Он тоже опустился на пол и исчез из моего поля зрения.
– Давай… – прозвучал голос невидимой Маши, – давай просто помолчим.
Тенгиз ничего не ответил.
В скором времени облако дыма поплыло над столешницей, взвилось над раковиной, взмыло к потолку.
– Дай тягу, – попросила Маша.
– Ты еще кормишь? – строго спросил бургундский канцлер.
– Да нет, – ответила Мадонна. – У меня с самого начала не хватало молока.
Мадрих и психолог еще некоторое время просидели молча на полу. Мне не было видно, чем они там занимаются, но представлялось, что кухонные ящики распахиваются, ползут ввысь, изгибаются изящными арками, раскрывая речной ландшафт, пламенеющую готику, зеленые холмы и маленький остров посреди реки. Я вообразила, что Мадонна положила голову на грудь канцлера, а он гладил ее по волосам, тихо шепча давно забытую молитву, потом говорил: “Мария, да, вы затрахали мне все мозги, но только вы способны меня благословить”.
Но ничего подобного даже близко не происходило.
Спустя несколько мгновений Маша с пола поднялась и вышла из Клуба, так ничего и не сказав на прощание. А Тенгиз не поднялся, но послышалось шуршание. Я встала на цыпочки, опасно перегнулась через подоконник и увидела, что, зажав в зубах зажженную сигарету и прислонившись к шкафчику под раковиной, Тенгиз кромсает все остальные сигареты на мелкие куски.
Поднялся ветер, по всему Клубу разлетелась табачная крошка и клочки папиросной бумаги. Я сразу поняла, что он делает: хочет избавиться от всех своих сигарет, чтобы у него не осталось выхода, кроме одного. Я не стала ему мешать в этом благородном деле и через террасу направилась в парк.
Ночная прохлада действовала благотворно, но недолго, поскольку через несколько кустов бугенвиллеи послышались всхлипы. Под фонарем стояла Маша и безутешно ревела. Я подумала, этого еще не хватало, но больше ничего не подумала и обняла Машу сзади. Она вздрогнула, повернула голову, узнала меня и вздрогнула еще сильнее.
– Зоя… извини… прости… я…. Что ты здесь делаешь?
– То же, что и вы, – вздохнула я. – Вы похожи на Мадонну ван Эйка.
Маша еще раз всхлипнула и вытерла слезы рукавом, но замешательство и смущение с лица ей стереть не удалось. Я сказала:
– Ну что вы, Маша, с кем не бывает. Я никому не расскажу.
Я видела, что в ее закипающем мозгу выстроилось сто профессиональных вопросов и не меньше сентенций и парадоксальных утверждений, но она их отмела и неуютно улыбнулась.
– У вас очень тяжелая работа, – я сказала. – Вы так хотите всех вылечить, а дома у вас маленький ребенок. Вы, наверное, никогда не отдыхаете. У вас еще школы есть, кроме нашей?
– Еще две, – неожиданно призналась Маша. – Завтра мне ехать в Кадури.
– В Кадури?! – изумилась я. – Это же на дальнем севере!
– Часа два от Иерусалима. Я люблю водить машину. В тишине и одиночестве.
– Ни в коем случае не покупайте Тенгизу сигареты, – я сказала. – Ни за что и никогда. Это лучшее, что вы можете для него сделать.
Маша ахнула. А я саму себя похвалила за проницательность. Я так и знала, что это она. И Фридочка, и Фридман, и все остальные обитатели Деревни стопудово давным-давно перестали ему в этом потакать, из наилучших намерений. И правильно делали.
– Послушай, Зоя, – сказала Маша незнакомым доверительным тоном. – Мы не в кабинете, и это тотальное нарушение границ, но раз они уже нарушены, я тебе раз и навсегда скажу: поверь, я понимаю, что значит испытывать спасательские фантазии. Они упоительны, но всегда чреваты колоссальным разочарованием. Тенгиз хороший человек и хороший мадрих, и все, что он делает, сознательно нацелено на ваше благо, но он травмированный человек, а ты не должна позволять ему лечиться за свой счет. И я не должна, – она решительно добавила и даже встряхнулась. – Он не мой пациент. Я хочу, чтобы ты поняла: мы никого не способны спасти, только самих себя.
Наверное, будь я на Машином месте, я бы именно так и сказала своей пациентке. Эта Деревня и впрямь недалеко ушла от сумасшедшего дома. Но я не была на Машином месте, и у меня, слава богу, вообще не было никаких пациентов. Зато были люди, к которым я крепко-накрепко привязалась и породнилась с их горестями и с их радостями. Поэтому я не стала спорить, а просто обратилась к Маше на ее родном языке:
– Как зовут того канцлера на картине с Мадонной?
– У ван Эйка? Николя Ролен. Она написана в бугрундском городе Отёне. Он ее заказал для своего прихода…
Маша заметно оживилась и увлеченно заговорила, а я не стала ее прерывать, хоть все это мне было прекрасно известно из бабушкиных “Жемчужин Лувра”. И только когда она завершила лекцию по истории искусства, я сказала:
– Знаете, Маша, на картине ван Эйка непонятно, кто к кому снисходит: Мадонна к канцлеру Ролену или канцлер к самой Мадонне. Они оба нарисованы в одном помещении в равноправных позах, друг напротив друга, хоть всем известно, что Мадонна намного круче какого-то заштатного канцлера. Но канцлер заказал картину у ван Эйка, и теперь Мадонна существует благодаря ему. Может быть, он нужен ей не меньше, чем она ему, хотя она сама об этом не подозревает. Может быть, это она пришла искать у него благословения, а не наоборот. И вообще, может быть, они оба друг друга о чем-то просят и что-то друг другу дают.
