– Я пишу об Одессе наоборот, – сказала я. – Ты ведь знаешь, что у Одессы есть волшебная сторона, в которой все на свете может произойти, и все можно перевернуть с ног на голову, и оно все равно будет настоящим и всамделишным? Ты же жил в самом центре, во дворе на Гоголя.
– Знаю, – подтвердил Натан. – Только в Иерусалиме я жил в квартале Нахлаот, во дворике на улице Нарбата. А там этой сказочной стороны намного больше.
– Знаю, – согласилась и я. И добавила осторожно: – А еще я пишу о ком-то вроде папы.
– Это как? – спросил Натан.
– Ну, о ком-то сильном, который всегда меня оберегает, защищает и поддерживает.
– А твой настоящий папа тебя не защищает и не поддерживает?
– Мой настоящий папа очень хороший, – поспешила я выгораживать папу перед Натаном. – Он очень умный человек и талантливый педагог. Но он все время занят… то есть был занят моим перспективным старшим братом и своими учениками, а у него их миллион, потому что он учитель математики и завуч. Мне кажется, я ему не очень интересна как личность. В детстве он еще кое-как мной занимался, ходил со мной гулять на Бульвар и водил в археологический музей, который за Лаокооном, и в краеведческий, а потом, когда я повзрослела, особо на меня внимания не обращал. Но я и сама не очень старалась с ним общаться. Самое интересное, что мы сблизились именно перед моим отъездом, и это было здорово. Но потом он опять будто пропал, и мы очень редко с ним разговариваем по телефону.
– Ага, – сказал Натан, – папы, они такие, как правило. Очень занятые люди. Правда, у нас все наоборот. Мой папа с нами постоянно нянчился, а мама делала карьеру. Да и посланницей в Одессу поехала она, а папа – к ней в довесок. Так кто тебя защищает и поддерживает?
– Дюк. Он был со мной с самого детства. Это как… ну я не знаю, я не верю в бога, но я думаю, что у каждого человека есть какой-то вымышленный друг, герой, к которому он обращается в моменты отчаяния.
– Вроде понимаю, о чем ты. – Натан опять засмущался, но взгляда не отвел. – Когда я был маленьким, у меня была такая игрушка, одноухий заяц, его звали Бандруевич. Сперва папа рассказывал мне о нем сказки, которые он для меня перед сном сочинял, а потом я сам начал придумывать ему всякие приключения, искал его в заколдованном лесу, где бродят дикие жирафы и добрые вепри, кормил его кашей и не мог без него заснуть. Никому не говори, Комильфо, или я придушу тебя собственными руками, если ты кому-нибудь расскажешь, но я привез его сюда.
– Вот это оно! – обрадовалась я и даже захлопала в ладоши. – Покажи мне Бандруевича! Ну пожалуйста!
– Ладно, – сказал Натан, – покажу, при случае. Но я его в пустыню с собой не брал. Он лежит на дне моего чемодана в Деревне. Только никому не рассказывай.
– Ты никогда не думал стать психологом? – спросила я.
– Нет, – ответил Натан. – Я стану адвокатом или политиком. У меня язык хорошо подвешен, и я хорошо разбираюсь в мировых конфликтах.
Поразительно, каким взрослым мог быть Натан Давидович, когда речь заходила о высоких материях, и каким становился ребенком, когда от него требовалось поцеловать девчонку, то есть, прости господи, девушку, не на виду у всех.
– Зря ты не вставила в свою книгу эротические сцены. – Натан дернул меня за ухо. – А ты ведь сказала, что там есть влюбленная женщина. Каждый уважающий себя современный писатель должен уметь красочно уложить своих героев в постель.
Я пнула его ногой. Потом рукой. А он перехватил мою руку, потянул к себе, так что я чуть не свалилась с каменюки прямо в ущелье, и поцеловал меня в губы с языком.
Поцелуй был странным. Сначала мокрым, слюнявым и довольно омерзительным, а еще я ощущала неприятные колючки над верхней губой Натана. Я не знала, куда девать свой язык, что делать с зубами, чтобы они не бились об его зубы, и как повернуть голову, чтобы не мешали носы, и практически замерла и не шевелилась.
Но Натан сам под каким-то правильным углом развернул свою голову, присмирил свой длинный язык, и я почувствовала его губы. Они были одновременно твердыми и мягкими, плотными и податливыми, как плюш или как абрикос, и, что самое главное, доброжелательными. Они как будто приглашали меня к себе в гости, а не тащили силой в чужой дом. Так что я осторожно постучалась языком в дверь, а потом и перешагнула порог.
В доме оказалось проветрено и уютно. И не просто дом это был, а дача, на одной из станций Фонтана. Там трещали деревянные половицы, на окнах были голубые рамы с отколупывающейся краской, и было много книг в старых шкафах, и были продавленные мягкие кресла и легкие зеленые абажуры, и пахло недавно прошедшим дождем, прошлым, будущим и настоящим.
