торая, вместо того чтобы загорать, летом превращалась в борщ со сметаной, потом облезала, как с обшарпанного ридикюля, а к осени покрывалась веснушками. Но я не знала, как будут “веснушки” и “ридикюль” на иврите, и поэтому промолчала.
Михаль ворвалась в ванную и захлопнула дверь перед носом возмущенного Асафа, который закричал на тетю Женю:
– Ты всегда ее поддерживаешь! Ну и что, что она старшая? Я что, бесправный здесь? – а потом обратился к двери: – Я не поеду с тобой в Синематеку и останусь дома!
– Очень ты мне там нужен! – прозвучало из-за двери.
– Я тоже не поеду, – робко заявила я.
– Нет, ты поедешь, Зоя! – крикнула Михаль. – Я не стану сама таскаться в город на такси. Вдруг водитель окажется педофилом и захочет меня изнасиловать или похитить в Рамаллу?
Тетя Женя все это время молчала, стоя в коридоре у ванной, а ее муж Томер сидел на диване, щелкал фисташки и арахис, бросал скорлупки в стеклянную зеленую вазочку и смотрел телевизор, как будто происходящее его не касалось.
– Дженья, ты слышала, что Рабин и король Хусейн, с легкой руки Клинтона, ведут переговоры о заключении мира? – вдруг оживился Томер. – Думаешь, что-то из этого выйдет?
– Не знаю, – ответила тетя Женя. – Ты бы лучше помог мне заключить мир между твоими детьми.
– Сами разберутся, – сказал Томер, – не маленькие. Оставь их в покое. И сколько раз можно просить не разговаривать с Зоей по-русски? Она так никогда не научится ивриту.
На это я обиделась, потому что на иврите я уже разговаривала почти свободно, а понимала абсолютно все, кроме некоторых слов, таких как, например, “афифон”, которое сегодня выучила.
Я удалилась в комнату Михаль и принялась собираться, раз уж дома остаться не светило. Бросила взгляд в зеркало величиной в створку шкафа и, кажется, впервые за шестнадцать весен глубоко и всерьез задумалась над главнейшим вопросом в жизни каждой девочки, девушки и женщины: красива ли я?
Наверное, я была запоздалой в развитии, раз до сих пор об этом всерьез и глубоко не размышляла, но, судя по всему, в судьбе каждого подростка, даже отстающего в эмоциональном плане и обладающего шизоидными линияим, наступает этот роковой час.
Я подошла к вопросу обстоятельно.
Первым делом задала зеркалу вопрос: на кого я похожа?
Ответа не последовало. Я была ни на что не похожа, разве что, как ни странно, чертами лица немного на Михаль. Зато я знала, на кого мне хотелось походить, а именно на актрису, которая играла Анаис Нин в фильме “Генри и Джун”. Это было мне известно с тех пор, как я попросила у Фридочки взять этот фильм напрокат в видеотеке “Блокбастер”. Каждому из членов группы позволялось по очереди выбрать фильм, который ему хотелось бы посмотреть в закрытые выходные вместе со всей группой, а Фридочка, не разбиравшаяся в Анаис и в кино, не воспротивилась, хоть я и подозревала, что фильм окажется эротическим.
Так что в одну из закрытых пятниц мы врубили “Генри и Джун”, и вначале все, кроме поддержавшей меня Аннабеллы, зевали, закатывали глаза и жаловались на мой скучный и нудный выбор, и почему я не послушалась Алену и не попросила “Парк юрского периода” про динозавров, но потом, когда началась постельная сцена, все оживились и прилипли к экрану, а Фридочка ахнула, сказала: “От тебя, Зоечка, я не ожидала”, – и моментально выключила телевизор, несмотря на протесты и жалобы окружающих.
Но за двадцать минут показа я все же успела захотеть стать похожей на актрису, игравшую Анаис Нин, хоть между нами было мало общего, кроме пигмейского роста и длинного носа. Я потом допытывала Натана, что он думает про эту актрису, а он сказал, что ему больше понравилась та, которая играла Джун. А та была высоченной и белобрысой, с большими губами, и похожей на Алену, особенно когда Алена на Пурим навела марафет. Меня это задело за живое.
В общем, зеркало мне сообщило горестные вести: ни на Анаис, ни на Джун я даже близко не была похожа. А на кого тогда? Я принялась перебирать в памяти всех известных мне актрис, как, например, Алферову, которая играла Констанцию в “Трех мушкетерах”, или Лютаеву, игравшую Анастасию Ягужинскую из “Гардемаринов”, но с ними у меня тоже не было ничего общего, а никакие другие параллели в голову не приходили, разве что Муравьева из “Карнавала” до перевоплощения, и чем дольше я смотрела на свое отражение, тем больше оно разваливалось на отдельные куски, как портреты на картинах любимого Аннабеллой Пикассо.
В какой-то момент из цельной Комильфо я превратилась в длинный нос с ноздрями разной формы, в мутные глаза разной величины, в потрескавшиеся губы, в густые брови, заметно сраставшиеся посередине в одну, в круглые щеки и в не вовремя обрезанный подбородок. Я попыталась улыбнуться, а отражение явило мне зубы, стремящиеся в разные направления. Я обратила к зеркалу левый профиль, затем – правый и с досадой выяснила, что это два абсолютно разных профиля, которые вполне могут принадлежать двум разным и даже незнакомым людям.