Маша опять ахнула. “С ума сойти, – подумала она. – Зоя Прокофьева была умна не по годам. Она была невозможно талантливым ребенком, хоть красотой и не отличалась. То есть девушкой”. Машины предполагаемые мысли меня вдохновили еще больше, и я с запалом продолжила:
– Все мы повязаны одной и той же историей, которой не существовало бы, вынь хоть одного из нас из сюжета. Поэтому нет смысла искать среди нас пациентов и лекарей, спасателей и спасенных, святых и смертных. Мы все равны перед Роком, единственным господином и повелителем. А его на картине нет.
Под фонарем в Машином взгляде вдруг появилась озабоченность. Кажется, я перегнула палку. А ей еще завтра в это Кадури, к черту на рога. Я пожалела о сказанном.
– Ты попросила у Тенгиза позвонить родителям? – вдруг спросила психолог.
– Попросила.
– И?..
– Наверное, ему пока было не до этого. Маша, Влада ведь не умрет?
Глава 42Арт-терапия
Аннабелла даже близко не умерла. И домой ее не отослали. Видимо, Антон Заславский, главный психолог всех психологов, или директор всех начальников и начальник всех директоров программы “НОА” Иаков Вольфсон еще раз просмотрел треугольники, рисунки, ответы на вопросы, кто придумал велосипед и откуда известно, что земля круглая, прочел рассказы Влады Велецкой, написанные на экзамене в прошлом марте в Ленинграде, и сжалился над ней.
Возможно, что Маша за нее заступилась. Или Тенгиз. Но мне хотелось думать, что оба они сообща.
Ее переправили в психиатрическую больницу “Эйтаним”, расположенную в иерусалимских лесах, в подростковое отделение.
В преддверии Песаха мы поехали вместе с Фридочкой ее навестить: Алена, Вита, Фукс, Юра Шульц и я. Натан категорически отказался посещать “психушку” и “дурдом”, “больную на голову” и “недоделанную”, и уговорить его не представлялось возможным. Более того, он пытался отговорить от визита и меня.
– Тебя нагло оклеветали, а ты, поджав хвост, бежишь с цветами к врагу.
– Больных следует навещать, – возразила я. – Это одна из заповедей.
Хоть в некоторых вопросах Натан Давидович был весьма просвещенным молодым человеком, в других – осел ослом. К тому же, несмотря на перемирие, в наших возвышенных отношениях пролегла неуловимая трещина, которую Натан отрицал, а у меня не получалось. Дело было в том, что тот приступ паники, который охватил меня на перемене между геометриями, настолько меня напугал, что с тех пор я не отваживалась, как прежде, полностью ему доверять и сохраняла некоторую эмоциональную дистанцию.
Так Маша сказала, а я согласилась. А Натан, сам того не замечая, все чаще называл меня Зоей.
Мы скинулись на огромный букет красных роз, купленный в цветочном магазине на улице Агриппас, и сели в автобус возле фасада Талита Куми.
Автобус долго ехал по петляющей в горах лесной дороге, потому что психиатрическая больница “Эйтаним” располагалась в оторванной от города зеленой глуши. Я оценила такое расположение, так как окрестности Иерусалима были даже пасторальнее Деревни, и мне немедленно захотелось остаться тут надолго. Но хотелось мне этого лишь до тех пор, пока мы не вошли в ворота.
Небольшое двухэтажное здание, в которое нас впустили после проверки, было не живописным, а самым обыкновенным, напоминающим наше общежитие. Никаких цепей, замков, смирительных рубашек, холодных ванн и плюющихся пеной безумцев с шевелящимися волосами, которых я по дороге успела себе вообразить, и в помине не было. Но атмосфера все равно была не из приятных, хоть трудно было определить почему. Наверное, потому что, в отличие от Деревни, здесь было очень тихо. Встретившиеся нам на пути ровесники с ненавязчивым любопытством взирали на нас. Некоторые курили, и никто им не запрещал. Двери комнат были открыты, и за ними виднелись такие же обыкновенные ребята, лежащие на кроватях без дела или сидящие за столом с уроками. Одеты они были обычно, но мне стало не по себе. Всем остальным явно тоже, потому что мы, сами того не замечая, прижались друг к другу, пытаясь исчезнуть за Фридочкой, пытавшейся исчезнуть за огромным букетом. Наверное, так ощущали себя солдаты армии союзников, вошедшие в концлагеря.
Какая-то женщина, в которой Фридочка распознала медсестру, хоть на ней не было ни намека на белый халат, провела нас к мягкому уголку с большим зарешеченным окном, в котором двое парней, лениво передвигая фишки, играли в нарды, одна девушка в цветастом платье дремала в потертом полосатом гамаке, а другая покачивала гамак, читая книгу. Там же нашлась и Влада. Она макала кисть в акварельные краски и рисовала на большом листе нечто, отдаленно напоминающее стакан воды с плавающей внутри долькой лимона. Прототип натюрморта стоял перед ней на столе.