И я сама не заметила, как меня отпустило, как больше не слежу за своими движениями, и за его тоже не слежу, и как поглощаю эти губы, как если бы откусывала тот самый в меру спелый абрикос, и все это было вкусным, летним, свежим, честным, радостным, и вдруг, я точно не поняла отчего, но стало как-то глубже, чем было раньше, что-то пошло изнутри и как-то опаснее, и щекотнее, и щекотливее, и мои руки сами собой полезли в его волосы, чтобы ближе к себе притянуть, а волосы оказались жесткими на ощупь и густыми, и в них было трудно просунуть пальцы, но я все равно продралась, а он засмеялся мне в рот: “Эй, леат-леат!” – что значило на иврите “помедленнее”, и потащил меня на себя, а я не хотела отрываться губами от вкусноты, потому что эта вкуснота была не только во рту, но и начала без спросу расползаться по всему телу, то есть, точнее, по позвоночнику, от самого затылка – дотуда, где у меня, кажется, начинались бедра, а может быть, просто попа, так что я повалилась на него всем телом, когда он повалился на каменюку, и мне совсем не было страшно, и дух захватило, как на качелях, точнее, на американских горках, когда стремительно несешься вниз и ёкает и сосет под ложечкой, и где только эта ложечка находится? Уж точно не в ребрах, а может, и в ребрах тоже, но не только там, а еще в животе – в общем, меня так унесло, что я сама себе диву давалась, и Натану Давидовичу тоже, потому что он как будто чувствовал то же самое, я это точно знала, хоть он мне об этом не сообщал, и хотя между нами было много одежды и только рты наши были голыми и слитыми, оказалось, что во рту существует магический рычаг, который будоражит все остальное тело, душу и спинной мозг и выключает мозг головной.
И мне непреодолимо захотелось чего-то, чему я не знала слов, хоть и читала Анаис Нин, и “Анжелику”, и несколько женских эротических романов, которые были полным фуфлом голландским, от которых меня буквально выворачивало, но я все равно всегда дочитывала до конца, потому что бросать книгу, даже если она фуфло, не комильфо. Но все равно слов у этого не было, потому что это было больше чем слова, и до слов, и по-еле слов, и вне слов. Мне казалось, что такое может быть только у меня и ни у кого больше на земле, на планете, во всей вселенной, потому что не может быть, что все люди на свете такое испытали и никому не рассказали. Это было такое ошеломительное открытие, что я чуть с ума не сошла прямо там на месте, и так меня вштырило, что захотелось громко орать от счастья, от предвкушения, от изумления и особенно – от нехватки слов.
– Не может быть, – прогундосила я Натану в рот, – что все об этом знают и молчат!
– Заткнись, – прошептал Натан.
Но я оторвала от него свою голову, потому что если бы не нашла этому подходящих слов, то точно рехнулась бы, потому что ощущения без слов были слишком сильными, мощными, непреодолимыми и неопровержимыми, а слова их, с одной стороны, усмиряли, а с другой – усиливали, как прямо сейчас, когда Натан прошептал “заткнись”, а это вообще было уму непостижимо.
– Ну реально, как такое может быть? Что это вообще такое?
– Ты замолчишь уже, наконец? – спросил Натан, снова намереваясь завладеть моими губами, зубами и языком, а его руки шарили у меня по свитеру чуть выше попы, но до попы не смели добраться, и я с ужасом поняла, что к сожалению.
– Они все врут! – не унималась я. – Они все обманывают! Это невозможно описать! Что это?!
– Это любовь, – сказал умудренный какими-то другими уроками литературы Натан, – а мы даже не разделись.
– Это? Любовь? Нет, это не любовь.
– Любовь, любовь.
– Ужасно пошлое слово.
– Найди другое, только думай быстро.
Я быстро подумала. Очень быстро. Я никогда в жизни так быстро не думала.
– Это либидо!
– Открыла Америку, – сказал Натан и обнял меня крепко. – Ты какая-то придурочная.
Но это не я была придурочной, просто все книги врали.
Глава 27Новый год
Потом мне казалось, что на мне написано, что у меня случился первый поцелуй, и очень хотелось, чтобы заметили все.
Мне хотелось, чтобы мир остановился и отдал должное такому событию, и чтобы затрубили в фанфары, и ударили в литавры, и свершили бы торжественную церемонию моего официального вступления в мир взрослых, с речами и грамотами. А я бы стояла на стуле с венком на голове и читала бы эпическое стихотворение.
Моя бабушка точно бы заметила, я была уверена, – не ускользнули бы от ее внимания мои припухшие и покрасневшие губы, как если бы я объелась вишней.
Я даже потом их специально покусывала и пощипывала, чтобы сохранился этот испорченный вид, ожидая, что кто-нибудь непременно подойдет ко мне и скажет: “Ах, Комильфо, да никак ты вчера поцеловалась впервые! Ты так изменилась за эту ночь! Ты теперь настоящая женщина!” Но никто не подошел и ничего такого не сказал, даже искушенная Аннабелла, потому что все были заняты верблюдами, на которых мы катались во второй день пребывания в пустыне.
В общем, в мире и его окрестностях ничего не изменилось, и от этого у меня опять появилась фрустрация, потому что кричать о том, что я теперь искушенная женщина, хотелось во всеуслышанье, а я никогда не отличалась экстравертностью.
Но это не совсем верно, что ничего не изменилось. Кое-что изменилось. Во-первых, я не могла заснуть полночи и ворочалась на матрасе, расстеленном на полу в шалаше. Спали мы все в кучу – мальчики в одной половине шалаша, а девочки в другой, как дикие кочевники.