– Да ни о чем. Сами у него спросите. Спросите у него, когда он в последний раз выходил из Деревни, когда ездил в город, когда сам себе покупал сигареты?! Вы его хоть раз встречали вне Деревни? Может быть, он приезжал на общие сборища педагогов программы “НОА”, как все остальные нормальные мадрихи?
Об этих семинарах мне было известно от Фридочки, которая оттуда возвращалась возмущенная и негодующая, что опять потратила время на пустую болтовню.
Машин взгляд стал рассеянным, меня не видящим.
– Вы должны быть психологом и ему тоже, а не только мне. Я знаю, что вы встречаетесь и с мадрихами, но свою задачу не выполняете. Он от вас скрывает правду, а вы верите!
– Ты злишься, Зоя, – после паузы сказала Маша с таким многозначительным и умным видом, будто она была царицей Еленой, откопавшей Истинный Крест.
– Да нет, я просто сгораю от счастья и любви ко всему человечеству! – огрызнулась я. – Конечно, гораздо проще посылать за психологической помощью бесправных учеников, чем просить о ней. И гораздо проще лечить этих малолеток, чем взрослых. Удобно вы все устроились. И что я должна теперь с этим знанием делать?!
– Ничего ты с ним не должна делать, – пробормотала Маша, – ты не должна нести такую ношу за своего воспитателя. Спасибо, что ты со мной поделилась, ты правильно сделала.
Еще бы! Стукачество было самым правильным делом в Деревне, это мы уже выяснили.
– Я тоже, между прочим, ему верила! Я верила, что он сильный, умный, что он знает, что делает. А он оказался…
– Он разочаровал тебя. Ты ожидала от него большего. Ты не ожидала, что он просто человек.
– Это я не ожидала, что он просто человек? Да я всегда, всегда видела в нем человека, просто ничегошеньки о нем не знала. И он меня не знает, и ему даже не интересно, что я там себе думаю и чем живу, и никаких усилий не прилагает, чтобы узнать, и… И теперь у меня такое ощущение, что его вообще никогда у меня не было.
– Зоя, – сочувственно произнесла психолог Маша. – У тебя есть веские причины злиться. Твой папа с тобой долгие месяцы не общался, и на твоем месте я бы тоже сердилась и недоумевала. Злись, Зоя, как же иначе? Ты имеешь полное право на ярость.
Папа?! При чем тут папа?
А при чем тут Тенгиз? Чего это я разошлась на пустом месте? Маша опять попала в точку: мое чувство ошиблось мишенью. Нет, я на Тенгиза давно не злилась. Ему я сопереживала, как никогда не сопереживала самой себе.
– Наше время подходит к концу, но напоследок я бы хотела тебе посоветовать…
– Вы же говорили, что психологи не дают советов, – перебила я ее.
– Говорила, – согласилась Маша. – Но иногда я допускаю промахи. Опаздываю, переношу встречи, забываю приготовить тебе стакан с водой, даю советы, когда ты не просишь. Это бесит и злит.
– Ну да, – согласилась я. – Бесит и злит страшно. Вы меня бесите и злите. Подозреваете моих родителей во всяких ужасах и кошмарах.
Маша покивала головой:
– Да, пожалуй, я была неправа. Я не должна была такое предполагать, ведь я совсем не знаю твоих родителей. Ты знаешь их намного лучше меня.
– Вот именно!
И тут я поняла, что весь мой гнев сдулся и больше я ни на кого не злюсь. Мне просто было очень и очень обидно. И больно. Но я не была уверена, по какому именно поводу, а времени, чтобы разбираться, не осталось.
– Что вы хотели мне посоветовать? – спросила я, прежде чем встать из кресла.
– Поговорить с мадрихами. Попроси, чтобы они позвонили тебе домой. Пусть выяснят, что у тебя дома происходит. Это же их задача – поддерживать связь с семьями учеников. Ведь для того, чтобы ты могла учиться и выполнять свои школьные обязанности, ты должна быть спокойна насчет того, что оставила дома. Хотя бы относительно спокойна. Быть полностью спокойной никогда не удастся, потому что жить вдали от дома значит постоянно находиться в состоянии некоторой тревоги. Неведение ее вызывает.
“Зоя Прокофьева была юной барышней блестящего ума и психотерапевтических способностей. Она прекрасно поняла Машу Комарову-Ятуш, которая была психологом блестящего ума и психотерапевтических способностей и прекрасно понимала Зою Прокофьеву”.
– Хорошо, – согласилась я. – Я так и сделаю.
Маша тоже встала и проводила меня к выходу.
– Маша, – сказала я, уже будучи одной ногой в дверях. – Пожалуйста, поговорите с Тенгизом. Если у вас нет свободного времени, я могу отдать свое. Мне не жалко.
Маша улыбнулась и совершенно неожиданно погладила меня по плечу. Я не успела понять, приятно ли мне ее прикосновение или нет.
– Ты очень красивая, – сказала Маша. – Ты похожа на Жанну д’Арк.
На часах было 17:12.
Глава 36Рок
После встречи с Машей, одухотворенная героическим образом Орлеанской девы, я заскочила в туалет, чтобы полюбоваться сходством в зеркале. Я осталась довольна увиденным, особенно своими новыми двумя бровями, вместо одной, а ведь их еще утром одобрили многие девчонки, включая большегрудую Юлю, которая была официально признана всеми самой красивой девочкой в классе. Разумеется, после Аннабеллы.
Потом я пошла разыскивать Натана. Но вместо Натана отыскалась Алена. Она сидела под деревянным навесом на веранде перед Клубом и пялилась на выдранный из журнала фотопортрет какого-то белобрысого и патлатого мужчины со щетиной, с сигаретой в зубах. В ее зубах, не в мужчининых. От неожиданности я очень удивилась:
– Ты что, куришь?!
