– Не похожа я на Аннабеллу! – воскликнула я.
А ведь месяца три назад я все бы отдала за такое сравнение. Как быстро меняются приоритеты – и моргнуть не успеешь.
– Вот именно, – подтвердил Натан. – Если тебе необходимо это услышать ушами, то твое тело вызывает у меня желание, и у моего пениса – тоже.
Фраза была невероятно корявой, но мне она почему-то невероятно понравилась.
– Как же ты обожаешь слова, – верно заметил Натан Давидович. – Но может быть, было бы лучше, если бы я сказал, что я тебя люблю?
Такого я никак не ожидала. Я совершенно остолбенела от неожиданности. Почему-то эти слова оказались во много раз страшнее пенисов – настоящих и буквальных. То есть буквенных. То есть словесных. Словных. Словарных.
– Это тоже новости, как и наличие у меня пениса? – Натан опять улыбнулся, на этот раз нагло. – Ты же хотела называть вещи своими именами.
Если повторить одно слово много раз, оно теряет смысл. “Пениспениспениспе… ”
– Да я же тебя люблю с тех пор, как увидел тебя первый раз в Клубе. Ты сразу была такая… нашенская и тоже не от той стенки. Все как надо.
Вот не умел Натан Давидович, несмотря на свою сообразительность, делать комплименты, хоть ты тресни.
– А ты меня? – он спросил.
– Что?
Он оказался совсем близко. Надо мной нависла улыбка, полная мокрых зубов и поцелуев, и капли дождя на стеклах очков, и длинная шея с выпирающим кадыком, и заостренный подбородок, еще не мужской, с редкими колючками и подсыхающей царапиной от неумелой бритвы. У всех вещей были свои имена.
Он прижался губами к моим волосам, а пенисом – к животу, где-то в районе пупка. Я никогда такого раньше не чувствовала. Даже когда мы валялись на камне в пустыне. Там было слишком ошеломительно и потрясающе. А сейчас – просто было.
– Ты меня не любишь?
Я не знала, что на это ответить, хоть ты тресни. Лучше бы он об этом не заговаривал. Лучше бы мы всегда только целовались и делали вид, что только губы у нас взрослые, а в остальном мы бесполы.
Он продолжал наступать, а я отступала, пока не оказалась прижатой к низкому деревянному ограждению клубной террасы, и дождь залил мне голову, как душ.
– Ты меня любишь?
Натан положил мою ладонь себе на ширинку. Под джинсами было твердое и теплое, как картошка, вынутая несколько минут назад из углей костра. Может быть, пять минут назад или семь, и ты ее завернула в подол рубашки, чтобы не обжечься, а потом проверила, достаточно ли она остыла.
– Та-а-ак, – сбивчиво продышал мне Натан в шею, где-то у начала уха или конца, смотря с какой стороны смотреть. – Русский язык – это для нас слишком трудно.
И лизнул мою шею языком.
Любовь – это не вещь, и у нее нет имени.
– Скажи на иврите.
Он что-то делал с моей шеей, а почему-то казалось, – что с затылком или лбом, я точно не могла определить, потому что все нервные окончания органов головы закоротили и все обычные маршруты восприятия нарушились. Я вообще не соображала, чего он от меня хотел, потому что слова перестали звучать в ушах, а отпечатывались на коже.
– На иврите скажи, – написал он на шее или на лбу, на затылке, а может быть, и на ключице. – Тагиди бе-иврит. Ани…
– Ани, – повторила я, как он просил.
– Оэвет…
– О… э… вет…
Натан опять оказался прав. Ведь иврит находился в другом отсеке моего мозга, в том, который еще не был перегружен чужими смыслами. Иврит огибал ту запруженную площадь, на которой все те люди, о которых я когда-либо читала, которых когда-либо видела или слышала, произносили “я тебя люблю”, пытаясь перекричать толпу. И на этом окольном пути, в безлюдном переулке, в глухой подворотне, как шпионы, слова на иврите подкрались ко мне бессмыслицей, а вырвались, одевшись в мой личный, непорочно чистый, единственный и неповторимый смысл.
– Аниоэвет… Ани оэвет отха.
Я повторяла, повторяла, сперва осторожно, испуганно, нащупывая почву, как человек, который учится ходить, и с каждым повтором слова звучали все отчетливее и смелее, все сильнее, все правильнее.
Вначале было чувство. Потом у чувства появился объект.
Я выскользнула из цепких угловатых объятий Натана и посмотрела ему в лицо. Я положила холодные ладони ему на щеки, на тонкую кожу, под которой прощупывался знакомый рельеф скул и челюстей, которые складывались в лучезарную улыбку. Глаза видели и руки осязали одно и то же. Он был правильным, он был таким, как надо. С ним было как дома.
– Ани оэвет отха, Натан, – я сказала. – Отха ани оэвет.
– Мои поздравления, – сказал обрадованный объект. – Комильфо лишилась словесной девственности.
Моя первая любовь говорила на иврите.
– Пойдем ко мне, – шепнул он по-русски. – Я попрошу Леонидаса и Фукса потусоваться в компьютерном зале. Я как раз позавчера поменял постельное белье. Фридочка заставила.
Я оцепенела.
– Пошли, поставим Алену на шухер. Нам на уроке раздали презервативы. Между прочим, “Дюрекс”. Прикинь? Халявные.
– Пошли, – повторила я эхом.
