишу, когда хочу что-нибудь кому-нибудь рассказать.
– И что же ты хочешь мне рассказать? – спросил Тенгиз.
Я сказала, что не ему, а в общем, то есть не хочу, а у меня просто такой способ справляться с моим внутренним миром. Это я процитировала слова психолога Маши со вчерашней встречи.
И тогда он сказал:
– Я хочу кое-что рассказать тебе. Пойдем в кабинет вожатых.
Я пошла за ним в кабинет вожатых, где он приготовил себе турецкий черный кофе. Я сказала, что тоже хочу черный турецкий кофе, хоть никогда черный кофе не пила. Он спросил, как мне его готовить – сколько ложек сахара и сколько ложек кофе, но поскольку я никогда его не пила, то сказала, пусть приготовит так, как готовит себе.
– Ты сперва попробуй, – сказал Тенгиз и протянул мне свой стакан, – это на любителя.
Кофе оказался очень горячим, очень крепким, очень терпким и очень горьким, без сахара, с резким привкусом и запахом какой-то восточной пряности. Так пахло на арабском рынке в Старом городе – лампами Аладдина, Сезамом, коврами-самолетами и почему-то средневековой Кастилией или Арагоном, Гвадалквивиром, который шумит и кипит или бежит и бурлит, я точно не помнила. Этот черный кофе мне сразу понравился, и я поняла, как много в жизни пропустила, никогда прежде его не пробовав.