Семь принесенных жертв.
На самом деле все смотрели не на меня, а на Тенгиза.
– В натуре, – ответил мадрих. – И пусть это станет достоянием общественности.
Я усиленно пыталась понять, что с ним происходит, но на его лице по-прежнему отсутствовало хоть какое-нибудь вразумительное выражение.
Всем хотелось молчать и дальше, но Миша хотел иначе:
– А как она умерла?
Тенгиз сказал “теракт на поселениях, в восемьдесят девятом”, и больше ничего.
– Поселения это где? – спросил глубоко потрясенный Миша.
– На севере от Иерусалима, в землях колена Вениаминова, там, где Самария, – просветил Мишу Натан. – Это спорные территории. То есть они, бесспорно, принадлежат нам, но сволочи палестинцы так не думают.
– Палестинцы – типа арабы? – не унимался Миша.
– Типа потомки индейцев племени Чероки, – с раздражением бросил Натан.
– Че, серьезно? Как они доехали до Израиля?
– Кончай тупить, – шикнула на Мишу Вита.
– А ты правда никогда… не выходишь из Деревни? – робко спросила Сельвира.
– Правда, – ответил Тенгиз, – никогда.
– Но почему? – спросила соседка Сельвиры.
– Потому что забор заколдован злыми чарами, – криво усмехнулся Тенгиз.
– Но ты же как-то сюда попал, – резонно заметила ошарашенная Соня. – Ты же не родился в Деревне.
– Я родился в Грузии, – сказал Тенгиз. – В Батуми. На берегу Черного моря.
– Влада права, – вдруг вскочил Юра. – Ты не должен работать мадрихом, раз ты даже не можешь поехать со мной в министерство внутренних дел! Это непрофессионально!
– Да заткнись ты, зануда! – рявкнул Никита.
– Вот точно, – согласился Марк. – Тенгиз все свои обязанности исполняет и не выходя из Деревни. Будто кто-то кроме тебя это замечал до сегодняшнего дня.
Галдеж усиливался. Смятение достигло предела. Кто-то вскакивал с мест, кто-то менялся местами.
– Владу проворонили, – не унимался праведный Юра. – Мы действительно ничего вокруг себя не замечаем! Человек себя чуть не убил, а мы и не подозревали. Если бы Алена и Комильфо нам рассказали, что происходит в их комнате, если бы все здесь исполняли свои обязанности…
– Тише, – гулко разнеслось по Клубу. – Сядьте. И немедленно забудьте про “еслибы”. Никто. Ни в чем. Не виноват.
И все умолкли и сели, хотя про “еслибы” вряд ли забыли.
– Я должен был вам раньше рассказать, – проговорил Тенгиз отрешенно. – Люди должны быть откровенными друг с другом. Но когда человек решает прервать свою жизнь, это всегда непредсказуемо, не важно, какой информацией о нем вы обладаете и сколько глаз за ним следят. И это всегда его личное решение. Никакая Комильфо тут ни при чем и все остальные тоже… Словами убить невозможно, это всего лишь миф…
Тенгиз осекся. Мне показалось, из него выкачали все силы. От телебашни ничего не осталось, теперь башня была Пизанской. И еще почему-то показалось, что он говорил не о Владе, а о себе, и опять сделалось страшно. Неужели мысли о самоубийстве приходили в голову каждому? Вот мне никогда не приходили, честное слово, только как фигура речи…
И тут в Клуб ни к селу ни к городу вошла психолог Маша, подошла к Тенгизу и сказала на ухо пару слов.
– Да ради бога. – Тенгиз резко встал, приволок свой стул к середине комнаты, и Маша на него уселась.
Сам он отошел в угол, прислонился к стене, сложил руки на груди и стал делать вид, что его больше не касается то, что здесь происходит. Маша на него взглянула с оттенком укоризны.
Присутствие Маши в общежитии было настолько неорганичным и выдранным из контекста, как если бы, допустим, ванэйковскую Мадонну бессовестно вырезали из интима с канцлером и переклеили в рембрандтовскую толпу “Ночного дозора”. И это вовсе не значит, что Маша хоть каким-то образом напоминала бургундскую Мадонну, ни в коем разе, напротив: в отличие от последней, Маша выглядела уставшей, потрепанной и встревоженной, но все уставились на нее с удивлением.
Мне нехотя пришлось признать, что некоторые члены группы с ней знакомы, а некоторые нет. Оба этих варианта мне не понравились. Есть люди, чье место в ограниченных пространствах, черту которых они не вправе переходить.
– Влада умерла?! – вскричала вдруг Сельвира, вероятно решив, что присутствие чужого человека не предвещает ничего хорошего.
– Нет, нет, что ты, я пока… Я не знаю… – заметно дрожащим голосом обратилась моя поруганная Маша к группе. – Нет, я не поэтому… Меня зовут Маша, я психолог. Семен Соломонович попросил меня провести с вами беседу насчет происш… насчет… Насчет… поступка Влады Велецкой. Я понимаю, что для вас это сильное потрясение. Наверное, было бы лучше и привычнее, если бы вас навестил Виталий, но он не мог к вам приехать, потому что занят. Так что я с вами, чтобы об этом… поговорить.
Многие закатили глаза, некоторые посмотрели на Тенгиза, а я все пыталась вычислить, кто еще ходит к Маше и мне не доложил.
– Мы уже обо всем поговорили, – снова возник Миша из Чебоксар. – Сколько можно трындеть об одном и том же?
На самом деле “об этом” кроме Юры никто ни слова не сказал.