И мы пошли. Точнее, я поплелась.
– Тебе страшно? – спросил Натан, когда мы очутились у двери его комнаты.
– Вообще нет, – соврала я.
Дверь открылась. Потом Натан куда-то ходил и с кем-то говорил. Дверь захлопнулась. Я лежала в постели, закутанная до носа в шерстяное одеяло без пододеяльника, который Натан не удосужился натянуть. Почему Фридочка не заставила? Непонятно откуда взялась свеча и зажглась. И откуда у Натана была зажигалка? Причем настоящая “Зиппо”. Он же не курил. И Фукс не курил. И Леонидас. Что-то забулькало и куда-то полилось. Перед моими глазами оказался пластиковый стакан.
– Что это? – пробормотала я.
– Водка, – шепнул Натан. – Для храбрости. Мишаня милостиво одолжил из своей заначки. Пей, пей.
– Но я никогда…
– И я никогда, – сказал Натан, выпил и скорчился. На дне осталось.
– А Миша что? Ты ему типа?..
– Ничего я ему не сказал. Я сейчас разденусь.
На мне лежал Натан Давидович, колол бедра бедрами и стягивал свитер. Мой. Его уже был стянут. Потом деревенскую футболку, а дальше расстегивал лифчик. Лифчик у меня был совсем никудышный. Наследство от маминой юности. Он давно был ей мал, и она мне его подарила, когда я стала физически развиваться. То есть как подарила? Однажды я его обнаружила лежащим на моей кровати дома. Я спросила у мамы, что это, а она ответила, что я уже барышня и на море больше не комильфо ходить без купальника. Теперь же приходилось со скорбью признавать, что мое физическое развитие достигло предела, а лифчик все еще был по размеру.
– Откуда у тебя зажигалка?
– Юра подарил на Новый год. Ему двоюродный брат прислал на день рождения, но ему не нужно.
– А тебе она зачем?
– Мало ли. Вдруг в Клубе спички закончатся, а я буду умирать от голода и надо будет срочно сварить вермишель.
Слово “вермишель” меня страшно рассмешило. Я не сдержала смешок.
– Что ты ржешь?
– А если Юре понадобится сварить вермишель?
– Юра не ест вермишель.
Это было правдой. Юра вермишель почему-то не ел. Он ел салаты и куриные ноги, которые иногда покупал в супермаркете по скидке, семь шекелей за десять ног, и пек в духовке.
У Натана ноги тоже куриные, если честно.
Он меня целовал и шарил руками по органам моего организма.
– А свечку где ты взял? Ты что, давно собирался со мной переспать и заранее приготовился?
Эта мысль меня неожиданно оскорбила. А ведь несколько минут назад я была оскорблена мнимым отказом со мной переспать. Я на себя разозлилась – что я за противоречивый человек такой? Потом поймала себя на том, что если он сейчас передумает, я буду рада. Больше, чем если не передумает. И опять разозлилась – я же готова, на сто процентов готова. Надо ловить момент, как тогда с поцелуем, чтобы потом не сожалеть всю жизнь об упущенном. И тут поняла, что сама передумала, хоть и не знала почему. Но сказать об этом стало невозможным, тем более если я не понимала, почему передумала, а без объяснений вдруг менять свое мнение не комильфо. Я же не маленький ребенок, в конце концов. И назло стала сильно целовать Натана в ответ и даже опутала его ногами и изо всех сил их стиснула вокруг его талии. Натан ойкнул и сказал, что я своими акробатическими мышцами его сейчас придушу. Я опять оскорбилась, потому что он этими словами сдул всю мою вновь нахлынувшую инициативу, и опустила ноги.
Мне было неудобно от его острых бедер, и под головой тоже что-то мешало, а о пенисе Натана я старалась не думать. В этот миг было бы лучше, если бы у него не было пениса, как обычно. Я просунула руку под подушку и нашарила какую-то вещь. Вытащила. Перед моим носом оказался зеленый плюшевый заяц с проплешинами.
– Это Бандруевич! – воскликнула я с искренней радостью. – Какой он милый!
Натан издал странный выдох и скатился с меня к стенке.
Мы были голыми сверху. Слишком голыми.
– Не хочешь – так и скажи, – сказал Натан Давидович.
Я ничего не ответила и прижала Бандруевича к своей голой груди.
– Ты сама не знаешь, чего хочешь.
– Я знаю, что не не-хочу.
А еще я знала, что не хочу обижать Натана.
– Достойная мотивация, – буркнул Натан и, кажется, поправил под одеялом свой пенис, но я не уверена.
Ничего остроумного в ответ не придумывалось.
– Комильфо?..
– Ну я не знаю!
– И кто же тогда должен решать? Пушкин?
Захотелось возразить, что Дюк, но я не успела, потому что в дверь громко постучали.
Я натянула одеяло на голову, но все видела, так как оно было в некоторых местах истерто почти до дыр. На пороге стоял огромный бронзовый памятник, с головой, повернутой в коридор, а за ним маячила Алена и отчаянно жестикулировала.
– Ужин, Натан Давидович, – сказала статуя голосом Тенгиза, – ты опаздываешь. Сегодня жареная рыба. Вкусная, мамой клянусь. Как ты любишь.
Натан спрыгнул с кровати и крикнул:
– Не заходите, я не одет! Шнурки поглажу и бегу!
Не помню, когда в последний раз я была так рада ужину.