Полный мужчина в синей запятнанной рубашке, громко и нервно что-то доказывающий водителю автобуса, был вдовцом. Его жена недавно скончалась от неизвестной науке болезни, и он остался отцом-одиночкой с шестью детьми и не успевал варить им обеды. Суп выбегал из кастрюли, сковородка пригорала, а в раковине возвышалась гора немытой посуды. Дети орали и были сопливыми, и только старшая дочка, одиннадцати лет от роду, помогала по хозяйству, и поэтому ее выгнали из школы за неуспеваемость.
Прыщавого несграбного ученика старших классов, уткнувшегося коленями в спинку переднего сиденья, бросила девушка и ушла к другому ученику старших классов. Другой был очень красивым, не прыщавым и сграбным, любимчиком учителей, успешным футболистом, непринужденно танцевал на взрослых дискотеках, попивая коктейли через трубочку, и его впускали бесплатно, потому что он корешился с вышибалами, с которыми играл в футбол, а они его пропускали, не взглянув на паспорт.
Водитель объявил конечную остановку, и все вышли из автобуса, и я – за всеми. На остановке меня ждали мои двоюродные, Асаф и Михаль, и ждали очень долго, о чем тут же и сообщили. Сколько можно меня ждать? Я извинилась и объяснила, что села не на тот автобус, а они сказали, что я – воздушный змей. Только на иврите это звучало намного лучше, потому что на иврите в слове “афифон” нет никакого змея, – это просто летающее нечто. То есть они хотели сказать, что я рассеянная, и были правы, так что я не стала их переубеждать.
Мы поднялись по ступенькам на улицу, которая находилась чуть выше той, на которой была конечная остановка автобуса, потому что Иерусалим расположен на горах и у него много уровней.
Самым примечательным в их беспорядочной квартире, в которой груды вещей, носков, книг, конспектов, нераспакованных пакетов, пледов, косметики и электрических кабелей валялись на полу, на мягкой мебели, на стульях и на столах, был огромный, продуваемый всеми ветрами балкон с видом на рыжее вади, с противоположной стороны которого на рыжем холме расположился арабский поселок с тонкими минаретами.
Мне хотелось постоять на балконе подольше, но Асаф и Михаль включили телевизор и настояли на том, что настало время смотреть самый важный в мире сериал – “Беверли-Хиллз 90210”. Пришлось сесть на кожаный диван, с которого одним движением руки Асафа была сметена на пол куча хлама, и глазеть на американских старшеклассников, которых играли тридцатилетние тетеньки и дяденьки.
Ничего интересного на экране не происходило. Тридцатилетние подростки переживали и страдали, потому что родители им не покупали на день рождения кабриолет, а вместо кабриолета покупали машину с крышей, а потом родители слезно извинялись, брали ответственность за содеянное и вели с подростками задушевные беседы на ступеньках их двухэтажных вилл с частными бассейнами.
Я вспомнила, как давным-давно мечтала уехать в эту дурацкую Америку, и подумала о том, как кардинально меняются люди. Потом задремала на диване, а Михаль меня растолкала и сказала, что я скучная. Асаф ее поддержал. Я вспомнила, как Алена говорила мне то же самое сто лет назад, и подумала о том, что люди не меняются.
После “Беверли-Хиллз” Асаф залез в холодильник, ворча, что в нем ничего съедобного нет. Достал два помидора, два огурца, жирную сырную намазку “Наполеон” с маслинами, нарезанный батон белого хлеба в целлофане и притащил все это на диван без тарелки. Только вместо того, чтобы сделать бутерброд, стал макать хлеб в сыр и отгрызать по очереди то от помидора, то от огурца, таким образом создавая бутерброд у себя во рту. Так продолжалось в течение трех ломтей хлеба, а мой двоюродный брат по-прежнему выглядел зверски голодным. Михаль тоже стала жаловаться, что мама, то есть тетя Женя, обед не варила вот уже три дня, потому что у нее отчет по ее научному исследованию, а папа спит, потому что работал в ночную смену.
Я спросила, неужели правда, что холодильник пуст, и они сказали: “Да”. Я решила проверить, и оказалось, что они соврали, а холодильник был переполнен овощами, фруктами, зеленью, яйцами, крупами, курицами, грудинками, фаршами и еще всякой всячиной. Я предложила сварить суп и поджарить картошку со шницелями, а Асаф и Михаль сделали такие лица, как у тех подростков из сериала, когда в их школе кто-то появлялся не в таких джинсах, какие были положены по бевер-лихиллзной моде. Я спросила, где у них кастрюли, сковородки, масло и доска для резки овощей, а они пораскрывали и перерыли все кухонные шкафчики и ящики в поисках.
Я попросила у них помочь мне нарезать грудинку, но они опять страшно удивились. Мы сошлись на чистке картошки, но отыскать шкрябалку не представлялось возможным, так что я всучила Михаль нож. Но вместо того, чтобы счищать кожуру, она непоправимо калечила картошку. Асаф между тем с азартом взялся резать лук, но быстро охладел и вернулся к телевизору. Михаль тоже ненадолго хватило.
