– Ну… э-э… то есть… типа… короче…
Нет, я умела быть красноречивой и не только в письменном виде. Я уже доказала это в сегодняшней беседе с Фридманом. Неужели она произошла сегодня? Я излечилась от комплексов именно благодаря Маше. И теперь ее нужно было выручать. Хоть что-то хорошее должна же я была в своей жизни совершить.
– Вита, я тоже с тобой согласна, и с Юлей. Такие мысли бывают у всех. Это нормально для подросткового возраста. В этот период жизни очень много конфликтов. У кого побольше, у кого поменьше, но суицидальные мысли присущи неоформившимся личностям. Это часть юношеского максимализма и взросления. Тем более они появляются у тех, кто живет в незнакомой среде, вдали от родителей и… – как Виталий говорил? – затрудняется справиться с трудностями адаптации, получая недостаточную поддержку…
Маша с такой радостью и облегчением на меня посмотрела, что доспехи Жанны д’Арк заблестели, засверкали под полуденным орлеанским солнцем, и вся армия поверженных англичан распростерлась ниц пред моим знаменем и хоругвью.
– Продолжай, Зоя, – улыбнулась Маша. – Ты говоришь важные и значительные вещи.
Победоносный меч освободительницы вознесся над разбитыми вражескими ротами, сияя в лучах, как и сам ореол святой девственницы.
– … Так что никто, кроме меня, не будет виноват, если однажды, в порыве отчаяния, меня посетит мысль спрыгнуть, допустим, с крыши.
– Мысли и поступки это разные вещи, – подхватила Маша с благодарностью. – Мечты о собственной смерти имеют право на сущее…
– Хватит! – ударила молния в бастион Сен-Клу. – Если еще хоть раз на моем посту!..
Тенгиз оторвался от стены и запустил скалкой, неизвестно как оказавшейся в его руке, в холодильник. Раздался страшный треск. На дверце образовалась вмятина.
Я подумала: господи, что же скажет Фридочка?! Я подумала: боже мой, сколько может человек выдержать? Я подумала: черт побери, дьявол и сто преисподних, неужели здесь нет ни одного адекватного взрослого, способного навести порядок в этом бардаке? И поняла, что нет. И отныне не будет никогда.
– Никогда не смейте посягать на дар божий, которым является жизнь! – загремел Тенгиз голосом, который, без всяких сомнений, долетел до здания школы, до смотровой площадки, до будки охранника, до автобусной остановки, до Виа Долоросы, до самой Стены Плача. – Этого делать нельзя! Я вам запрещаю! Я! Вы меня слышали? Я вас из-под земли достану, воскрешу, посажу на чемоданы и пинком под зад отправлю к чертовой матери на рога, если вы посмеете!.. Я все расскажу вашим родителям. Я всю дальнейшую жизнь вам искалечу, и в армию вас не призовут. Вы с позором отправитесь домой, и все ваши друзья будут над вами смеяться, и поделом! В лучшем случае вам достанется профессия дворника! Вам раз и навсегда расхочется в порыве отчаяния, бреда или неизбывной тоски делать красивые жесты! Вы пожалеете о том, что мы с вами были знакомы. Я никогда больше не заговорю с вами и забуду, как вас звали. Поверьте, вам не захочется потерять мое уважение. Вы меня слышали?
Все задрожали и затряслись, в смертельном ужасе воззрившись на Тенгиза. Он правильно продумал свою речь: из всех непоследовательных угроз последняя оказалась самой страшной. Ведь без всякой связи с тем, выходил он из Деревни или не выходил, никому не хотелось его терять. Он, как и Маша, к моему глубокому сожалению, был важным человеком в жизнях многих из нас, а не только в моей.
Он болел за “Спартак” вместе с Мишей, обсуждал с Натаном израильскую внешнюю и внутреннюю политику, с Аленой – звезд рока и ненависть к попсе. Сельвире и ее кавказским подругам он казался родным и домашним, Леонидас и Фукс ценили его смех над их дурацкими шутками, Юра Шульц – его умение паять и чинить электроприборы. Вита и Юля донимали его вечным вопросом, красивы ли они, который я не решалась ему задать, а он им говорил: “Вы хоть раз в зеркало смотрелись?” Он восхищался танцевальными талантами Берты и Сони и никогда не осуждал Марка и Никиту за низкие оценки, при этом проводя над их домашними заданиями целые вечера. Я не знаю, какими были его отношения с Владой и, признаться честно, знать не хочу.
Даже если кому-нибудь среди нас и впрямь когда-либо хотелось умереть, то тут же перехотелось. До конца своих дней. Я в этом абсолютно уверена. Порой отцовский запрет намного действеннее материнского всепонимания.
– Вы слышали меня или нет, ученики программы “НОА” в Деревне Сионистских Пионеров?!
– Да! – ответили все хором и закивали головами, как японские статуэтки кота удачи.
– Вот и прекрасно, вот и хорошо. На этом терапевтический сеанс окончен. Вон отсюда! И чтобы все не шевелились в своих кроватях до отбоя!
Все пулеметной очередью вылетели из Клуба и захлопнули дверь.
Но если Тенгиз думал, что я его послушаюсь, то он глубоко заблуждался.
– Что ты делаешь, ненормальная?! – прикрикнула на меня Алена из-под одеяла. Она даже зубы не почистила.
– Иду подслушивать.
– Зачем?!
– Мне нужен материал для книги, – почти соврала я.
