– Странные вы люди, психологи, – сказал Тенгиз как-то отрешенно. – В дебри углубляетесь, на основании собственных измышлений делаете выводы, да еще и нас ставите в дурацкое положение. Если вам так необходимо знать о личном, между Миленой и мной не было и нет никаких личных отношений ни на работе, ни вне ее. Мы коллеги, занятые общим делом, и приятели, ничего больше.
– Как… – ахнула Маша. – Но… я думала…
И я тоже ахнула внутри себя, потому что я тоже думала. Как?! И мало того, что думала, сама же Маше об этом и рассказала на нашей последней встрече. Вот уже столько недель все мы пребывали в уверенности, что между нашим мадрихом и классной руководительницей процветает бурный роман. Этот роман был одной из главных тем всех наших разговоров, сплетен и мечтаний. Мы даже пророчили им свадьбу. Именно в сентябре, когда вернемся в Деревню после лета. Девчонки представляли, какие платья купят или сошьют во время каникул ради такого торжества, гадали, будет ли русская музыка, оркестр или диджей, а пацаны задавались вопросом, разрешат ли им на той свадьбе пить, как нормальным людям, или придется прятаться в кустах. Неужели мы все это выдумали?
– Может, хватит уже? – сказала Фридочка. – Это же невозможно слушать!
– Действительно, хватит, – повторила Милена, и мне пришлось сильно напрячь слух, чтобы ее расслышать. – Ничего личного между Тенгизом и мной никогда не происходило, как можно было такое подумать? Мы всегда занимались исключительно работой.
Я не знаю, как там было на самом деле, но мне показалось, что она заплакала. Вероятно, я услышала всхлип. А может, и он мне послышался. В Деревне никогда невозможно было с точностью знать, что происходило на самом деле, а что было плодом не в меру разыгравшегося воображения.
– И поэтому, – продолжила Милена, – я доложила инспекции, что я, тридцатилетняя религиозная незамужняя женщина, живущая на съемной квартире в Неве-Якове с мамой и двумя котами, заинтересовалась воспитателем класса, который веду. Я сказала им, что явилась в общежитие после работы, чтобы объясниться с этим вожатым и открыться ему. Я призналась им, что утратила трезвость суждения, потому что отчаялась найти подходящего спутника жизни. Я сказала им, что я вешалась на шею своему коллеге во время его рабочей смены в надежде, что он снизойдет до меня и проявит благосклонность. А он, как человек благородный, не мог меня прогнать. Это и послужило причиной его недосмотра за подопечными. Что еще мне оставалось делать? В ином случае уволиться попросили бы Тенгиза. Это была его смена.
– Господи, – прошептала Маша, теряя весь свой запал, – это уму непостижимо. И эти олухи инспекторы тебе поверили? Тенгиз ведь тоже давал показания комиссии. Тенгиз не стал бы врать. Тенгиз всегда говорит правду.
– Он всегда говорит правду, – далеким эхом отозвалась Милена. – Но они мужчины, они мне поверили. Они, я уверена, посчитали, что, как благородный человек, этот мадрих выгораживает несчастную женщину и поэтому врет.
– Я согласен с предположениями Милены Владимировны, – вставил свое веское слово Семен Соломонович.
– Ты что, Милена, такое себе возомнила? – мрачно произнес Тенгиз. – Почему ты решила, что я нуждаюсь в твоих жертвах?
– Не ты в них нуждаешься, – пробормотала Милена, тщетно пытаясь казаться решительной, – а наши дети. Которые нуждаются в тебе. Твой уход обернулся бы для них катастрофой.
Тенгиз что-то угрожающе гаркнул по-грузински, а потом на иврите: “Я тебе не верю”.
От этого страшного возгласа я вдруг будто отрезвела, выпала из ситуации и посмотрела на нее со стороны и издалека. Я подумала, как говорила моя мама: и в самом деле, что за драма? Ну уволили бы Тенгиза, и что такого? Натан говорил, что мадрихов всегда везде не хватает, он в два счета нашел бы работу. Зачем надо было Милене идти на такие жертвы, если ей было так хорошо с нами, а квартира у нее была съемная? Наверняка учителям новую работу найти сложнее. И почему каждый раз, когда речь заходила о Тенгизе, вокруг него был такой накал страстей и все будто пытались его от чего-то защитить и уберечь, словно ему самому было шестнадцать лет? Разумеется, я помнила про погибшую Зиту, но Тенгиз не походил на человека, который от своего несчастья потерял способность постоять за себя.
Почему Фридман ничего не предпринял и не опроверг перед комиссией басню Милены, поддержав тем самым ее увольнение? Если мыслить трезво, как ни крути, виноватым оказывался Тенгиз, поскольку прямая ответственность за нас в период пропажи Арта лежала исключительно на нем. Но мне не хотелось мыслить трезво, ведь рассудок в роли прокурора того обвиняемого, чьим адвокатом выступает сердце, абсолютно беспомощен. К тому же виноват во всем вообще был Арт. Это напоминание опять все расставило по правильным местам.
– Неправду ты говоришь, Милена, – произнес Тенгиз раскатистым голосом Горного Короля из пластинки моего детства, – а жалостью и снисхождением меня оскорбляешь. Если ты собралась меня спасать, то ошиблась адресом, мне это ни к чему. Мне казалось, ты меня знаешь. И никакое это не благородство с твоей стороны, а проявление мнимого превосходства. Ладно. Заседание для меня окончено. Будьте здоровы.