Когда картошка и шницели были готовы, а суп еще варился, тетя Женя вернулась из университета и тоже сделала беверлихиллзное лицо. Но сразу поняла, что ее родных детей нечего подозревать в таком криминале, расцеловала меня в обе щеки и сказала, что не стоило все это затевать, но как приятно, когда возвращаешься с работы, а обед уже готов, и с укором поглядела на истуканов у телевизора. Я ощутила прилив гордости и в порыве чувств накрыла тете Жене стол. Ее отпрыски тоже подтянулись, а потом проснулся их папа, Томер, и все уплетали за обе щеки мой суп и пережаренные шницели – а шницели были пережаренными, потому что я их впервые в жизни приготовила, так как мясо не ела, – с таким аппетитом, будто они обедали в фешенебельном ресторане или как будто не жрали ничего с прошлой недели, как жители Освенцима. Тетя Женя потом призналась, что она очень редко готовит и что домашней пищей их, как правило, снабжает бабушка Сара.
Потом все отправились спать – кроме Асафа, который отправился в душ, – потому что одним из главных обычаев израильтян был полуденный сон с двух до четырех, и в это время многие магазины закрывались, не полагалось друг другу звонить, ходить в гости, а детям – играть на детских площадках. Там даже вывески такие были, на площадках: “С 14:00 до 16:00 не шуметь!”
Мне спать не хотелось, потому что отоспалась во время “Беверли-Хиллз”, и я отправилась на балкон с книгой – нам по литературе задали читать “1984”. Книга была жутко интересной, но на балконе плохо читалось, поскольку там было слишком красиво и ландшафтно, чтобы думать о таких ужасных вещах, как тоталитарные режимы. Так что я решила немного пописать. Но “немного” мне никогда не удавалось, и когда я оторвалась от тетрадки, над арабской деревней уже багровел закат и выли муэдзины.
Сонная, недавно проснувшаяся Михаль теребила меня за плечо и жаловалась на арабские молитвы. Они не давали ей спать и будили по утрам в полпятого, вонючие уроды, чтоб они сдохли.
Михаль сказала, что она ненавидит район Гило и своих родителей за то, что они живут здесь, а не в Рехавии, где живут все ее продвинутые школьные друзья. Потому что все нормальные люди живут в Рехавии, или в Катамоне, или в Немецкой колонии, или, на худой конец, в Кирьят-Иовеле, а не в этой дыре, где живут одни “арсы” – сефардские восточные жлобы, быдло или гопники. Но в Гило жилье дешевле, а у ее родителей нет денег, чтобы переехать ближе к центру, потому что мама, вместо того чтобы работать, как все нормальные мамы, бросила фармацевтическую компанию, где раньше работала, и решила с какого-то перепугу на старости лет делать докторскую степень по биологии, и кому это вообще надо. Ей очень мало платят. А папа… ну, папа восточный, что с него возьмешь. И вообще, она, Михаль, подумывает переехать к бабушке, чтобы быть ближе к своей самой лучшей в Иерусалиме школе, “Леяде”, и к своим друзьям, и к Синематеке.
Кстати, сообщила Михаль радостную новость, мы сегодня вечером едем в Синематеку с ее продвинутыми друзьями из “Леяды” смотреть новый крутейший фильм очень продвинутого режиссера. Едем мы на такси, потому что даже машину нормальную родители купить не могут, а их дряхлая тарантайка все время в починке, так что Михаль должна, как жизнью обиженная, разъезжать по городу на такси.
Все это Михаль сказала на иврите, а я почти все поняла. Это меня обрадовало. Но новости про Синематеку меня огорчили. Перспектива познакомиться с Михалиными продвинутыми друзьями не вызывала у меня воодушевления.
Потом Михаль приготовила себе растворимый кофе с молоком, который на кофе совсем не был похож, и ругалась с Асафом, кто первым пойдет в душ, несмотря на то что два часа назад Асаф уже искупался.
Тетя Женя предложила бросить жребий, а Михаль воспротивилась, потому что она была невезучей и обиженной судьбой. Ей, сказала Михаль, от восточного йеменского папы достались сложные для укладки волосы, вовсе на волосы не похожие, а похожие на мочалку, и ей нужен как минимум час, чтобы привести их в порядок.
Меня очень удивило, что Михаль недовольна своими волосами, потому что, на мой взгляд, у нее были самые чудесные волосы на свете – все в мелких кудряшках, как в пружинках, и я бы все отдала, чтобы у меня были такие. Но Михаль сказала своей маме:
– Почему ты не могла мне сделать такие гладкие и прямые волосы, как у тебя, у Зои и у всех нормальных русских? Неужели обязательно нужно было создать меня из всего самого плохого, что есть и у русских, и у йеменцев? Не то чтобы у этих позорных наций было много хорошего, но хотя бы немного русской красоты можно было мне генетически передать. Ты же биолог!
– Мы не русские, – в очередной раз попыталась я объяснить Михаль. – Мы из Одессы.
– Какое это имеет значение? – в очередной раз возразила Михаль. – Я все равно похожа на негра из Гонолулу! Вся черная. Почему ты не могла выйти замуж за нормального ашкеназа?
Швырнула на пол расческу, заявила:
– Я хочу сделать выпрямление волос!
И разревелась в три ручья.
Все это повергло меня в недоумение. У Михаль в самом деле была смуглая кожа, но очень красивая, гладкая, как лакированная мебель, и я бы с радостью с ней поменялась, отдав ей свою, ко