– Я сделала ужасную вещь, – призналась я Тенгизу за неделю перед отъездом в пустыню, потому что больше не могла молчать.
И все ему рассказала.
Тенгиз долго ничего не говорил. Попивал свой черный кофе и рассеянно крутил зажигалку.
– Это действительно ужасно, Комильфо, – заключил он в конце концов. – Самая настоящая дедовщина.
– Ты меня накажешь? – спросила я с надеждой.
– Не собираюсь, – отрезал Тенгиз. – Если я тебя накажу, тебе станет легче, потому что тебе покажется, что ты искупила свою вину. А ты не заслужила облегчения.
– Я ведь хотела помочь Аннабелле. Я хотела… Она избавилась от этой идиотской влюбленности благодаря мне!
Тенгиз молчал, и лицо его ничегошеньки не выражало.
– Я тебя разочаровала? – спросила я в ужасе.
– Меня? – переспросил Тенгиз. – При чем же тут я?
Я не знала, что на это ответить.
– Ты все еще не доверяешь мне, – сказал Тенгиз.
– Почему? – удивилась я.
– Если бы доверяла, то пришла бы и рассказала о том, что Артем тебя достает, и не стала бы заниматься произволом. Дело не во Владе, не надо за нее прятаться. Это была твоя личная месть.
– Значит, ты видел, что он меня достает! – возмутилась я. – Почему же ты ничего не предпринял?
– Никогда не жди спасения, Комильфо, – сказал Тенгиз. – Проси, если чего-то хочешь.
Это было совершенно несправедливо.
– Но я не ждала спасения! Я действовала сама!
– Вот теперь и расплачивайся, – сказал Тенгиз. – И не ожидай от меня искупления, которое не в моих силах тебе подарить.
– Я тебя ненавижу, – вырвалось у меня.
– Нет, – покачал головой Тенгиз, – не меня.
В ярости я вскочила со стула, хлопнула дверью и вылетела из кабинета в парк. Было сухо, дождливый период временно прекратился. Я добежала до деревенских ворот, с мольбой посмотрела на охранника, но тот лишь покачал головой: из Деревни нельзя было выйти без пропуска.
– Ну и не надо! – крикнула я стражнику, который по-русски ничего не понимал. – Можно подумать! Чего я там в вашем Иерусалиме не видела. Вот возьму позвоню Заславскому и вернусь в Одессу. И все вы пожалеете.
– Асседо благословенно, – ответили за моей спиной. – Одэсса это состояние детства, и больше ничего.
Я резко обернулась. Тенгиз закуривал сигарету, мрачно уставившись на ворота.
– Да ладно, ты комильфо, – он сказал. – Сильна ты духом, раз не боишься выдуманных чудовищ. Они ведь страшнее всего остального. Может, это мне стоит у тебя поучиться. Не твоя вина в том, что ты мне не доверяешь. Значит, я должен стараться сильнее.
Куда уж сильнее?
– Не “Одэсса”, а “Одесса”, – сказала я.
– Одесса, – повторил Тенгиз так, как надо.
Глава 25Пустыня
Пустыня оказалась совсем недалеко – она начиналась минутах в сорока от Иерусалима, и неслыханным было делом, как изменился пейзаж за столь краткое время, превратившись из сочно-зеленого и лиственного в серо-белый и бугристый. Узкая дорога петляла между пыльными холмами, сбегая вниз.
Фридочка, стоявшая рядом с водителем, завладела микрофоном и во время пути забавляла нас командным соревнованием на сплочение: кто из двух автобусных рядов первым передаст ей из рук в руки синие носки, красную резинку для волос, ручку “пилот” или кожаный шнурок для шеи с пацификом, тот получит очко.
Сперва все сделали вид, что им предложили полную скукотищу и что они слишком взрослые для таких дурацких игр, но домовую поддержал Натан Давидович, сидевший через проход от меня, я поддержала его, а меня – Алена, с которой мы занимали два соседних сиденья. Затем включились и остальные, и артефакты летали по всему автобусу, покуда участники соревнования рылись в рюкзаках в поисках нужного предмета, орали и швырялись грязными ботинками. Вероятно, все это стало возможным, поскольку Арт в поход не поехал, сказавшись больным, и отправился на эти три дня к родственникам, а это значило, что презрительных морд никто не строил.
Наш левый ряд продул на одно очко, когда ни у кого не нашлось туши для ресниц фирмы “Ланком”, которая, естественно, обнаружилась в ряду противников у Аннабеллы. После этого наш ряд обвинил Фридочку в предвзятости, и она предложила поиграть в “я кидаю вам слово, а ряды соревнуются, кто быстрее вспомнит песню, в которой это слово фигурирует”.
Сперва были предсказуемые дождь, тучи, осень и листья, а потом задача усложнилась, и появились прозаические слова, которые в поэзии появляются реже, типа сигарет, телефона и жирафов.
И хоть “дым сигарет с ментолом” заорали хором и правый ряд, и левый, я первой вспомнила “вдруг раздастся гром небесный телефонного звонка”. А еще я первой вспомнила песенку про жирафа, который влюбился в антилопу. Так что на этот раз наш ряд победил, и не будет неуместным заявить, что благодаря мне.
Потом мы разбились на группки поменьше и еще несколько минут играли в “контакт”, но я не успела разгадать слово “вольфрам”, которое загадал Натан Давидович, потому что перед нами выросло Мертвое море.