– Миша прав, – раздался недовольный голос из-за угла. – Мы уже успели о многом поговорить. Я прочел им письмо, которое Влада оставила.
Машины выразительные глаза полезли на ее не менее выразительный лоб. Вероятно, она хотела сказать: “Ты что, поехал мозгами?”, но удержалась от комментария.
Не отрываясь от стены, Тенгиз передал записку сидевшей рядом Ренате из Вильнюса, а она отнесла ее Маше. Та пробежалась глазами по листу. Выражение ее лица несколько раз менялось, а брови взлетали все выше. На этот раз она не сдержалась.
– Элоим йишмор, – вырвалось у нее шепотом, что означало “Господи, помилуй!”.
Если бы у взглядов были магические силы, то взгляд, которым Маша одарила Тенгиза, низвергнул бы его в Аид и одновременно вернул бы ему утраченную дочку. Потом Маша посмотрела на меня, но я отвернулась. Она казалась мне чужой.
– Значит, вы ознакомились с содержимым письма вашей одногруппницы. Как вы считаете, правильно ли так поступать?
– Не ваше дело, – гаркнул Миша. – Кто вы такая вообще? Зачем она сюда пришла?
– Это психолог Маша, вам же объяснили, – сказал Тенгиз. – Она сюда пришла, чтобы вы ей рассказали, какие ощущения у вас вызывает попытка самоубийства вашей одногруппницы. Как вы это ощущаете внутри себя, что у вас это вызывает, какие мысли и ассоциации появляются у вас от слов “самоубийство”, “смерть”, “гибель” и из какого места…
– Тенгиз… – пробормотала Маша.
– Тенгиза здесь нет, – сказал Тенгиз.
Она совсем съежилась на стуле и уменьшилась в своих и так незначительных размерах. Мне стало ее невыносимо жаль. Я подумала о том, каково ей прийти в незнакомую сплоченную компанию и разговаривать о том, что натворила ее же пациентка.
– Что вы хотели у нас спросить? – решила я прийти ей на помощь.
Маша устроилась чуть поудобнее, насколько позволял стул, сидя на котором невозможно поджать под себя ноги.
– Я готова выслушать все ваши мысли… Должно быть… для вас было очень травматично… Прежде чем говорить, называйте, пожалуйста, свои имена.
– Ничего не травматично. Просто бред какой-то. Меня зовут Натан Давидович.
– Идиотизм. Меня зовут Алена. Да еще и письма мерзкие писать напоследок…
Тут Маша очнулась от спячки, забыла о том, что предлагала две реплики назад, и бросилась защищать свою пациентку.
– Попытка самоубийства является криком о помощи. Это действие, вызванное душевной болью и страданием, которые очень сложно высказать вслух. Когда у человека не остается никакого иного выхода… это единственное, что может…
– Я Юра Шульц, чистокровный еврей, если вдруг вы решите усомниться. Вы предлагаете использовать такой метод в моменты отчаяния?
– Нет, Юра, я вовсе не… Я предлагаю говорить о том, что вас… что вам… У кого-нибудь из вас когда-нибудь появлялись такие мысли?
– Я недавно пытался повеситься на баскетбольной сетке, но она порвалась.
– Спасибо, Леня, – строго сказала Маша – и спалилась.
Значит, Леонидас к ней ходит.
– Очень умно. Я не знаю, но иногда мне кажется…
– Что тебе кажется, Вита? – спросила Маша и во второй раз выдала себя с потрохами, и Виту заодно.
– Мне кажется, что смерть – это такая штука… Ну, в смысле, иногда в самом деле… Бывает очень трудно… Влада говорила, что…
– Давайте не будем обсуждать тех, кто среди нас не присутствует, – оборвала ее Маша.
Это прозвучало глупо. Не одна я так подумала.
– Вы же сами предлагали обсуждать Владу. Меня зовут Фукс… Гриша.
– Я предлагала… Я предлагала поговорить о теме самоубийства, о чувствах, которые… Не о самой… Вита, прости, я тебя перебила, что ты хотела сказать?
Приходилось обвинять Фридмана: он поставил Машу в невозможное положение. Нет, лучше обвинять Виталия. Неужели, если этот фарс был настолько необходимым, он не мог оторваться от своих дел государственной важности и разбираться с нами сам? Пусть бы лучше Маша поехала в больницу к своей пациентке.
– Ладно, я хотела сказать, что такие мысли… Ну, в общем, я думаю, они у всех иногда появляются в голове.
Вита будто испугалась собственных слов и в поисках поддержки оглядела присутствующих.
– Как бы да. Я Юля, лучшая подруга Виточки. Это неправильно, но да, как бы, иногда… Мы не сумасшедшие… Я не Влада… но… Нас никто здесь не понимает, они все думают, что мы… Что я… В общем… Она выглядела такой… спокойной.
– Комильфо, ты что, правда пишешь книжку? – вдруг вспомнил Марк. – Меня зовут Марик, Маша, если вы вдруг забыли.
Маша потемнела лицом еще больше.
– Меня зовут Зоя, – поспешила я предупредить очередной ее промах. – Мы сейчас не про это. А про…
Про что? Я уже сама не понимала. Что же говорить о Маше? Маша была хороша тет-а-тет, но с многолюдными сборищами у нее явно были серьезные проблемы. Что бы сказал Виталий, если бы на ее стуле сидел он? Он бы сидел прямо и уверенно, ничуть не волнуясь, и со знанием дела общался бы с группой перегруженных эмоциями подростков.