– Ты что, хочешь, чтобы тебя наказали? – осторожно спросила я.
– Нет! – заорала Алена, и я поняла, что никогда прежде не видела ее в таком гневе.
Алена всегда была довольно спокойной и уравновешенной, оплотом благоразумия и веселости. Теперь же она особенно напоминала ту актрису из “Дешевой литературы”, и я даже испугалась, что у нее изо рта пойдет пена.
Вероятно, в каждом из нас, а не только во мне, скрывались те части, которые другим были незаметны. Это открытие было не то чтобы неожиданным, но в какой-то степени меня задело. Как будто потайные стороны и многогранность личности должны были принадлежать исключительно мне и никому больше. Короче говоря, Алена оказалась права: я была зациклена на себе и даже ее не так уж хорошо знала.
Вот что прокричала Алена мне в лицо в тот предвечерний час:
– Я не хочу, чтобы меня наказали! Я хочу, чтобы на меня обращали внимание не потому, что я возвышенно страдаю, а просто потому, что я существую! С тех пор как мы тут живем, я только тем и занимаюсь, что морально тебя поддерживаю. То у тебя кризис жанра, то ты болеешь, то папа с тобой не разговаривает, то бабушка тебе не пишет, то ты скучаешь по Одессе, то домой не хочешь летом возвращаться, то хочешь ехать к местным родичам, то не хочешь. А когда я не поддерживаю тебя, то должна поддерживать Натана, потому что ты закрываешься в себе и с какого-то бодуна перестаешь с ним общаться. Я вам что, третье колесо?
Я хотела исправить на “пятое”, но не стала так поступать, потому что поняла, что Алене необходимо выговориться.
– Мне это надоело! Может быть, я тоже хочу корешиться с Тенгизом и чтобы он вел со мной задушевные беседы, засиживаться с ним в мадриховке, ныть про жизнь и распивать кофе. Почему это я должна вечно жить в твоей тени? Чем ты меня лучше? Тем, что ты повернутая мозгами, а я просто обычная? В самом деле было лучше, когда мы с тобой шесть лет не разговаривали. Какой вообще козел нас сюда вместе послал?
– Заславский, наверное, – ответила я, потому что обижаться смысла не было.
Если честно признаться, я была польщена по самое не могу. На самом деле, это приятно, когда девочка, похожая на актрису культового фильма, тебе завидует, если ты всего лишь похожа на Жанну д’Арк, о которой никто вообще не знает, как она выглядела на самом деле. Но я все равно была шокирована всем услышанным.
– Заславский! – Алена зажгла еще одну сигарету и закинула ноги на стол. – Вот отличная идея, спасибо тебе, дорогая Комильфо. Я ему напишу, чтобы он меня перевел в другую Деревню. Да ты энергетический вампир, рядом с тобой невозможно находиться.
– Деревень в программе “НОА” больше нет, наша – единственная. Все остальное – кибуцы, молодежные поселки, религиозные шко…
– Да заткнись уже, – перебила меня Алена. – Я от тебя готова удрать даже в религиозную школу. Я готова вечно ходить в юбках до пола, хоть они мне не идут, и не смотреть телевизор по субботам никогда в жизни, лишь бы тебя не видеть. И даже молиться я готова. Три раза в день. Четыре. И в синагоге зависать. И мальчиков чтобы не было никогда, нигде, в течение трех лет. Да я хоть в монастырь уйду, чтобы подальше от тебя!
– Зря ты мне завидуешь, – сказала я. – Это я тебе завидую, потому что ты стала такой красивой и блондинистой, высокой и сексуальной, что я постоянно боюсь, что Натан меня бросит ради тебя.
– Чего?! – Алена опять поперхнулась дымом и громко закашлялась.
Я попыталась побить ее по спине, но она хлопнула меня по руке.
– Ты совсем больная, – сказала она, отдышавшись. – Ты настолько нездорова, что тебе целая армия психологов не поможет. Только таблетки. Однозначно. Лошадиными дозами.
– Может быть, – не стала я спорить. – Но ты все равно намного красивее меня. Ты похожа на Уму Турман.
– На кого?
– Это такая голливудская актриса, которая похожа на Кристину Орбакайте.
– Актриса, о которой никто никогда ничего не слышал, кроме тебя. Спасибо за комплимент.
– Она скоро станет очень популярной, попомни мои слова, – с продвинутым видом сказала я. – И все тебя будут с ней сравнивать. Вот увидишь. Честное слово.
Алена с деланым пренебрежением пожала плечами, но я знала, что ей приятно. Потом она спросила:
– С каких это пор тебя волнует твой внешний вид?
– С некоторых, – ответила я. – Но мы же не обо мне говорим. Я думаю, ты сильно переживаешь из-за Курта. Самоубиться в двадцать семь лет – это кощунственно. Это огромная потеря для рока.
– Откуда ты знаешь? – изумилась Алена.
– Откуда я знаю – что?
– Про двадцать семь лет. Я думала, ты не слушала то, что я тебе о нем рассказывала, и витала в своих облаках.
В какой-то мере Алена была права, но я немного покривила душой и сказала:
– Наверное, кое-что я все же расслышала.
– Вместе с Куртом умер рок, – вздохнула Алена с непередаваемым трагизмом.
Я тоже вздохнула:
– У тебя траур. Нужно это отметить.