Несмотря на поздний ноябрь, в самой нижней точке земного шара было очень жарко, и мы тут же разделись до купальников и побежали в воду, которая была похожа не на воду, а на жирный холодец, и выталкивала тела наружу, отчего купающиеся напоминали бревна, особенно после того, как измазались черной лечебной грязью.
Девочек в купальниках вполне стоило спрятать от глаз представителей туристической арабской шпаны, вовсю свистевшей, мяукавшей, улюлюкавшей и издававшей прочие туземные звуки, так что хорошо, что они были покрыты грязью.
Аннабелла не раздевалась и в море не заходила, а ела в тени ванильное мороженое с арахисом, нацепив темные очки и шелковый платок на голову, как какая-нибудь французская актриса в бегах от папарацци. Должно быть, не хотела светить свои шрамы от бритвы.
Хотя застывшее Мертвое море, окруженное белыми соляными лужами и розоватыми холмами и похожее на марсианский пейзаж, было потрясающе красиво, изнутри оно мне не понравилось, потому что от него у меня сильно защипало кожу на ногах. Дело в том, что за день до отъезда Аннабелле наконец удалось уговорить меня впервые побрить ноги.
Надо сказать, она приложила немало усилий, задавшись этой благородной миссией, потому что вначале я наотрез отказывалась, считая бритье ног потаканием глупым женским предрассудкам и утверждая, что естественное безобразным быть не может. Моя мама ноги отродясь не брила, и ничего, прожила себе спокойно жизнь. На это Аннабелла опять говорила, что я и моя мама жили не просто за железным занавесом, а в железной тюрьме первобытного разума, и как вообще допустимо в пятнадцать лет существовать на земле с небритыми ногами, и что это преступление против человечества, не говоря уже о мужском поле.
В итоге я побрила ноги на спор. Аннабелла обещала, что если я их побрею, она отдаст мне свои лезвия и больше не будет резать себе ими кожу, пока я сама их ей не отдам. Так что я лишилась волос на ногах и заработала красную сыпь, а в глазах Аннабеллы почти стала человеком, и если бы не цельный купальник, больше похожий на костюм водолаза или на кошмар девственницы, то стала бы человеком полностью.
Короче говоря, я довольно быстро вылезла из Мертвого моря и присоединилась к Аннабелле, которая не захотела доедать свое мороженое и отдала мне кончик вафельного конуса – самый лакомый кусочек, потому что кончик был пропитан застывшим шоколадом.
Закутавшись в рыжее деревенское полотенце, щурясь от солнца, я сидела рядом с чокнутой девочкой Владой под пляжным зонтиком, хрустела вафлей с шоколадом, смотрела на дымчатые светлые холмы, на зеркальную гладь самого странного в мире моря, на плескающихся, визжащих и орущих членов нашей группы и, кажется, впервые за три месяца не скучала по дому, не задавалась вопросами, зачем я приехала в Израиль, кто все эти люди и что между нами может быть общего.
Может быть, дело было в том, что я поняла: чужая среди чужих – своя. А может быть, в тот момент мне просто было хорошо, и я его не пропустила.
Потом из моря выполз Натан Давидович, похожий на худосочную английскую борзую. Попрыгал на одной ноге, затем на другой, пытаясь вытряхнуть воду из ушей, и направился к нам. Уселся рядом, заулыбался.
Кажется, я никогда прежде не видела его без очков. К моему удивлению, выяснилось, что подслеповатые глаза у него золотистые и как будто в веснушках. А еще оказалось, что не только рот до ушей у него всегда смеется, но и глаза тоже, и брови, и даже куцый и совсем не еврейский нос.
– Ты побрила ноги? – спросил наблюдательный Натан Давидович, чем поверг меня в неописуемое смущение.
– Моя работа, – с гордостью заявила Аннабелла и на всякий случай вытянула и свои ноги в джинсах, но Натан их проигнорировал.
– Можно потрогать? – спросил Натан и, не дождавшись ответа, с детской непосредственностью провел рукой по моей ноге, как по своей собственной.
Только непосредственность оказалась не такой уж и детской, а я от шока даже не успела его ударить.
– Клево. Как попа младенца, – оценил Натан Давидович.
– И много младенческих поп ты перетрогал за свою богатую приключениями жизнь? – язвительно спросила Аннабелла.
– Две, – как ни в чем не бывало ответил Натан. – У меня трехлетние братики-близнецы.
– Серьезно? – спросила я, внезапно обидевшись, и вовсе не из-за ноги. – Ты никогда мне не рассказывал.
– Ты никогда не спрашивала. Ты даже не знаешь, где я жил в Одессе.
Натан был прав. Я понятия не имела, где в Одессе он жил. Как странно.
– И где ты жил в Одессе?
– На Гоголя. Напротив Дома с атлантами.
– Серьезно? – не поверила я. – Я дворы на Гоголя знаю как свои пять пальцев. Я их все облазила вдоль и поперек. Неужели мы никогда раньше не встречались?
– Наверное, нет, – сказал Натан, ковыряясь в ухе. – Если бы мы там встретились, я бы тебя здесь узнал.
– Я оставлю вас одних предаваться ностальгическим воспоминаниям о вашем богом забытом селе. – Аннабелла встала и направилась к Милене, которая мечтательно полулежала на соломенной подстилке, расстеленной на песке.