– Это любовь, – вдруг вздохнул Натан Давидович, застав меня врасплох.
Я резко повернулась к нему, но он указывал пальцем на нашу классную руководительницу.
– У кого любовь? – пробормотала я.
– У нее с Тенгизом.
– Что?!
– Да ты слепая, Комильфо. Неужели ты не видишь, как они друг на друга смотрят? И как она к нему наклонялась, когда автобусы уезжали, и прощалась, как будто они сто лет не увидятся, но прикоснуться не смела. Как в песне про тонкую рябину, которая мечтала перепрыгнуть через тын, чтобы прижаться ветвями к дубу.
– Не может быть, – пробормотала я.
“Все это” вполне можно было бы назвать ревностью, только я уже не понимала, кого ревную и к кому.
– Почему? – спросил Натан. – Они что, не люди?
– Она что, не замужем? – спросила я в ответ.
– Нет, – ответил Натан.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что она религиозная, а голова у нее непокрытая.
– Религиозная?
– Ну да. Это же сразу видно по ее одежде. – Натан сощурился. – Она такая скромняшка и целомудренная, рукава у нее всегда ниже локтя, воротники – под горло, а штаны – как юбки. Только она не ультрарелигиозная, а национально-религиозная.
– Угу, – буркнула я, вовсе не желая выслушивать очередную лекцию о нюансах израильского общества.
– Ей ужасно хочется до него дотронуться, а нельзя даже руку ему пожать, – продолжал комментировать Натан Давидович.
Мне немножко стало не по себе.
– Почему нельзя дотронуться? – спросила я, придя в себя.
– Елки, Комильфо, ты опять тормозишь! Это одна из заповедей о цниюте, скромности: мужчинам и женщинам нельзя дотрагиваться друг до друга.
– Никогда? – ужаснулась я, потому что на уроках Танаха нам о таком не рассказывали. – Как же они детей рожают?
– Не никогда, а до свадьбы. А после свадьбы можно только законным мужу и жене.
– Кошмар какой.
Впрочем, может, это и не кошмар был вовсе, а что-то было в этом правильное. Наверное, когда муж впервые прикасается к жене, если он раньше к ней никогда не прикасался, от этого случается ядерный взрыв у обоих. А если оба до этого вообще никогда не касались противоположного пола…
– Я бы так не смог, – сказал Натан. – Поэтому я и не религиозный. Если бы не этот целибат, может быть, и стал. Все остальные заповеди соблюдать легко.
– А ты… что… Уже… это?
– Что “это”? – Он соизволил оторвать взгляд от спины тонкой рябины.
– Ну… с девушкой… уже?
– Не-а, я всю жизнь ждал тебя, – широко улыбнулся Натан, и, как всегда, невозможно было понять, серьезен он или прикалывается.
– Ты какой-то придурочный, – сказала я. – Тенгиз никогда в жизни не женится на Милене.
– С чего ты взяла?
– Ни с чего. Так мне кажется. Это не комильфо – жениться на коллегах.
– А на одногруппниках – комильфо?
– Чего?
– Я бы на тебе женился. Представь, какая у нас была бы хорошая совместная жизнь. Ты бы меня в упор не замечала, тебе было бы фиолетово, чем я целыми днями занимаюсь, и я мог бы разбрасывать грязные носки по всему дому, не опускать сиденье унитаза, свинячить на кухне и круглосуточно смотреть футбол.
– Ты любишь футбол?
– Нет, я не люблю футбол, я люблю баскетбол. – Натан Давидович встал. – Я уже два месяца занимаюсь в баскетбольной секции в Деревне, между прочим. Так, к слову. А еще я умею играть на скрипке, пописываю стишки и терпеть не могу вареный лук. Ты вообще знаешь, как меня зовут? – И он направился к автобусу. Вероятно, чтобы достать очки. Я посмотрела ему вслед. Очень он был какой-то нескладный для баскетбола и вообще для спорта. Наверное, он мне соврал. Должно быть, я в самом деле никогда не задавала ему вопросов. Мне очень захотелось, чтобы он вернулся. Но он не вернулся, а его догнала Алена и тоже залезла в автобус.
Я опять взглянула на Милену. Представила рядом с ней дуб. Вспомнила, как они прощались на стоянке у общежития. Вожатый желал учительнице хорошо провести время и не тратить нервы попусту. Как можно было углядеть в этих простых фразах романтическое чувство? Моего богатого воображения на такое не хватало, но, возможно, мои шизоидные линии мешали мне замечать то очевидное, что происходит между двумя людьми. Неужели Натан прав? Но нам Тенгиз сообщил, что по личным обстоятельствам не может поехать на экскурсию. Будь у него роман с Миленой, он наплевал бы на личные обстоятельства и не упустил бы шанс плотно побыть с ней пару дней.
Не-по-себе продолжалось. Но это было какое-то неопределенное не-по-себе, сопровождаемое мурашками по коже. Как если бы Натан Давидович все еще проверял действие бритвы на моих ногах.
Я не помню, как мы доехали до пункта начала похода. Да и сам поход трудно было запомнить в деталях, потому что в пустыне все одинаковое, и вообще непонятно, как экскурсовод, молодой, загорелый до черноты израильтянин в арафатке на шее, который присоединился к нам у ворот заповедника, разбирался, куда нас вести по этой серо-желтой бесконечности.