– Ты прикалываешься? – спросила Алена. – Как отмечают траур?
– Принеси какую-нибудь кассету “Нирваны”.
Алена сперва собралась сопротивляться, но потом все же поддалась соблазну и пошла в комнату. Тем временем я поковырялась в кухонном ящике, нашла две субботние свечи и вынесла на террасу батарейный двухкассетник. Алена протянула мне кассету, и я вставила ее в ячейку.
– Теперь нужно сесть на пол. – Я подала пример.
– Зачем на пол?
– Так евреи отмечают траур, госпожа Зимельсон, – сидя на полу.
– Как скажешь. – Алена тоже уселась на пол.
Сумерки сгущались. Я зажгла две свечки и прикрепила их на полу между нами. Потом нажала на “плей”. Под не очень ладные звуки гитар и ударных молодой человек страдальческим голосом неразборчиво, гнусаво и заунывно пел. Вначале еще было ничего, но потом гитары стали громче и голос – тоже, почти срываясь на крики, а это было труднопереносимо для моего слуха.
Но Алена выглядела настолько задумчивой, грустной и одновременно просветленной, что я предположила: вероятно, в этом Курте что-то есть, просто мне этого не дано понять. Как Алене не дано было понять, почему я до умопомрачения восторгалась фразой “залатаю золотыми я заплатами”.
Просто мы были ничуть не похожими, ни капельки, так что сравнивать нас было бессмысленно. И я перестала сравнивать.
– Можно сигарету? – попросила я.
– А? – вскинулась Алена, выдранная из ее личных грез. – Серьезно?
– Да. А что такого? Интересно же попробовать. Вдруг мне понравится.
Алена улыбнулась и протянула мне мятую зеленую пачку, на которой на иврите было написано “Ноблес” с одной “с”.
Она щелкнула спичкой, раскурила сигарету, протянула мне и сказала:
– Только не бери сразу в легкие.
Но было поздно – я уже затянулась. И даже не закашлялась. Все вокруг моментально поплыло, и тело у меня расплавилось и сделалось как из воска, и Курт сразу стал восприниматься намного лучше.
– Блин, – я сделала еще одну затяжку, – классно. Офигительно!
– Ты многое в жизни пропустила, – обрадовалась Алена.
Больше я ничего не слышала, только нервные гитары и неладный, ленивый голос человека, с какого-то перепугу решившего оборвать жизнь в двадцать семь лет. Почему его не отправили к психиатру? Может, ему следовало попить таблеток? Может, всем стоило? Как можно хотеть умереть, когда все вокруг цветет, благоухает, вся жизнь впереди и все тебя обожают, включая Алену? До меня это не доходило. А дальше я вообще перестала думать и уплыла в невесомость, покачиваясь на волнах нирваны.
А потом сигарета, к большому моему сожалению, дотлела, подошел Юра Шульц и спросил, что это мы делаем. Алена сказала, что мы отмечаем траур по Курту Кобейну, а Юра сказал, что это достойное занятие и можно ли ему тоже присоединиться к трауру. Мы согласились, только пусть он тоже зажжет свечку. Юра принес свечку, зажег и сел на пол. Затем и Натан пришел, сел чуть поодаль, будто меня боялся или избегал, или и то и другое, а может быть, даже что-нибудь третье, только в тот момент меня это не заботило, потому что в голове было пусто и невесомо. А потом приблизились Берта и Соня, похихикали, но быстро поняли, что момент для хихиканья не подходящий, и тоже принесли свечки и тоже сели на пол.
И в скором временин вся группа каким-то образом очутилась на полу, и каким-то образом посередине круга горели двадцать свечей, и все медленно раскачивались и обнимались. Даже Миша из Чебоксар, который слушал исключительно группу “Любэ”, положил голову на плечо Аннабелле, а она его не отогнала и не послала, что вообще было из ряда вон выходящим событием.
И дул горный ветер, все еще прохладный, потому что было самое начало апреля, а в апреле в Иерусалиме по вечерам еще холодно, только ветер этот дул где-то далеко и нас не касался, потому что над нами был деревянный навес, и он нас защищал, и нам было тепло.
И такое было ощущение, как будто кто-то очень мудрый и всезнающий нас специально собрал в этой чужой стране, в этом чужом городе, в этой Деревне, в этом апреле, под этим навесом, чтобы однажды мы вот так вот сели отмечать траур по чужой рок-звезде и чтобы мы зажгли свечи в темноте и принадлежали друг другу, а не только самим себе. И не было среди нас ни единого лишнего, ни единого случайно сюда попавшего. Все были на своих местах.
А потом Курт замычал, выехал в медленный бас, кассету заело, и батарейки закончились.
Кто-то включил свет. Электрический. Все сощурились, и в глазах зарезало.
На пороге веранды стояла Фридочка, шурша кульками с провизией.
Она сказала:
– Деточки, сотрите эти похоронные физиономии с лиц. Не пора ли вам ужинать?
– Порали, – окончательно испортил романтику Натан Давидович.
И задул свечи.
Глава 37Геометрия
На перемене между двумя геометриями я решилась подойти к Натану Давидовичу.
Вышеназванный в гордом одиночестве сидел верхом на своей первой парте и читал газету на иврите. В классе больше никого не было, кроме Юры Шульца, дремавшего в углу с учебником на лице.