Через коридор я прокралась на темную веранду, из которой был виден освещенный Клуб.
– Что ты себе позволяешь? – орала психолог Маша. – Как ты смеешь так меня дискредитировать перед группой? Перед моими пациентами!
– Таких несусветных глупостей я никогда раньше от тебя не слышал. – Тенгиз наливал кипяток в стакан. – Ты превзошла саму себя. Даже для зеленого интерна это недопустимо.
– На себя посмотри! – Маша открыла кран, взглядом поискала чистую чашку, не нашла и, ладонями загребая, принялась хлебать воду. – Как ты с ними разговариваешь?! Это же дети! Они молятся на тебя, а ты их запугиваешь. Они и так потрясены случившимся. Зачем ты им это письмо зачитал? Зачем им знать о твоих проблемах? Тебе необходимо совсем их развалить?
– Знаешь что? – гремел Тенгиз. – Завтра же я позвоню твоему куратору и потребую тебя уволить! Давно пора. Такого непрофессионализма даже в советской армии я не встречал.
– Да ты сам ведешь себя как подросток! – не сдавала позиции Маша. – Вместо того чтобы сваливать все это на их голову, ты бы лучше со мной поработал над своей страшной тайной. Я хотя бы могу тебе помочь, чего не скажешь о них.
– Они уже не дети. Ничего страшного нет в том, что они узнают нас такими, какие мы на самом деле, это только пойдет им на пользу. Обманывать их нельзя. Нельзя, и все. Они должны знать правду. И должны знать, что можно, а что нельзя. Это просто. Это однозначно.
– Не бывает ничего однозначного… Не бывает черно-белого… А ты… А тебе нужна…
– Не трать воду. – Тенгиз закрыл кран под Машиным носом. – В год засухи ее нужно беречь. Я не нуждаюсь в помощи. Я не твой пациент. Смирись с этим. А еще лучше, раз и навсегда усвой, что твоя потребность помогать намного выше потребностей тех, кому тебе необходимо ее оказывать. Простая математика.
Тенгиз выдохнул. Потом пламенную речь продолжил чуть спокойнее:
– За этот год ты затрахала мне все мозги. Уходи домой, пока не поздно. Я не могу тебя больше видеть, честное слово, и слышать не могу. Ты никогда не должна была становиться психологом. Лучше бы ты малевала картины.
Когда ваши родители разводятся, чью сторону вы примете?
Но Маша почему-то никуда не ушла.
– Извини. Я сама не знаю, что говорю в состоянии аффекта. Влада… Понимаешь, она такая. Она создает конфликты. Это не про нас, это про нее. Пограничные личности всегда порождают войну между союзниками. Я тебе не враг, мы с тобой на одной стороне…
– Убирайся вон с моей территории, я сказал! – опять взревел Тенгиз.
Расплескал черный кофе по мраморной столешнице и выругался трехэтажным матом, от которого даже у Миши из Чебоксар уши бы завяли.
Но Маша не только не испугалась, она подошла к нему поближе и, задрав голову, посмотрела в лицо. Она была ниже его чуть ли не в два раза, но казалась выше на целую голову.
– Я слышу, – сказала она, – как тебе больно. Господи, Тенгиз, сколько раз можно тебя убеждать, что ты ни в чем не виноват? Даже Комильфо это понимает. Но ты никогда не услышишь. Как же мне жаль, что мне никогда не суждено тебя понять. Но может, у кого-нибудь другого это получится. Хочешь поговорить с нашим главным психологом? Он опытный и мудрый профессионал, не то что я. К тому же он много работал с жертвами войн…
Тут Маша явно поняла, что допустила очередную оплошность, и в отчаянии хлопнула себя по лбу. Тенгиз шумно отхлебнул кофе из стакана и злорадно усмехнулся.
– Ты не жертва, – с невыразимой грустью произнесла Маша и неожиданно опустилась на пол, скрывшись от моих глаз. – С тобой случилось несчастье, но ты не жертва, ты…
– Что “я”?!
– Мне бы хотелось, чтобы мой мадрих был таким, как ты. Или даже мой отец. Но он не похож на тебя. Когда-то он запретил мне рисовать. А ты бы не запретил. Я бы стала художницей. Я была бы счастливой и полноценной. Я бы… Я ужасный психолог. Он мне постоянно говорит, что я не умею сохранять нейтральную позицию… что у меня плохие границы… что я слишком вовлечена… что я…
– Что “ты”?
– Я больше не могу. Я больше так не могу! Что мы делаем с этими детьми?! Какое право мы имеем?..
– Успокойся. – Тенгиз глядел под столешницу. – Маша, возьми себя в руки. Мы ничего плохого им не делаем. Просто мы не всем, кому хотим, можем помочь.
– Я была уверена, что она ничего с собой не сделает, я ей поверила. Какой же я после этого психолог?!
– Хреновый, – сказал Тенгиз. – Ты ужасный психолог. Лучше бы ты стала художницей. Я бы гордился тобой. Я бы даже бесплатно тебе позировал.
– Моя пациентка пошла на суицид! – вскричала Маша.
– Не так, – покачал головой Тенгиз. – На твою пациентку позарилась Смерть. А ты встречаешься с ней только раз в неделю. В течение пятидесяти минут. У Смерти намного больше времени. Хочешь посчитаем насколько? Двадцать четыре умножить на шестьдесят, умножить на семь минус пятьдесят. Простая математика.
Все дело в словах. В формулировках. Я давно это знала.