– Балуюсь. – Алена как ни в чем не бывало продолжала глазеть на фотографию. – Я не затягиваюсь.
И выпустила изо рта профессиональные колечки дыма.
– Хочешь попробовать? Фридочка еще не заступила на смену, не спалит.
– Нет, – тут же возразила я. – Ты что! Чего это ты вдруг закурила?
– А чего это у тебя такой осуждающий тон? Ты типа вся такая из себя комильфо, а все остальные – аннабеллы?
Даже не знаю, с каких пор “Аннабелла” стало именем нарицательным. Я решила сменить тему, чтобы не раздражать Алену.
– Ты, кстати, не проверяла, продолжает ли Влада себя резать? Я лично такого не замечала с тех пор, как она разлюбила Арта. Я думаю, это во многом благодаря нам с тобой. – Я широко улыбнулась, желая напомнить Алене о нашем совместном подвиге. – Вообще, мы давно это не обсуждали.
Алена наконец оторвалась от портрета и так на меня посмотрела, как будто у меня в зубах застряло что-то зеленое, а я об этом не подозреваю.
– Вот ты реально с луны свалилась. – Моя бывшая лучшая подруга сделала затяжку и поперхнулась. – Самомнение у тебя зашибись. Мы тут ни при чем. Она себя не режет с тех пор, как ее отправили к психиатру.
– К какому психиатру?
– К обычному. Который прописал ей таблетки. Она их регулярно пьет, и больше себя не режет, и в депрессию не впадает, в отличие от некоторых.
– Как?!
– Очень просто. Ей поставили такое условие: наблюдаться у психиатра и пить таблетки. Иначе – чемоданы, Заславский и самолет.
– Как? – повторила я с полнейшим недоумением.
Но Алена, вероятно, решила добить меня окончательно.
– И к Маше твоей она регулярно ходит. Раз в неделю по средам. Может, мне тоже стоит к Маше сходить и таблеточек попить? После этого все сразу такие здоровенькие становятся, аж жуть.
– Не может быть! Как же я об этом не знала?! Почему мы никогда об этом не говорили? – воскликнула я.
– Ты об этом не знала, потому что у тебя в это время всегда продленка по математике, в которой ты ни черта не шаришь.
– Умереть можно, – обалдела я, чувствуя, как колеблется под ногами земная твердь. – Она же говорила, что отказалась ходить к психологу.
– Ее заставили, – сказала Алена с возрастающим негодованием. – А когда мы вообще в последний раз что-нибудь обсуждали? Ты вообще знаешь, что вокруг тебя происходит?
Ты хоть в курсе, что Курт Кобейн покончил жизнь самоубийством, и я ужасно скорблю, и у меня траур?
– Да, я знаю, что он покончил жизнь самоубийством, – ответила я, потому что уже слышала об этом позавчера от друзей Михаль. – Это очень печально. Очень. Просто… ну вообще. Мне очень жаль.
– С какого это перепугу тебе жаль? – огрызнулась Алена. – Ты ни фига не понимаешь в роке. Ты хоть одну песню “Нирваны” слышала?
Я попыталась вспомнить хоть одну песню “Нирваны”, но тщетно, так что мне пришлось признать, что нет.
– А я же тебе сто раз предлагала послушать. Я же тебе давала запись. Где моя кассета с “Невермайнд”?
Я попыталась вспомнить, где ее кассета с “Невермайнд”, которую я так и не прослушала, но, к стыду своему, призналась, что не помню. Я пообещала, что обязательно ее найду или куплю ей новую.
– С тех пор как вы с Натаном Давидовичем стали встречаться, – взяла Алена финальный аккорд, – ты окончательно утратилась для мира живых.
Вот, значит, в чем было дело. То есть изначально ясно было, что в этом все дело, только жаль, что столько времени Алена молчала.
Я сказала:
– Я как раз об этом и хотела с тобой поговорить.
– А я не об этом хотела с тобой поговорить, а совсем о другом! – вдруг вскричала Алена, сотрясая портретом, на котором, судя по всему, был запечатлен покойный Курт Кобейн. – Я, может быть, хотела поговорить с тобой о роке. Почему мы всегда должны говорить о том, что интересно тебе? Почему, если тебе интересен Натан, мы должны его бесконечно обсуждать? И говорить о твоем Высоцком, которым я обязана восхищаться, и о твоих дебильных устаревших книгах, которые нормальные люди не читают, и о том, как прекрасен Тенгиз и как чудесна Маша. Почему всегда только об этом мы должны говорить, если я вовсе так не думаю?
Я совсем опешила. Первым порывом было наброситься на Алену с контратакой и возразить, что только что она говорила, будто мы ничего не обсуждаем, а теперь заявляет, что обсуждаем мы только меня, и как это Тенгиз и Высоцкий не прекрасны, и почему она наезжает на мои книги, если сама ни черта не читает, и вообще, почему она ушла от темы про Натана…
– Нет, я не понимаю! – продолжила кипятиться Алена. – Неужели в этой Деревне обязательно сойти с ума, напиться, выломать окно, начать себя резать или переодеться в Диогена в бочке, чтобы о твоем существовании вспомнили? Если я нормальный ребенок и у меня нет никаких психических болезней, то я типа растение. Я что, не человек? Единственный раз в жизни Фридман со мной заговорил – когда мы пошли Юру спасать от гибели. Вот тогда – да! Вот тогда об Алене Зимовой… То есть Зимельсон вспомнили и даже наказали.