– Не гони, ты неплохо выглядишь в очках, – подбодрила ее грудастая Юля, вероятно единственная свидетельница Витиного позора.
– Виточка, приди завтра в школу в очках, – предложил Фукс.
– Вы будете надо мной смеяться.
– Не будем, честное пионерское, – улыбнулся Фукс, которого на самом деле звали Гришей Боеничевым. – Пусть станет достоянием общественности, что я в Виточку с самого сентября безнадежно влюблен. Я считаю ее самой красивой девушкой во всей Деревне.
– Почему же безнадежно? – спросила Юля. – Вита, скажи ему.
Вита мило покраснела и опустила безразмерные глаза.
– Пусть станет достоянием общественности, – сказала Юля, – что Фукса все считают клоуном, потому что он постоянно понтуется и выделывается, как будто он на сцене в КВНе, и никто его всерьез не воспринимает, кроме Виты. Я права?
– Права, – пролепетала Вита.
– А еще чтоб вы знали, – продолжила Юля, – что большая грудь – это не подарок. Вы хоть представляете себе, сколько сил нужно потратить, чтобы найти лифчик по размеру, и сколько бабок он стоит? И как с этим хозяйством бегать два километра на физре? И разве кто-то мне даст освобождение от спорта из-за большой груди? Скажут – гнилая отмазка. Никто не понимает, какое это наказание. Я из-за этого вечно сутулюсь, и у меня болит спина. После восемнадцати я обязательно сделаю себе пластическую операцию и уменьшу грудь. Родители обещали, что это будет их подарком на выпускной, если я сдам все экзамены не ниже чем на девяносто и поступлю на медицинский.
– Ты больная?! – вскричал Никита. – Не смей!
– Тебя забыла спросить. Я всегда мечтала стать врачом.
– Грудь не смей трогать. Да все пацаны же… – Никита замолк, видимо вспомнив, что все же существуют определенные вещи, которые не должны стать достоянием общественности.
– Пусть станет достоянием общественности, – сказал Натан Давидович, глядя на крошки в опустевшей тарелке, – что Комильфо меня террозирует. Да это и так достояние общественности. Она невозможный человек, у нее не все дома, и она даже не способна сказать вслух три простых слова на русском языке. Но я ее люблю все равно. Я сто раз пытался ее разлюбить, но у меня ничего не вышло. Вот это настоящее наказание.
– Вам нельзя расставаться, – изрек Юра. – Вы самая устойчивая пара во всей нашей группе, да и единственная на данный момент. Вы оплот стабильности.
Ничего себе “оплот”. Если это оплот, то как выглядит нестабильность?
– Шульц прав, – произнесла моя бывшая лучшая подруга. – Комильфо, скажи Натану Давидовичу, что ты его любишь.
Я была очень тронута всем происходящим. Нет, “тронута” – слабое слово.
– Пусть станет достоянием общественности то, что написала Влада, – сказала я.
– Ты уверена? – впервые заговорил Тенгиз.
Все уставились на него с изумлением, будто только сейчас вспомнили о его присутствии.
– Да.
– Комильфо… – Потусторонний черный взгляд просверливал меня до самой изнанки. – Разве ты хотела это сделать достоянием общественности?
– Последняя воля человека – закон, – с достоинством произнесла я.
– Окей.
Вожатый достал из кармана сложенный вчетверо лист, выдранный из школьной тетрадки, тщательно исписанный с двух сторон, и зачитал вслух:
Дорогая группа десятого класса Деревни Сионистских Пионеров, учащаяся в программе “НОА”!
Когда вы прочтете это письмо, меня уже не будет в живых. Я надеюсь, что вы найдете это письмо и что мадрихи не станут его от вас скрывать, хоть с них станется. Я хочу, чтобы оно стало достоянием общественности, даже если я случайно выживу. Я хочу, чтобы вы запомнили меня навсегда. Я хочу, чтобы вы принесли на мою могилу много цветов: желательно красные розы, но можно и белые хризантемы.
Я не откажусь и от тюльпанов, только вряд ли вы их в Израиле найдете. Сделайте мне одолжение и не несите гвоздик, у меня от них обостряется хронический гайморит.
Когда вы будете меня хоронить, прошу вас, включите песню “Крематория” “Маленькая девочка со взглядом волчицы”. Никто из вас не виноват в моей смерти, кроме Комильфо. Меня убила Комильфо.
Настало время раскрывать тайны, и, поверьте, я делаю это ради вас, моя любимая группа, потому что хочу, чтобы напоследок вы знали, что за люди вас окружают, и не позволяли им ввести вас в заблуждение. Все вам врут, включая мадрихов. Комильфо всегда меня ненавидела, потому что ей тоже хочется быть такой же красивой, сексапильной и привлекательной, но ей с внешностью не повезло. Она даже брови не может выщипать по-человечески, и из-за этого она меня убила.
Это из-за нее я рассталась с Артом. Это она рассказала Арту, что Юра Шульц за мной ухаживает, и поэтому Арт устроил разборки с Юрой, из-за которых бедного Юру чуть не выгнали из Деревни.
Арт тоже нас покинул из-за нее. Он не выдержал ее издевательств. Это она написала у него на лбу “зона”. Я сама видела, когда случайно проходила мимо. Она разрушила наши отношения, а Алена ей помогала.
