нимаю, почему он со мной не общается. Я предполагаю, что он на меня злится за то, что я уехала в Израиль, потому что он изначально был против, и хоть перед отъездом он дал свое согласие и больше мне не перечил и мне показалось, что он смирился с моим решением, вполне возможно, что после того, как я уехала, он опять начал сердиться и теперь наказывает меня молчанием.
Ты же живешь в одном доме с моими, а твоя мама – приятельница моей. Я тебя очень прошу, спроси у своей мамы, что там происходит. Или выясни, пожалуйста, у тети Люды, которая после обеда всегда сидит с тетей Катей на пороге четвертого подъезда во втором дворе. Они всю жизнь там сидели, лузгали семки и всех обсуждали, и я полагаю, что они и теперь там сидят, всем перемывают кости и лузгают семки. Существуют вещи, которые никогда не меняются.
Спасибо тебе, Митя, за то, что ты все это прочитал. Даже если ты не захочешь мне отвечать, я все равно тебе благодарна, потому что мне надо было кому-то излить душу. Засим прощаюсь с тобой и уповаю на то, что ты мне ответишь. Но даже если нет, ничего страшного.
Жду от тебя весточки.
Помню тебя всегда,
Комильфо (Зоя Прокофьева)
P. S. Забыла попросить тебя о последнем одолжении, которое, собственно говоря, и является причиной № 4 для написания данного письма.
Ты бы не мог сходить к Дюку, сфотографировать его для меня и прислать мне фотки? Я очень по нему соскучилась. Мне важно, чтобы фото было не только самого памятника, но и пьедестала со всеми горельефами и с ядром. И если я уже настолько обнаглела, чтобы тебя об этом просить, попрошу еще, чтобы ты не только Дюка сфоткал, но и графа Воронцова на Соборке. Его тяжелее фотографировать, потому что он намного выше, но я в тебя верю. Я даже помню, что когда-то ты ходил на фотокружок и твои шедевры публиковали в стенгазете (как, например, портрет нашей общей физички Натальи Максимовны).
Ты не волнуйся за деньги за пленку и марки (письмо получится толстым, если ты мне фотографии пришлешь) – когда я летом приеду, все тебе верну (можно даже с процентами). Спасибо тебе огромное!
Глава 34Дешевая литература
В воскресенье ровно в четыре часа я стучалась в Машин кабинет, но никто мне не открыл.
Маша перенесла наши встречи на воскресенье по причине, которую я выяснять не собиралась, потому что мне казалось, что это не имеет никакого значения, когда встречаться с Машей. Но за эти выходные поняла, что значение это имело еще какое. Маша и среда у меня крепко связались, а вот Маша и воскресенье не клеились. Она же говорила: среда в четыре – это мое время. Так что же, теперь оно перестало быть моим и отдано кому-то другому? Некрасиво так поступать со временем, которое принадлежало мне, даже если я однажды от него отказалась. Я же потом передумала.
В субботу я поняла, что злюсь на Машу, и сделала вывод, что она таким образом мне мстит за то, что я с ней преждевременно рассталась в прошлый раз, когда решила, что излечилась окончательно, ее благословением не заручившись. А теперь мстит мне еще яростнее, забыв о встрече, которую сама же перенесла.
Во всем этом не было никакой логики, это я тоже понимала.
Я вышла из домика, в котором располагались социальные службы Деревни и Машин кабинет. Уселась на ступеньке перед входной дверью, потому что теперь я, как все израильтяне, тоже научилась сидеть там, где стояла. И даже иногда лежать. Непонятно было, зачем вообще в Израиле существуют стулья, раз к ним так пренебрежительно относятся. Можно было подумать, что сидящие на них испытывали постоянный дискомфорт и им жуть как хотелось сползти на пол или перелезть на стол. Даже культурная психолог Маша на наших встречах частенько залезала с ногами в свое кресло, скрещивая их, поджимая под себя, а иногда и вовсе скручивая в немыслимое сплетение, похожее на восьмерку. Но когда я узнала, что она родом с Пересыпи, такое поведение стало объяснимее.
Ноги израильтянам как будто постоянно мешали, и когда они не совершали акт ходьбы, то не знали, куда их деть.
Вообще израильтяне были странным народом, и привычки у них были странные. С одной стороны, у них напрочь отсутствовала брезгливость, этикет и эстетика, бардак у них был везде и никакого порядка, одевались они в задрипанные вещи, а писком моды считалось обрезать ножницами воротник футболки и ходить с торчащими из него нитками. Про бесформенные бутсы “Доктор Мартенс”, похожие на кошмар Аннабеллы, вообще нечего говорить. А еще они намазывали волосы жирным блестящим гелем, отчего волосы казались грязными, но пахли хорошо. С другой же стороны, израильтяне были редкостными чистюлями и могли посещать душ по два, а то и по три раза в день.
Именно так поступали мои двоюродные, Асаф и Михаль. Когда я гостила у тети Жени, ванная постоянно была занята и оттуда слышался шум воды.
К тете Жене я поехала на выходные. Она жила на южной окраине Иерусалима, в районе Гило, куда нужно было долго и нудно тащиться на двух автобусах, а забрать меня родственники не могли, потому что у тети Жени поломалась машина. Фридочка мне толково объяснила маршрут, а встречали меня на конечной остановке второго автобуса.