Никакой симметрии в моем лице не обнаружилось, а симметрия, как известно по классическим законам живописи и по Леондардо да Винчи, является квинтэссенцией красоты.
Так что вывод напрашивался сам по себе: красивой я не была.
Я окинула взглядом свою фигуру в полосатой майке и в джинсах времен ранней перестройки, и выяснилось, что из-за проклятущей акробатики у меня слишком развитые плечи и грудная клетка, из-за которых моя грудь казалась еще меньше, чем была на самом деле; мускулистые руки, жилистые ноги, как у скаковой кобылы, и короткая бычья шея. И тогда стало ясно, на кого я похожа: на тяжелоатлета в цирке.
Такое прозрение нежданно-негаданно повергло меня в пучины отчаяния и чуть не причинило мне очередную травму головы. Неудивительно, что Натан Давидович при первом знакомстве сравнил меня с андрогином. Удивительным было другое, а именно тот факт, что Натан Давидович со мной встречался, целовался и что его пенис на меня реагировал.
И хоть Натан Давидович сам не был эталоном красоты, такому странному явлению все равно не было объяснения. Разве что он поступал так из жалости ко мне – Натан, не его пенис. Что же касается пениса, то Натан, вероятно, заставлял его реагировать на меня при поцелуях и обжималках, воображая себе актрису, игравшую Джун, безвременно нас покинувшую Милену или, что намного хуже, но и намного вероятнее, – Алену.
Единственным пятном надежды в этой беспросветности являлись волосы, успевшие подрасти за месяцы жизни в Израиле, потому что я, слава богу, постоянно забывала их подстричь. Теперь они доходили мне до лопаток и действительно были гладкими, блестящими и густыми. Так что, пожалуй, не зря Михаль их положительно оценила.
Я тяжело вздохнула, достала из рюкзака щетку и расчесала волосы, чтобы придать им еще больше лоска. Потом подумала о том, что Аннабелла не всегда гонит пургу, а иногда дело говорит. Жаль, что я к ней не прислушивалась. Но лучше поздно, чем никогда. Я покопалась в Михалиных ящиках для косметики – а косметики там было как в косметическом отделе магазина “Супер-Фарм” – и нашла подводку для глаз, тушь и пинцет.
Сперва я накрасила глаза на манер Анаис Нин, а это значило, что я нарисовала черные круги по всей линии век, воображая при этом, как мои невыразительные глаза превращаются в два тумана, или в два бездонных омута, или в два пылающих огнем любви фонаря, и только потом принялась выщипывать брови. А это оказалось роковой ошибкой.
Выщипывание бровей представляло собой кошмарную пытку, от которой глаза заслезились хуже, чем от сотни луковиц, а от слез у меня потекла тушь и обводка. Но от задуманного не отступившись, я продолжила истязание, пока брови не приобрели божеский вид. То есть стали двумя, вместо одной.
Потом я поплевала на ватку, вытерла со щек черные подтеки и заново накрасила глаза. А потом и губы – почему нет, раз уж я решилась на большие перемены. Поменяла полосатую майку на черную футболку, которая несколько сгладила атлетические плечи и к тому же хотя бы цветом походила на платья, которые носила Анаис, и осталась довольна если не результатом, то героической попыткой.
Из ванной вернулась мокрая Михаль с намазанными жирной пахучей слизью волосами и завернутая в огромное пушистое полотенце. Посмотрела на меня с недоумением, и ее лицо искривилось, словно она снова собралась реветь.
– Мама! – заорала Михаль. – У нас в русских генах есть зеленые глаза! Так нечестно!
Я ничего не знала про зеленые глаза в генах и весьма удивилась. Потом опять посмотрелась в зеркало.
– Это ошибка зрения, – попыталась я успокоить двоюродную сестру. – Это так кажется, потому что свет падает мне прямо в зрачки. Они никакие не зеленые, а…
Тут я запнулась, потому что не знала, как будет на иврите “болото”.
Чтобы не огорчать Михаль, я снова поплевалась на ватку и принялась стирать с глаз краску, тем более что от нее щипало глаза.
– Что ты делаешь, ненормальная? Вот, возьми. – Михаль, видимо, почувствовала облегчение и протянула мне бутылочку с голубоватой жидкостью для снятия макияжа.
Потом тетя Женя снабдила Михаль пятидесятишекелевой купюрой и всучила мне такую же. Я попыталась отказаться, но тетя Женя настояла, и мне пришлось ее взять, а Михаль возмутилась и попросила еще двадцатку, потому что нам не хватит на пиццу и на милкшейк в кафе “Какао”, а дома нечего жрать и она голодная.
Мы поехали на такси обратно в сторону центра. Водитель оказался не педофилом, а нашим общим дедом Ильей, который вызвался нас подвезти, потому что у него якобы была заказанная поездка в Гило и ему по пути. Я ему не поверила, а Михаль потребовала, чтобы он нас забрал ровно в двенадцать.
Иерусалимская Синематека мне очень понравилась, тем более что рядом с ней обнаружился памятник. То есть не совсем, конечно, памятник, а символический монумент, посвященный миру. Каменная стела, к подножию которой были припаяны ржавые бронзовые штуковины – колеса, нечто вроде плуга и старое оружие. Я прочитала надпись на иврите, но не поняла ее. Дед Илья, который решил нас проводить до самого входа в Синематеку, несмотря на протесты Михаль, объяснил, что на монументе написан стих из Библии: “Перекуем мечи на орала”.