Аннабелла, Вита и Юля моментально забыли о своем намерении не выходить из автобуса, чтобы не испортить дорогущие кроссовки, и всю дорогу активно шагали впереди всех, болтая с этим экскурсоводом, чтобы попрактиковать иврит. Аннабелла практиковала лучше остальных.
Мы долго шли по пыльным тропинкам; держась за заботливо вбитые в камни железяки, лазали по довольно опасным горам, под которыми разверзались пропасти; набрели на маленький водопад с окультуренным водоемом, в котором опять искупались; на привале сели на муравейник и повскакивали с криками; повстречали одного скорпиона, поорали и по этому поводу; по приказу Фридочки подобрали мусор, оставленный не нами, а какими-то свиньями; под раскидистым фиговым деревом попили многоводы и пошли дальше.
Все это, вероятно, было очень красиво и душеспасительно, и, разумеется, то, что рассказывал экскурсовод про историю, геологию, географию, флору и фауну этой пустыни, было очень познавательно, и никаких сомнений нет и в том, что, окажись я в этой пустыне месяцем раньше, я бы не только все запомнила в деталях, но и разукрасила бы детали желтыми песчаными дюнами, которых в Негеве отродясь не водилось, сарацинами с кривыми саблями наголо, с островерхими шлемами, верхом на неутомимых, степенно покачивающихся верблюдах, гаремами падишахов, красавицей в парандже и шароварах, заснувшей в тени под пальмой, медлительными караванами, раскинувшимися вдали цветными шатрами, миражами и оазисами, но ничего такого не произошло, потому что мое воображение само превратилось в высохшую пустыню.
А все потому, что ничто не привлекало моего внимания, кроме спин Алены и Натана, маячивших впереди, а спины их подразумевали нарушение всех возможных заповедей о цниюте. Мой взгляд был прикован к этим спинам и жадно ловил каждое их движение, и ничего с этим поделать было невозможно, как ни старалась я отвлечься на вечереющий ветер и на стремительно падающее вниз солнце, вдруг окрасившее бесцветные горы во все цвета востока.
А вместе с солнцем холода упали на пустыню, и я поняла, куда мы шли. Шли мы к настоящему бедуинскому шатру, раскинувшемуся посреди бескрайнего безлюдья. Но и настоящий бедуинский шатер совсем не воодушевил меня, как не пробудили мое иссякшее воображение медные подносы, плов, который мы ели руками, горячие хлебные лепешки, прямо из железной печи, мятный запах чая, лившегося из изогнутого носа чугунного кувшина, и все такое прочее, экзотическое и жутко ориентальное, включая самих хозяев шатра, которые ради нас напялили костюмы с шароварами, черными платками, узконосыми тапочками и вообще очень походили на персонажей из “Дюны”.
– Что с тобой такое? – спросила заботливая Милена и налила мне вместо чая кофе. – Ты устала от ходьбы?
Я дернула одним плечом, на израильский манер. Этот жест отпрыски Фридочки всегда демонстрировали, когда капризничали, и он оказался очень прилипчивым и таким естественным, как если бы я с детства его использовала. То же самое можно было сказать и о собранных в щепотку пальцах, означающих в Израиле “погоди”, и уже трудно было представить, как я жила без этого жеста целых пятнадцать лет.
– Выпей кофе, – улыбнулась Милена. – Бедуины его хорошо готовят, не то что…
Она осеклась, но ясно было, что она хотела сказать. К Милене я никогда особенных чувств не питала, мне только все время хотелось ее защитить от наглых, буйных и неуправляемых нас. Наверное, Тенгизу тоже.
А потом опять что-то рассказывали, пели, валялись, бегали в вонючий биотуалет, а на самом деле – покурить, Миша шепотом интересовался, не взял ли кто-нибудь с собой бухло, но бухло почему-то никто с собой не взял, а сам Миша настолько привык слушаться более харизматичных одноклассников, что собственную инициативу не проявил. Повздыхали по этому поводу, но утешились армейскими байками, которые принялся рассказывать экскурсовод. Байки были про периодическую службу запаса, которую он, как и все дееспособные израильские мужчины, нес на северной базе под Ливаном, где был ответственным за чудо-радар, распознающий летающие предметы чуть ли не с термосферы или других каких-то заоблачных высей.
Алена с Натаном так и просидели рядом весь ужин. Интимно пихались локтями и толкались ногами, и все это закончилось тем, что она положила голову ему на плечо. Так что мне пришлось, подобно Натану, внутри себя с душераздирающим, откуда ни возьмись появившимся терзанием произнести: “Это любовь”.
Я была в ужасе и в тоске. И от внезапности терзания, и от внезапности прозрения, и я вспомнила их поцелуй в игре на желание, их совместное наказание в библиотеке, во время которого они занимались неизвестно чем, и Митю Караулова я вспомнила, и его бульдога, а потом посмотрела на Милену и поняла, что на всех наших собраниях она и впрямь тайком поглядывала на Тенгиза, и увидела в ее глазах отражение той же самой тоски. А может быть, мне померещилось.
Но все это привело к тому, что когда началась игра в “Мафию”, прежде мне незнакомая, но невероятно увлекательная, я увлеклась ей разве что слегка.