Я даже не успела юркнуть в угол, так стремительно Тенгиз покинул кабинет. Я побежала вниз по ступенькам, но недостаточно быстро, и он увидел меня, несущуюся по парку.
– Стой, Комильфо! Стой, кому говорят!
Я остановилась и обернулась. Дальше бежать было бесполезно: от Тенгиза я никогда не могла убежать, хоть он свой шаг не ускорял. Да и давно уже не хотела, собственно говоря.
– Ты чего? – Он оглянулся, заметил полоску света в проеме двери отдаленного кабинета. Понял. – Ясно, – сказал.
– Я не…
– Ты да, – сказал Тенгиз, приближаясь. – Очень даже да.
– Прости меня, пожалуйста, – заныла я в отчаянии. – Пожалуйста, пожалуйста! Пожалуйста, не увольняйся! Ну пожалуйста, я не смогу без тебя тут жить!
– И давно ты за нами следишь?
– Я не слежу, я…
– Ты случайно пробегала по лесу и увидела разбойничий огонек, так?
– Да… Нет… – сжалась я, ожидая, что сейчас мне влетит по полной программе.
Да, я, честно говоря, надеялась, что мне влетит. Очень надеялась. Только мне суждено было разочароваться.
– Елки-палки, – сказал Тенгиз, – что же такое творится в этой Деревне? Знаешь, Комильфо, иногда мне кажется, что мне все это снится. Нормальные люди так не действуют. Нормальные люди не выясняют отношения на публике. Нормальные люди все делают по порядку, проживают жизнь как положено, не становятся поперек дороги другим. Нормальные люди воспитывают собственных детей, а не чужих.
– Ты нормальный! – выпалила я громко и уверенно. – Ты самый нормальный мадрих на свете. Ну и что, что ты немножко ненормальный. Я тебя люблю.
Впервые в жизни я произнесла эту фразу на русском языке. И она вылетела из меня без грамма усилий, сама собой, как будто была самой обычной фразой на свете, самой обыденной и повседневной, как “доброе утро” и “ма нишма?”. И никакого намерения в ней не было. Только мне самой от нее стало тепло, как будто она зажгла во мне камин.
Тенгиз щелкнул зажигалкой, и пламя высветило нижнюю часть его лица, похожую на улыбку.
– Ты уже все уроки сделала? – спросил он.
– Все, честное слово.
– Поужинала?
– Поужинала.
– Коридор и Клуб убрала? Ты сегодня дежурная.
– Все я убрала сто лет назад.
– Тогда посиди со мной.
И сел на землю, прямо на влажную траву. Снял куртку и постелил рядом с собой. Похлопал по подкладке.
Я тоже села.
Он задрал голову и посмотрел на небо. Я тоже задрала. Рваные облака неслись в вышине как угорелые, то скрывая, то обнажая бледные звезды.
Тенгиз пускал кольца табачного дыма вверх, и дым был похож на эти облака, растворялся в мерзлом воздухе и исчезал.
– Тебе не холодно? – спросила я, когда он докурил.
Он пожал плечами.
– Она в тебя по уши влюблена.
– Милена?
Я кивнула.
– Это не имеет никакого значения, – сказал он. – Это неправильно, и все тут.
– Что неправильно?
Он почесал затылок.
– Ты же все слышала.
– Слышала.
– Наша Маша часто права.
Я была с этим совершенно не согласна. Прелесть Маши была в том, что она очень часто ошибалась. К тому же, не менее редко, самой себе противоречила. Это делало ее похожей на меня. Тем не менее я спросила:
– В чем она права?
– В том, что люди склонны попадать в плен собственных иллюзий. Очень заманчиво воображать себя матерью большого семейства. А матери нужен отец. Каждому человеку нужен партнер. Такой, который будет тебя понимать, говорить с тобой на одном языке, разделять те же заботы и проблемы. А когда такое происходит, кажется, будто это и есть любовь.
Разве Маша такое говорила?
– А отцу? – спросила я.
– Что?
– Отцу не нужен партнер в виде матери?
– Конечно нужен. Ло тов эёт а-адам левадо. Не хорошо быть человеку одному. Но я не ищу… Слушай, Зоя, не тяни меня за язык. Он у меня всегда развязывается в твоем обществе. Это не комильфо.
– Это никакая не иллюзия, – сказала я. – Это реальность. Если человек тебя понимает, как родной, зачем от такого отказываться?
Вообще-то я имела в виду Милену. Но слишком поздно спохватилась, так что я не знаю, как понял меня Тенгиз.
– Слабый я человек, – сказал он, – и бесчестный мужчина. Настоящий мужчина никогда бы не позволил женщине жертвовать собой ради него.
– Ты так говоришь, потому что ты грузин, – сказала я, и больше никаких границ между мной и моим мадрихом, казалось, не осталось. – У вас какие-то древние понятия о чести и о мужчинах. И о женщинах тоже. Милена просто тебя опередила. Что же тебе, по-твоему, теперь делать? Писать этой комиссии, чтобы и тебя уволили? Кому будет хорошо, если вы оба нас бросите?
– Я так говорю, – возразил Тенгиз, – потому что некуда мне идти. Не буду я никому писать. На самом-то деле Милена очень хорошо меня знает. На самом-то деле она меня спасла.