Комильфо манипулирует Аленой, потому что Алена не способна ей противостоять. Алена боится ее, завидует и ревнует к Натану.
Комильфо использует Натана в своих корыстных целях, потому что он единственный человек, способный вынести эту эгоистичную стерву.
Я давно хотела съехать из первой комнаты, но Комильфо отговаривала меня, потому что я вроде как единственная девушка, которая может научить ее соблазнять мужчин. Комильфо настучала мадрихам, что я ненормальная, а они ей поверили, и за это они тоже меня возненавидели. Тенгиз всегда ей верит. А мадрихи не должны создавать себе фаворитов, они должны относится к нам всем одинаково, иначе они непрофессиональны и за это их следует увольнять.
Однажды я случайно подслушала, как Комильфо рассказывала Алене, что у Тенгиза когда-то была дочка, но она погибла. Тенгиз вам об этом никогда не расскажет, он рассказал только Комильфо. А Комильфо не умеет хранить чужие секреты, несмотря на то, что это правило прописано в заповедях нашей комнаты. Вы можете пойти и посмотреть собственными глазами: заповеди висят у нас на доске.
Мне также известно, что Тенгиз никогда не выходит из Деревни. Я думаю, это известно вам всем, просто, в отличие от меня, вы никогда об этом не задумывались. Это же ненормально, и вы должны сделать все, чтобы вам поменяли мадриха на здорового человека. Напишите в дирекцию программы декану Антону Заславскому и все ему расскажите. И Виталию расскажите. Заручитесь помощью ваших родителей, они тоже обязаны знать, что за воспитатели с вами работают. То, что здесь происходит, абсолютно безумно и должно поменяться.
Я хочу, чтобы вы знали, что Комильфо тайно пишет книжку, в которую каждый из вас может попасть, как попала я и Шульц. Она может сотворить с вами все что угодно. Если вы окажетесь в числе ее врагов, она напишет о вас гадости и смешает с землей. Это глупая книжка, дурацкая и бесталанная, но она тоже должна стать достоянием общественности, чтобы вы все знали, чего ожидать от Комильфо. Она нас ни во что не ставит и не уважает. А теперь я умираю, потому что она сделала мою жизнь невыносимой.
Не забывайте обо мне никогда-никогда.
Прощайте.
Я вас любила.
Аннабелла-Владислава Велецкая-Крафт.
Тенгиз сложил бумагу и спрятал в карман.
Все молчали. Все смотрели на меня. Сто тысяч глаз инквизиторов, судей и палачей.
– Охренеть, – сказал Миша из Чебоксар и добавил еще несколько нецензурных слов. – Ты что, Тенгиз, в натуре потерял дочку?
Глава 41Мадонна бургундского канцлера
Удивительно, но когда я мысленно возвращаюсь в Деревню, первым делом в сознании всплывают светлые моменты. Чтобы вспомнить страшные, следует напрячь память.
Я напрягаю память…
Я помню улыбающееся небо, яркие насыщенные краски, сухой прозрачный горный воздух, постоянный гул кондиционеров и пчел, Фридочкины торты и удушливые объятия – “Девулечки, что вы как сонные мухи? Накрываем стол живенько!”. Машу в потертом кресле, поджавшую под себя ноги: “Я слышу, что тебе грустно, но это ведь лучше, чем страшно”, – и тиканье настольных часов; стремительно проносящееся и растянутое до бесконечности время.
Разговоры по душам после отбоя в темноте, когда глаза уже спят; таинственный шепот: “Я с ним переспала”. – “Я так и знала! И как?” – “А никак. Я не понимаю, почему все только об этом и говорят. Я ничего не почувствовала”.
“Дым сигарет с ментолом. Пьяный угар качает”, – в сотый раз врубил кто-то в мальчиковой комнате и восторженно рыдает над разбитой любовью.
“Не плачь, Алиса, ты стала взрослой”, – вразнобой поют девчонки.
Я помню неповоротливую святость белесых иерусалимских камней, тоску по морю. Экскурсию в старинный Яффский порт, почему-то похожий на Мальту. Оживленный, легкий и беспечный Тель-Авив, запруженные пляжи и многоэтажные гостиницы. ”Я буду жить в Тель-Авиве после школы, я уже решила, – заявляет Алена, прижавшись носом к автобусному окну. – Давай вместе снимать квартиру”.
Горячие губы и ласка Натана, постоянные ссоры и радость очередного перемирия. Фридмана в безупречно выглаженной светлой рубашке и до блеска начищенных туфлях. Его благородные седины, строгое лицо и речь без единой запинки. И один-единственный раз – хохот, даже дикий ржач.
Миша из Чебоксар, ковыряясь в ухе, слушает в Клубе “Любэ”.
Я помню смеющееся солнце, блестящее на лысине Тенгиза. Облако горького дыма. Тяжелый взгляд. Асседо благословенно… Последние капли детства.
Приморский бульвар – каштаны и платаны. Потемкинская лестница. Дюк. Я стою у пьедестала, а рядом – мой мадрих. Как он там оказался? Нет, такое невозможно. Бойся своих желаний. Это плохое воспоминание. А может, не воспоминание, а плод воображения? Сон? Как их различить? В Асседо все бывает, край морской не знает граней; все случается однажды – ночью поздней, утром ранним…