Пересадка была в центре, у памятника коню, и у большого универмага “Машбир”, и у красивого старинного фасада, лишенного здания, на котором были часы, три арки, две дырки и надпись “Талита Куми”. Когда-то Натан мне рассказывал, что прежде здесь был сиротский дом благородных девиц под предводительством немецких сестер-диаконис.
Некоторое время я разглядывала бездомный фасад, представляя монашек с белыми полотенцами на головах, с крынками в руках, снующих по выложенному камнем двору, и благородных сироток в серых дерюжных одежках, ангельски поющих на коленях хором гимн Богородице, сложив руки на груди, и пропустила автобус в Гило.
Прождала еще полчаса, а потом оказалось, что автобус, на который я в итоге села, держал путь не в Гило, а в обратную сторону, то есть в религиозный район Ар-Ноф. Это я поняла, когда в автобус все чаще стали заходить бородатые мужчины в шляпах и пиджаках, женщины в париках и кучи детей в одинаковых одеждах и с колготками, а колготок, кроме как религиозные дети, в Израиле никто не носил.
Так произошло потому, что я ждала автобус на противоположной стороне улицы имени короля Георга и вместо того, чтобы ехать на юг, поехала на север. Пришлось менять автобус в третий раз.
Автобус проехал улицу, которая когда-то была дорогой, ведущей в Вифлеем, и улицу, ведущую в город Хеврон, и все эти библейские названия сладко перекатывались на моем языке, тем более что сами улицы выглядели очень живописно и дома на них были старинными, времен британского ига и турецкого, – двухэтажные такие арабские дома из добротного белого камня, с колонками, с портиками и даже с круглыми башенками. И все утопало в зелени, потому что после Пурима наступила весна, розово цвел миндаль, и я отвлеклась и совсем забыла про Натана и про Алену.
Потом мы проезжали непривлекательную промзону с уродливыми приземистыми служебными постройками, мебельными магазинами, складами, сараями и гаражами, пораспиханными без всякой видимости планировки.
Там автобус застрял в пробке. Все машины стояли и бибикали, а водители вылезали головами и руками из окон, орали друг на друга, показывали средний палец, возмущались и божились, что за рулем машины, из-за которой все стоят, однозначно женщина, да к тому же “зона”. Кое-кто даже выскочил из автомобиля и побежал орать на белую “субару”, которая никак не могла припарковаться и поэтому перекрыла узкую улицу. Потом еще кто-то покинул руль, и еще кто-то, и три человека вразнобой, размахивая руками и хватаясь за головы, пытались руководить водительницей, чтобы она крутанула влево, а потом вправо, а потом дала назад. А дальше выяснилось, что за рулем была не женщина, а робкий русский дяденька в очках.
И тогда все стали кричать, что русским дают бесплатные машины и лучше бы не давали, потому что они не умеют водить и отбирают у израильтян рабочие места, а налоги растут, и бензин дорожает, курс доллара так вообще выше крыши, и скоро опять начнется война, и все из-за этих понаехавших. А русский дяденька что-то мямлил, извинялся и казался испуганным. Его потом похлопали по плечу, дали попить много-воды, вытащили из-за руля, сели вместо него за руль и припарковали ему “субару”. Пробка рассосалась, и мы двинулись дальше.
Пока мы двигались дальше, я подумала, что Тенгиз, как всегда, оказался прав, и что полезно иногда покидать Деревню, и что полезно покидать ее в одиночестве. И тут поняла, что уже неизвестно сколько времени не оказывалась в одиночестве. Поглядела на попутчиков в автобусе – и они оказались чужими. Впервые за очень длительный период я была окружена людьми, о которых ничего не знала и которые ничего не знали обо мне. Я опять могла быть Кемугодно и вовсе не обязательно Комильфо.
Одиночество – это не значит находиться в пустыне или на необитаемом острове, это значит быть окруженной людьми, с которыми у тебя нет никаких связей и отношений. Но это не пугает, а совсем наоборот: чужие люди – они все равно люди, а особенно в Израиле. Потому что в Израиле “чужой” это только условность, и между людьми намного больше общего, чем различного, а когда тебе что-то срочно нужно или необходимо позарез, то тут же между тобой и самым чужим человеком налаживается связь.
Но пока связь не наладилась, люди эти могли быть Кем-угодно, так что я принялась придумывать им истории с биографиями.
Я придумала, что грустный солдат с оранжевым беретом на плече, под которым болтался герб с синим треугольником и трехэтажным зданием, возвращается домой после битвы с арабами, где погиб его лучший друг. На пороге дома его встретит возлюбленная с букетом цветов, а он будет рыдать на ее плече.
Старушка, прижимавшая к животу пошарпанный ридикюль времен кайзера Вильгельма, несомненно, прошла Освенцим и выжила, потеряв всю родню в газовых камерах. У нее однозначно была сестра-близнец, которая погибла от опытов доктора Менгеле. Но старушка стойко вынесла все потери, удрала через забор Освенцима и пешком пришла в Иерусалим из Польши, несмотря на то что за ней гнались собаки и нацисты с автоматами кричали ей вслед: “Хальт! Хальт!”